[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2006 ТАМУЗ 5766 – 7 (171)
Эфкер
Altalena
Статья В. Е. Жаботинского (псевдоним Altalena) опубликована журналом «Рассвет», издававшимся в тот момент в Берлине, в 1923 году. Ее название звучит очень нетривиально: эфкер – талмудический термин, принятый в еврейском праве и обозначающий «имущество, у которого нет хозяина». У Жаботинского этот термин трансформируется в литературный образ еврейского народа, чертами которого автор называет «пассивизм» и даже «кастратство».
В небольшой работе, где ремесло публициста возводится к пророкам, а элита народа называется «офицерством», особенно ощутим суггестивизм публицистики Жаботинского, его стремление активно и действенно влиять на читателя. Не забудем: 1923 год для автора – это лишь первое время после его палестинского периода, после службы в Еврейском легионе, создания очередных отрядов самообороны и выхода из исполнительного комитета Всемирной сионистской организации, вызванного конфликтом с ее руководством. Наконец, это время, когда облик новой Европы стал проступать всё более отчетливо: Жаботинский говорит о «красном зареве», об опасности американского Ку-Клукс-Клана, но вряд ли в Берлине тех лет можно было не замечать успехов национал-социалистов: не пройдет и месяца после опубликования статьи, как их лидер вместе с генералом Людендорфом предпримет в Мюнхене попытку фашистского переворота…
Насколько актуальны в тех обстоятельствах были слова Жаботинского о том, чтобы наследие гетто – пассивизм – всячески изживать, а не славословить, – особенно очевидно из исторической перспективы. Он стремился возвысить свой голос в момент опасности, он «не мазал правды патокой», – но, увы, не был услышан.
Гибель местечка (Разрушение гетто).
Абраам Маневич. 1919 год.
Мы живем теперь на десяти или двадцати островах, окруженных красным заревом. Против нас мобилизуются силы, каких давно уже не было; и они все мобилизуются во время элементарной физической расправы. «Wiener Morgenzeitung» озаглавливает передовицу об австрийских выборах: «Под ураганом ненависти»; на другом конце света, американский Кью-Клакс-Клан, напрактиковавшись на неграх, открыто подготовляет себе пир на еврейской улице; посредине Палестина, где погромщики получают чины; и та же картина почти повсюду. А мы?
Худшее, что есть в еврейской психологии, это – пассивизм. Есть народы, которые просто не понимают своих проблем или даже не подозревают, что есть перед ними проблема. Это не хорошо, но простительно. Евреи знают все свои проблемы наперечет, умеют разбираться в них тонко, умеют формулировать свое к ним отношение подробно, с примечаниями и оговорками. У еврея есть Stellungnahme[1] по отношению к чему угодно; но на этом дело кончается. Сделать из Stellungnahme действенный вывод он считает неосторожностью, мальчишеством, неприличием. Самая любимая у него фраза: «вы, собственно, правы, я согласен; но всё-таки как же так можно...» Он даже не чувствует, что между началом и концом этой фразы – дикое противоречие. Если «вы правы», то не только «можно», а и нужно сделать активный вывод. Из отношения к той или иной проблеме должно вытекать действие, иначе отношение вырождается в суесловие. Но еврей этого не чувствует. Исключения есть, но не в них дело. Средний, типичный еврей – существо изумительно пассивное; даже кощунственно пассивное. Кощунством называется – поминать большие слова всуе, т. е. исповедовать идеалы, убеждения, мнения – и даже не пытаться им следовать на деле. Эта заповедь – не поминай имени всуе – одна из высочайших в еврейском кодексе, но еврей нарушает ее каждый день.
У нас теперь очень обижаются, когда скажешь что-нибудь обидное про еврейский народ. «Рассвет» недавно отметил, что в нынешнем опошлении сионизма виноваты вовсе не лидеры, каковы бы они там ни были, а виноват конгресс. Сейчас же обиделось сто человек: как можно бранить народ? Г. Х. в «Рассвете» объяснил им, что бранят не народ, только его офицерство – скажем, тот слой, из которого набираются делегаты конгресса. Я позволю себе, однако, пойти дальше. Нельзя в нашем положении считаться со слащавыми фасонами захолустного народничества. Нам, еврейским публицистам, это особенно неприлично. У нас есть высокие образцы, которым мы должны следовать. Первые публицисты Израиля были пророки; они были люди великие, мы люди маленькие, но ремесло наше от них, и учиться мы должны у них. Они понимали, что беды именно в самом народе, и не мазали этой правды никакой патокой. Не имеем права на это и мы. Лидеры и офицеры у нас очень плохи и т. д., всё это правда; но больше всех виноват народ, и лечение надо начинать с народа, и начинать его надо не с комплиментов, а напротив.
Так и носителями пассивизма являются у нас главным образом не председатели и не секретари и не делегаты, а сам народ. Офицеры плохи только тем, что они подлаживаются к публике, вместо того, чтобы вести – или тащить – публику за собой. Но ведь каждый народ создает офицерство, которого достоин. У ирландцев, скажем, одно офицерство, а у нас совсем другое; корень различия не в дюжинах. А в массах. Наша масса еще одной ногой стоит в гетто. Слово «гетто» теперь тоже принято под защиту чувствительного народничества: полагается находить в нем какую-то красоту и вздыхать о его умирающем быте. Я этого быта никогда в жизни даже издали не видел, и слава Б-гу; могу поэтому с совершенно спокойной резкостью напомнить, что гетто есть болото; и если даже на болоте выросли красивые лилии, всё-таки надо его уничтожить, хотя бы вместе с лилиями.
В данном случае, однако, речь идет не о лилии, а о другом продукте болота: о дряблости. Пассивизм есть явное наследие гетто. Вся система самосохранения гетто была построена на одном правиле – ограничить, насколько возможно, размах жизнедеятельности. «Как бы чего-нибудь не вышло», «эйф нит тон от мен нит кайн харото» и т. д. Пока вся стоявшая перед нами задача сводилась к тому, чтобы как-нибудь дожить до завтра, до тех пор эта система, вероятно, имела свою практическую ценность. Но теперь история выдвинула перед нами задачи, требующие беспримерной активности и у нас. Исключая исключения, ничего за душой пока нет, кроме Stellungnahme.
Любопытнее всего и трагичнее всего обнаруживается это кастратство на фоне красного зарева. Если бы мы хоть его не видели по глупости и слепоте, если бы мы его хоть отрицали из идиотического упрямства, – это еще было бы понятно. Но все видят зарево, никто не отрицает опасности; больше того, у каждого юноши, если его спросить, окажется по этому вопросу готовая и вполне определенная Stellungnahme – гордая, воинственная... И это всё. А когда случится неприятность, то возьмут их всех голыми руками; будут они опять, за исключением исключений, прятаться у знакомых христиан.
Да и трудно сказать, не самое ли это с их стороны разумное, – принимая во внимание, что представляет собою наша мужская молодежь. Трусами я их не считаю – видел на опыте, что не трусы. Но ведь для физического отпора одной смелости недостаточно. Возьмем, например, американскую опасность – «Клан». Даже для отпора голыми руками надо иметь тренированные мускулы и знать приемы. С палкой дело еще сложнее: надо уметь владеть ею, а то ее сразу выбьют из рук; кроме того, надо вообще заготовить эту палку заранее, из подходящего материала. Но «Клан» обыкновенно выезжает на свою работу с гораздо более совершенными инструментами. Еврейская молодежь этих инструментов не имеет (она предпочитает покупать на те же деньги галстуки или, скажем, книги); но главное – она ими не умеет владеть. Вообще, искусство отпора не есть дело вдохновения: это, прежде всего, дело искусства, которому надо долго и тщательно учиться, и потом каждый день практиковаться в тиши своего дома. Еврейской молодежи это всё чуждо. Даже когда она организуется в гимнастический кружок, то и тогда увлекается пластикой и трапециями, а не стрельбой в цель. Члены «Клана», конечно, проходят непрерывную муштру. При этих условиях, может быть, в самом деле, только и остается прятаться у добрых христиан.
Если бы в нашем положении – в положении буквальной осады, буквально со всех сторон – оказался другой народ, он бы действовал иначе. Он бы сразу понял простую вещь: что в такое время задача отпора есть, в сущности, важнейшая из насущных его задач. И, поняв это, он бы не ограничился Stellungnahme, а перестроил бы на новый лад всю свою жизнь. Он бы сделал изучение техники отпора главным предметом воспитания. Как немыслим неграмотный, так стал бы у него немыслим юноша, не умеющий владеть инструментами защиты. Но самое важное вот что: если бы его лидеры этого не сделали, то его молодежь сама поднялась бы, по собственному почину, и забросила бы все свои игры, в том числе и политические, и культурные, ради неотложного дела – ради культуры кулака, в ответ на кулачное время.
На болоте иногда растут очень эффектные лилии. Но есть, очевидно, один цветок, который на болоте не растет: молодежь. Очень грустно это констатировать, и, конечно, об исключениях я не говорю, – но у еврейского народа нет молодежи.
«Рассвет», 28 октября 1923 года
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru