МЕНДЕЛЬ ЛИФШИЦ

[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АВГУСТ 2006 АВ 5766 – 8 (172)

Мендель Лифшиц

Леонид Кацис

Творческая судьба уроженца белорусского Полесья еврейского поэта Менделя Лифшица охватывает практически весь советский период развития литературы на языке идиш.

Судя по всему, впервые его имя появилось среди имен известных советских еврейских поэтов в «Сборнике еврейской поэзии», составленном И. С. Рабиновичем. Сборник этот вышел в свет в 1931 году в Ленинграде. Впрочем, стихи Лифшица туда не попали, поэт лишь упоминался в предисловии М. Литвакова (Лирова): «Крупнейшим фактором развития пролетарской еврейской поэзии следует считать появление рабочих и комсомольских писательских групп, уже успевших дать еврейской литературе ряд интересных поэтов. Первой из этих групп возникла минская группа “Молодой рабочий”, выдвинувшая таких поэтов, как Тейф, Олевский, Витензон, Лифшиц <…> Это, собственно, еще формирующийся молодняк, но молодняк, обещающий много развитию пролетарской поэзии на еврейском языке».

Эти молодые еврейские поэты во многом ориентировались на творчество Маяковского, который сам помог им пробраться на свой вечер в Минске. Воспоминания об этом оставил Моисей Тейф.

Первая книга Лифшица появилась в год смерти Маяковского. Тогда, когда выходили книга за книгой, казалось, что поэтическая, литературная, да и вообще всяческая жизнь налаживается. Однако в недавней статье Л. Должанской можно прочесть, что уже в 1934 году партийные власти Минска приняли решение о закрытии еврейского клуба, в 1936 году началась реформа, состоявшая в превращении еврейских школ в русские и белорусские; последовали протесты по этому поводу, закончившиеся арестами практически всех еврейских писателей Минска. Среди них был и М. Лифшиц.

А между этими событиями прошел Первый съезд советских писателей. М. Лифшиц был членом Союза писателей со дня его основания. Имя его, наряду с Хариком, Кульбаком, Аксельродом, Тейфом и Каменецким, попало в официальный доклад белорусской делегации.

Во время Отечественной войны поэт потерял первую семью. Эта трагедия навсегда стала темой его стихов, быть может самых сильных у Лифшица.

В годы борьбы с космополитизмом, когда еврейская литература была практически уничтожена, одинокий, больной, потерявший всё, он искал себе собеседников. Таким собеседником, в частности, оказалась его племянница, которая навсегда запомнила эти необычные беседы с поэтом. Он поразил юную школьницу конца 1940-х годов утверждением, что, проживи Маяковский еще лет десять, она не знала бы даже его имени, как не знает имени и творчества Бабеля.

Некоторое время спустя имя самого Менделя Лифшица еще раз появилось в истории советской еврейской литературы, и вновь в невеселом контексте. Не так давно А. Локшин опубликовал в «Лехаиме» письмо Арона Вергелиса в ЦК Компартии, написанное уже после смерти Сталина, с просьбой возобновить издание журнала и книг на идише. Причем будущий бессменный Главный Редактор всей еврейско-советской литературы уверял своих партийных покровителей в том, что литература на идише нужна лишь для уходящих поколений, а «интернациональному» социалистическому строительству она никак не угрожает. Среди тех немногих, кто пережил эпоху кровавых убийств и лагерей, у кого написаны были новые сочинения на идише, А. Вергелис назвал и Менделя Лифшица.

Как у любого советского еврейского поэта, у Лифшица есть и стихи о Ленине, и стихи о революции – нет сомнений, изначально искренние. Один из его последних сборников назывался так: «Самой светлой стране». Да и в ставшую итоговой антологию еврейской советской поэзии, вышедшую уже на излете советских лет, вошла его поэма о Ленине.

Трудная, трагическая жизнь еврейского советского поэта из белорусского Полесья, долгая и мучительная болезнь, ставшая лейтмотивом его последнего переводного сборника «Дождь и солнце», отразились и на темах стихов Менделя Лифшица, и на его мироощущении. Однако неизбывное желание писать на родном языке, с которым после всех войн и бедствий стал постепенно и не всегда добровольно расставаться его народ, заслуживает внимания к жизни и слову еврейского поэта советской эпохи, чья судьба оказалась, быть может, слишком типичной.

***

Мне боль без тебя – словно ветер

холодный,

А радость – как солнце пустыне

бесплодной.

Ты – солнце тоски моей, ветер тревоги,

Ты – радость улыбки и песня дороги.

Стань детской слезой моему непокою

И нежности стань материнской рукою.

1940

Перевод Ольги Чугай

ЗЕЛЕНЫЙ КОВЕР

Мою тоску по песням поневоле

Рождал ковер зеленый наших нив,

И измерял мой рост в зеленом поле

Высокий колос, голову склонив.

Юнцу любовно колоски кивали

И сеяли в груди моей весну,

И звездный хоровод из синей дали

Меня укачивал, клоня ко сну.

Когда ж под утро, в предрассветной рани,

Я пробуждался, унимая дрожь,

Я часто слушал, затаив дыханье,

Как, подрастая, – колосится рожь.

Шуршанье листьев, позолота нивы.

Падение тяжелых желудей –

О, как душе моей всегда близки вы,

Как с детства дороги душе моей.

Увы, в ту пору было мне не сладко:

В глухом лесу, в разбойничьем гнезде

Свой острый нож точил злодей украдкой,

И шею я протягивал к беде.

Что знаешь ты об ужасе испуга?

Но я познал его в глухую ночь,

Когда, глумясь, ножом кромсали друга

И я ничем не мог ему помочь.

Меня тогда воспламенило горе,

В своем жилище я разжег костер,

И жажда мести вспыхнула во взоре

За близких братьев, за родных сестер...

И если б страх таили взоры вражьи,

Я горлом прохрипел бы: бейте псов!

Я громким смехом погасил бы даже

Огонь бушующих в ночи костров...

Горит тоска тревожно, негасимо,

За возом воз на кладбище плывет,

Боль необъятна, боль невыносима.

И, онемев, безмолвствует народ.

Возы плывут, возы уже проплыли...

Чего же ты безмолвствуешь, народ?..

Прощайся с теми, что недавно жили, –

Их ждет погост. Погост убитых ждет...

И вдруг... как будто загудели трубы, –

У всякой скорби жертвенность слепа! –

Взмывают вопли, вздрагивают губы,

И рвет одежду в трауре толпа.

Горит тоска тревожно, негасимо,

Чего же ты безмолвствуешь, народ!..

Боль необъятна, боль невыносима, –

Их ждет погост.

Погост убитых ждет...

Перевод Г. Юнакова

В гостЯх

Я ждал чего-то,

Долго ждал, –

Как велико порой терпенье! –

И день пришел.

Он воссиял,

Он смыл коричневые тени.

Мой старый дом...

Стоял он тут.

Где он?

Остался только пепел.

Всё сызнова:

И пот и труд...

Что может в жизни быть нелепей?

Я снова гол.

Мне нужен кров,

Как всаднику приют в пустыне,

Мне нужно в мир,

Что так суров,

Войти и жизнь продолжить ныне.

Оставил здесь я друга, дом,

Оставил всё,

Что свято было.

Гляжу –

И узнаю с трудом:

Зола да братская могила.

Затишье...

Лишь пчелиный звон

В руинах бьется одиноко.

Уж не дурной ли это сон?

Куда забрел я ненароком?

Песок и камни...

Пыль и зной...

Мальчонка босоногий скачет...

– Пойди сюда, волчонок мой,

Скажи мне,

Что всё это значит?

Где улицы?

Где наш ветряк?

Да уж отсюда ли я родом?

Ведь тут я сделал

Первый шаг,

Когда мне не было и года.

Как прежде,

Лес и нем и слеп,

Стоит в любовном единенье.

Быть может,

В лестнице судеб

Остался я одной ступенью?..

Здесь каждый кустик

Дорог мне

И каждая знакома ветка.

Не гость я в этой стороне,

Приехал я

К могилам предков.

Они разбросаны везде,

Заросшие травой могилы:

В лугах,

На ниве в борозде,

У края леса,

В роще милой,

На пепелищах,

У дорог...

Повсюду

Знаки погребений.

В рыданьях ветер изнемог –

Свидетель

Вражьих преступлений.

Дай скорби выход –

И затмит

Она всё то, что было

свято.

Дай волю ей –

И оскорбит

Она и солнце и закаты.

Дай скорби вырваться –

Она

Всё сокрушит!

Ей нет преграды...

Я ночи проводил без сна,

Познав при жизни

Муки ада.

Пойду в леса,

Где зелен лист,

Где о былом напомнят сосны,

Где воздух

Сладок и смолист

И где

Сулит кукушка весны.

Июль и тишь...

Вершина дня...

Стекаются друзья к руинам.

И кажется –

Они родня

Лесным знакомым исполинам.

Идут бойцы-фронтовики –

Обстрелянные ветераны,

Идут,

Кряжисты и крепки,

Кто мстил убийцам, –

Партизаны.

Приходят те,

С кем не шутя

Война свела жестоко

счеты:

Мать –

Потерявшая дитя,

Ребята –

Круглые сироты.

Они летят,

Как стая птах,

Когда земля теплом одета;

И воздух

Глиной вновь пропах,

А глина

Снова пахнет летом.

1945

Перевод Г. Юнакова

Ребенку

Кладу тебя в кровать,

А утром одеваю.

И трудно мне понять,

Растешь ли ты, мой Зая.

Прошло немного дней,

И ты, родная крошка,

Становишься резвей,

Видать, подрос немножко.

Минует месяц, год...

Я весь – восторг и трепет:

Твой первый шаг... И вот

Твой первый детский лепет.

Сказать, что ты мне люб,

Что дорог бесконечно, –

Ты мал еще и глуп

И не поймешь, сердечный.

Но где бы ни был я,

Вблизи или далеко,

С тебя, любовь моя,

Я не спускаю ока.

Всё, всё наперечет

В тебе всегда мне ново:

Нежданный поворот,

Оброненное слово.

Да, я люблю тебя,

Люблю твои затеи.

Переходя в тебя,

Я словно молодею.

Ты – первенец, мой свет.

Нет, был еще ребенок...

Теперь его уж нет, –

Враг взял его с пеленок.

Покуда будут жить

И ты и наши внуки,

Нельзя врагу простить

Ни нашу боль, ни муки.

Вдвойне ты дорог мне,

Ты первенец мне дважды,

И должен быть вдвойне

Счастливей день твой каждый.

Будь честным за двоих

И за двоих умелым

И в помыслах своих

Будь стойким, сильным, смелым.

1948

Перевод Г. Юнакова

* * *

Теперь я сед, и нет былой сноровки,

И всё ж, как встарь, тоскую

по друзьям,

Живу с семьей всё в той же

Салтыковке,

Но редко кто заглядывает к нам.

С утра до поздней ночи я в работе,

Моих домашних наш уют пригрел,

Отсутствие друзей их не заботит,

Им и без них всегда хватает дел.

Но я, кому так дорог час досуга,

Кто часу каждому ведет учет,

Всё жду и жду в своем жилище

друга,

Как узник дня освобожденья ждет.

Теперь я сед, и нет былой сноровки,

И всё ж, как встарь, тоскую по друзьям.

Живу с семьей всё в той же

Салтыковке,

Но редко кто заглядывает к нам.

1949

Перевод Г. Юнакова

* * *

Забыть бы суть пословицы угрюмой –

Ты, как в трясине, увязаешь в ней –

«Народу много – значит, много шума,

Веселья больше там, где круг тесней».

Готов я до седьмого пота спорить,

Что в жизни всё как раз наоборот,

Что радость – чайка над бурливым

морем.

Веселье – луч среди кипящих вод.

Запишем поговорку без помарок,

Чтоб новизной она сверкнула вдруг

«Народу много – значит,

праздник ярок,

Веселья больше там, где шире круг».

1952

Перевод Н. Горской

***

Мальчишка вырос... За лесистой

далью

Осталось неприметное село

С его тревогами, с его печалью,

Где детство горемычное прошло.

С Великим Октябрем шагая в ногу

И свято помня ленинский завет,

Он вышел на широкую дорогу!

Мальчишка вырос...

Он теперь – поэт.

Всё было в жизни: синяки и шишки,

Всё было, помни... Но не в этом суть:

От первой буквы и до этой книжки

Проделал он совсем не легкий путь.

Готов он к штурму будущих высот.

Вперед, поэт! Всегда, везде вперед!

Перевод Г. Юнакова

***

В сухие дни, где зной – как пламя ада,

Когда рассветы брызжут синевой,

Зачем ты не со мной, моя отрада?

Где вы теперь, жена и мальчик мой?

Ты сына родила мне, помню, в среду,

И был тогда я безгранично рад,

Я имя Мотя дал ему по деду,

По метрике зовут его Марат.

Мой сын, моя любовь, мой проблеск света,

Лети по жизни, пташка! В добрый час!

Я, став отцом, благодарил за это

Тебя и маму много, много раз.

Где вы теперь, мой сын, моя жена?

Вас унесла жестокая война...

Перевод Г. Юнакова

***

Жена моя, за что тебя убили?

Кому такое в голову взбрело?

За что мой сын покоится в могиле?

Кому невинность причинила зло?

Ты шла на собственные похороны

В молчанье тяжком... Журавлиный

клин

Тянулся в стороне с прощальным

звоном...

«Что дальше, мама?» – спрашивает сын.

Что дальше?! Ров, знакомая полянка,

И холод ужаса... До смерти – шаг.

Я б сердце вырвал из груди, как Данко,

Чтоб в этот ров свалился злобный враг.

«Что дальше? – В голосе дитя испуг. –

Земля прикроет?» – «Да, земля, мой друг».

Перевод Г. Юнакова

***

А здесь надо мною высокая синь,

Но чудится, словно в кошмаре:

Огнем полыхает небесная сень,

И птицы сгорают в пожаре.

Разрублены стены, как спины солдат,

И окна ослепли от муки.

Не птицы, сгорая, а дети кричат,

Не крылья трепещут, а руки!

Но в этих руинах таится росток

Ожившей надежды: трава и листок

Зеленый – руин отрицанье.

И птицы в разбитое зданье,

Забыв о пожарах, гнездиться летят,

И звонко хохочет ватага ребят.

Нестрашные возгласы пленных врагов,

Завал разбирающих. Каждый готов

Ввернуть свое жалкое: «битте»!

А я вспоминаю: убиты!

Убиты. Забыты. Забиты дома.

Никто не кричит и не сходит с ума.

А в старом еврейском квартале

Домишки стоят, как стояли.

Безмолвно стоят, как без стрелок часы

На кладбище мать, и невеста, и сын...

Дома оживут. Разрастутся,

Но многим сюда не вернуться.

1961

Перевод Ольги Чугай

***

Непрошеная, слышишь, уходи!

Тебе не срок еще,

Когда я слова –

Трепещущего,

Звонкого,

Живого –

Недосвистел.

Когда огонь в груди

Не допылал,

Не превратился в пепел,

Но черен угль, и огнь над углем светел,

И, может быть, поэма впереди –

Про всякие извилины судьбы:

Изменчивость и преданность до гроба.

Стоит в дверях

Незваная особа,

При ней ее покорные рабы:

Болезнь и старость,

Старость и болезнь,

Что, в сущности, почти одно и то же.

Мерзавка, не сумняшеся ничтоже,

Начальственно уверена в себе.

И что же будет с этим – на губе! –

Уже почти оформившимся словом,

Готовым отлепиться и лететь,

С землей, что продолжает нас

вертеть,

И с вечным небом – или вечно новым! –

Властительным, как детская слеза,–

Со всем, что в эти смертные глаза

Вошло бессмертным, истинным,

здоровым?

Как ночь перед рассветом,

уходи,

Незваная, перед восходом слова.

Всё будет так, как было:

Уходи!

Еще не срок:

Еще огонь в груди

Не допылал,

не превратился в пепел,

Но черен угль, и огнь над углем светел,

И, может быть, поэма впереди.

Перевод Николая Панченко

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail: lechaim@lechaim.ru