[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АВГУСТ 2006 АВ 5766 – 8 (172)
Мейма-Буха
Рут Фейнлайт
Рут Фейнлайт (р. 1931) родилась в Нью-Йорке, с пятнадцати лет живет в Англии. Автор двенадцати поэтических книг, оперных либретто, переводчик пьес Лопе де Веги. Выпустила два сборника рассказов «Жизнь дневная и ночная» (1971) и «Последнее дело доктора Клока и другие рассказы» (1994).
У меня не выходит из памяти одна старуха, Мейма-Буха ее звали. Кем она мне приходилась, я точно не помню, вроде бы двоюродной бабкой. Дети ее выросли, обосновались в различных нью-йоркских пригородах, были поглощены своей жизнью, не исключено, что и стыдились ее. Тяжело к этому времени больная, она по-прежнему жила в двух комнатах многоквартирного дома в том же районе, где поселилась по приезде, никого, кроме женщины, которую семья наняла ходить за ней, не видела. Когда мама или тетя ездили в город, они взяли за правило навещать Мейму-Буху. В то лето мне исполнилось одиннадцать, и мама впервые взяла меня с собой.
Мы поехали надземкой, в вагоне почти не было пассажиров. Стояла знойная, сухая погода, характерная для начала августа, солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь мутные стекла, окрашивали сиденья сочным ярко-желтым цветом. Я притихла и, пока не пришло время выходить, зачарованно рассматривала плетеные соломенные сиденья с их узором из крохотных шестигранников.
Мы с мамой сошли с замусоренной платформы на улицу, где каждый магазинчик был если не кулинарией и не химчисткой, то аптекой. У гидранта со снятой заглушкой, визжа и разбрызгивая воду, носилась стайка ребятишек. Мы пересекли безлюдный, грязный бульвар. Напротив бульвара располагался большой пустырь, тут пересохшая земля рассыпалась под ногами невесомой светло-коричневой пылью, кроме нескольких мусорных баков да одинокого щита, рекламирующего какую-то марку бензина, больше на пустыре ничего не было.
За пустырем снова потянулись высокие грязно-коричневые дома, мы, уже разомлев от жары и еле волоча ноги, миновали четыре-пять домов и наконец оказались перед открытой дверью, на одной стороне которой теснился ряд звонков, при каждом имелась заржавленная табличка, но имен на них не значилось.
После раскаленных асфальтовых тротуаров вестибюль показался промозглой, затхлой пещерой. Мама однако твердо знала, куда идти. Во всех этих домах было по восемь этажей. Чем выше, тем медленнее мы поднимались, в нос нам шибали запахи серых от мыльной пены швабр, едкие запахи всего, что когда-либо ели семьи, жившие в комнатах, мимо которых мы проходили, но наконец мы добрались до пятого этажа, где жила Мейма-Буха.
Мама постучала в дверь, сквозь узкую щель далеко не сразу подозрительно выглянула женщина, ходившая за Меймой-Бухой. Тощая горбунья лет пятидесяти пяти, с костлявым, землистым лицом, она была одета в темное ситцевое платье чуть не до полу с темным же фартуком в цветочек.
– Здравствуй, Йетта, – сказала мама. – Как она?
– Не так чтобы хорошо, – ответила горбунья. Выговор у нее был странный, похоже, ей редко доводилось говорить по-английски. – Пойдемте к ней.
Она провела маму через маленькую комнату без окон во вторую, где лежала и весь день напролет глядела через колодец двора на ряды окон дома напротив Мейма-Буха.
Я замешкалась – озиралась вокруг. В одном углу комнаты стояла большая, допотопная железная плита с вытяжной трубой, упирающейся в закопченный потолок. Узкая, покрытая серым шерстяным одеялом кровать помещалась за дверью. У противоположной стены стоял захватанный деревянный комод. Больше рассматривать тут было нечего, и я перешла в другую комнату.
Когда я миновала горбунью – она стояла в дверях, как часовой, – Мейма-Буха приподняла голову: ее парализовало не полностью. Она лежала на высокой железной кровати, заношенная фланелевая рубашка с раскрытым воротом обнажала дряблую морщинистую шею и нездорового цвета грудь. Седые волосы ее стояли торчком, по щекам катились слезы. Когда ее водянисто-серые глаза остановились на мне, она заплакала еще сильнее. В смятении от беспомощности Меймы-Бухи, я прижалась к маме и, растерявшись, сказала только:
– Здравствуйте, как ваше здоровье?
Но Мейма-Буха не понимала по-английски: всю жизнь она говорила исключительно на идише; слезы всё текли и текли по ее щекам.
– Поцелуй ее, – толкнула меня в бок мама.
Я нагнулась, поцеловала Мейму-Буху в щеку. Ей было за семьдесят, к ней не приходили дети, но у меня было такое ощущение, что она их плохо помнила, и плакала она не от обиды, не от жалости к себе, а просто от старости.
Мама тронула ее за плечо, Мейма-Буха взяла мою руку, благословила меня и повернулась к маме – они снова заговорили, тихо, быстро. Пошевелиться, не обеспокоив Мейму-Буху, я не могла и коротала время, гадая, о чем она говорит. Немного погодя она выпустила мою руку и взяла мамину. А я подошла к окну и стала смотреть на перекрещенный бельевыми веревками двор пятью этажами ниже. Там играли дети, сверху мне были видны только их ноги и головы, и я со своей высоты наблюдала за их играми. Потом вернулась в комнату.
Запах несвежей постели, больного тела тяготил меня. Горбунья всё стояла в дверях, почувствовав, что я томлюсь, она ожгла меня взглядом. Я опустила глаза, стала разглядывать свою полосатую ситцевую юбку, закладывать на ней складки, потом подошла, притулилась к стулу, на котором сидела мама, их непонятный разговор меня успокаивал.
Наконец мама встала. Она поцеловала Мейму-Буху, сама при этом еле сдерживая слезы, обняла меня за плечи, принудила нагнуться – проститься со старухой. Та поняла, что мы уходим, и горько заплакала – теперь уже не беспричинно. От ее мокрых поцелуев, слез на моем лице, непривычного поведения мамы – перейдя на другой язык, она, как мне показалось, преобразилась – мне захотелось как можно скорее выбраться отсюда. Еще раз поцеловав Мейму-Буху, мама вышла, мы с горбуньей последовали за ней.
– Вот, возьми, купишь ей ночную рубашку, – мама сунула деньги в руку горбунье. Та приняла деньги без разговоров.
– Послушайте, вы давно ее не мыли; вам следует лучше ухаживать за ней, – выговаривала ей мама.
Горбунья заверила маму, что делает всё, что в ее силах. Ничего больше ни сказать, ни сделать мы не могли – и ушли. Компаньонка Меймы-Бухи, перевесившись через перила, провожала нас глазами, пока мы не вышли из дома.
Улицы, прежде такие ужасные, казались светлыми, прохладными, даже вони больше не ощущалось. Мама, углубившись в свои мысли, шла рядом.
– Видишь, как это ужасно, когда ты состарился, а дети тебя забыли, – сказала она. – Бедная Мейма-Буха. Стыд какой!
Но я не поняла, о чем она говорит, старуха внушала мне ужас – и только. Несколькими годами позже Мейма-Буха умерла. Узнав о ее смерти из письма моей тети, я вспомнила, какой страх и отвращение я когда-то испытала. Тетя приписала, что дети Меймы-Бухи устроили ей пышные похороны.
Перевод с английского
Ларисы Беспаловой
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru