[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮНЬ 2006 СИВАН 5766 – 6 (170)
Сорок ватт
Меррилл Джоан Гербер
Меррилл Джоан Гербер (р. 1938) – американская писательница. Родилась в Бруклине в еврейской семье. Отец ее торговал антиквариатом. Писать начала в семь лет. Первые стихи опубликовала еще школьницей. Училась в Майамском и Флоридском университетах. Окончила аспирантуру университета Брандейс. В 1961 году поступила на работу в бостонское издательство «Хаутон Миффлин». Преподавала письменную практику в Калифорнийском технологическом институте в Пасадене.
Ее рассказы печатали лучшие американские журналы.
Издала несколько сборников рассказов, пять романов, девять книг для детей, мемуары. Основные темы ее книг – семейные отношения, изменения, произошедшие в положении женщины.
В книгах «Повелитель мира», «Болтун», «Бруклинское царство», «Мое старое сердце» исследует жизнь еврейской семьи во всей ее сложности и противоречивости. В ее произведениях, как пишет критика, «пристальное внимание к внутренней жизни не препятствует точному изображению жизни окружающей».
Рассказ «Сорок ватт» входит в сборник «Остановись здесь, дружок» (1965).
Миссис Стейн потерянно взирала на халу метра в полтора длиной на банкетном столе. К ней никто не притронулся. Прилично ли будет, размышляла она, унести ее домой? Может быть, нужно спросить разрешения? Может быть, нужно велеть официанту завернуть халу, а нет – так взять салфетку и завернуть самой? Но не сочтут ли это кражей? Хала, видит Б-г, по всем законам ее: она за нее заплатила – и немало, – но салфетка, салфетка гостиничная. А если унести халу не завернутой, на что это похоже – она идет к машине и несет в одной руке дочкино свадебное платье, в другой халу? Поди сообрази – тут у любого голова кругом пойдет. Она со вздохом перевела глаза с огромной халы на свадебный торт. Он высился на пристенном, покрытом льняной скатертью столике подобно руинам храма: колонны рухнули, сахарные жених с невестой упали навзничь и валялись на краю стола в безобразном, как сочла миссис Стейн, неприличии. Она опасливо подняла новобрачных, обтерла пальцы о белую скатерть. Как бы там ни было, остатки свадебного торта уносить принято – тут вопросов нет. Что же до халы – тут дело другое, как принято поступать в подобных случаях, она не знала. Предполагалось, что хлеб съедят, и, если бы раввин не заартачился, ей не нужно было бы ломать голову.
Она посмотрела на мистера Стейна – он дремал в дальнем углу зала на складном стуле, уронив голову на грудь, так что миссис Стейн было видно, как на его лысине играют блики от увесистой люстры. Что ему до серьезных вопросов – все они такие, мужчины: погулял на свадьбе в свое удовольствие, перебрал лишнего, расцеловал дочь, прослезился и, всё сильнее клюя носом, заснул на стуле. Во всяком случае, будить его толку нет: совета насчет халы от него не дождешься. Он на удивление невежествен в простейших вопросах этикета.
Впрочем, вопрос был совсем не простой, и тут в мыслях миссис Стейн произошел переворот: вину за все неурядицы она свалила на раввина. С какой стати он принял приглашение на обед? Знал же он, не мог не знать, что гостиница не кошерная, да во всем Майами-Бич – она это выяснила – всего одна кошерная гостиница. Так нет же – явился. Уселся за стол новобрачных, надулся как мышь на крупу, к дивному ростбифу даже не притронулся, а женушка его то и дело что-то шипела ему на ухо. Так что мистеру Стейну пришлось спросить: что-нибудь не так? – и раввин сказал – еще бы, мало сказать не так, мясо он есть не станет, он полагал, что для него догадаются заказать что-нибудь отдельно. Тут мистер Стейн вскочил, и, побагровев от конфуза и расстройства, попросил метрдотеля, или как там его называют, принести что-нибудь для раввина, и в конце концов раввин соизволил поковырять вилкой крутое яйцо.
Миссис Стейн обкладывала колени Рути салфетками в два слоя, чтобы она, не дай Б-г, не замарала белое платье, когда услышала, что мистер Стейн спрашивает раввина – не произнесет ли он благословение на хлеб, не разломит ли огромную халу, она справа от него. Раввин, всем своим видом показывая, что терпение его истощилось – всякой глупости есть предел, объявил, что некошерный хлеб он благословлять не станет.
И если б загвоздка была только в этом – так нет же, всё полетело вверх тормашками. Ну и времена пошли – всё не так, как прежде. О том, что и как принято делать, у всех разное мнение. До чего мы докатились, думала она, если семья даже не знакома с раввином, который будет сочетать браком их дочь, если раввина ищешь по телефонному справочнику, всё равно как такси по вызову? А потом приглашаешь его на обед и подаешь ему трефное.
Если всё полетело вверх тормашками, одна ли она в этом виновата, а не страна, не колледж, где Рути заморочили голову не весть чем, не все эти споры о бомбах, безбожии и свободной любви, а ни о чем другом нынешняя молодежь и не разговаривает. История с халой – это знак: твердого направления в жизни уже нет, традиции забыты, в установлениях нет прежней силы, и дети чуть что их оспаривают.
Ну да ладно, что есть, то есть, мир никому не изменить. Миссис Стейн попыталась вздохнуть поглубже – куда там: платье стискивало грудь, каблуки, сантиметров на восемь выше обычного, вонзались в пятки точно горящие спички.
Пробравшись позади составленных в ряд стульев, она опустилась на стул, где несколькими часами ранее сидела ее дочь. В дальнем конце зала двое официантов начали собирать кофейные чашки и десертные тарелки.
Вот так вот. Свадьба кончилась, и что она имеет в результате? Дочь на нее злится. И почему, по какой такой причине? Разве она не сделала всё, что сделала бы любая хорошая мать? Да не устрой она свадьбу, двадцать лет спустя Рути попрекнула бы ее: «И это называются родители – даже приличную свадьбу не могли устроить?»
Кто знает, что нужно детям в наше время, что, по их мнению, положено и что не положено? Кто бы мог подумать, что ее сладкая детка, ее Рути удерет со свадьбы – и не попрощается, даже рукой напоследок не помашет. Ладно, ну так у нее теперь есть муж, так она уже несколько часов как замужем. Но кто, интересно знать, двадцать два года стелил ей постель, кто развешивал ее платья, кто наглаживал блузки? И что – у ребенка есть право злиться на маму только потому, что мама хотела устроить приличную свадьбу, хотела, чтобы у невесты был букет как букет, а не какое-то убожество?
И перед глазами, ну прямо как на сцене в киноконцертном зале «Радио-сити»[1], встала ее ссора с Рути из-за букета. Сначала она увидела себя – вот два дня назад она надевает плащ перед зеркалом в холле. В гостиной Рути и Роджер играют на ломберном столике в «скрэбл». На улице по тротуару барабанит проливной дождь, от тротуаров идет пар.
Она слышит, как Роджер говорит:
– И куда это твоя мать собралась в такой ливень? Наверное, надо ее подвезти?
А Рути ему:
– К цветочнице – вот куда, и подвозить ее мы не станем – нет и нет. Меня в эти цветочные магазины на аркане не затащить. Там же эти растения-людоеды.
– Да ты что – льет же как из ведра, – говорит Роджер. – И ты допустишь, чтобы она ждала автобус под таким дождем?
– Ей это в охотку, – говорит Рути, – да и потом дождь сегодня теплый. Она сказала, чтобы я предоставила всё решать ей. Вот я и предоставляю.
– По-моему, ты заходишь слишком далеко, – говорит Роджер. – Она подхватит пневмонию, и нам придется весь медовый месяц проторчать у нее в больнице.
Дальше сцена – так видится миссис Стейн – перемещается в цветочный магазин; Роджер – в машине, Рути – в магазине, здесь не льет – руки опустила по швам, опасается, что ли, как бы растения-людоеды до нее не дотянулись, короткие черные прядки налипли на лоб, по носу стекает дождевая капля.
– Моя дочь послезавтра выходит замуж, – говорит она женщине в магазине. – Мы хотим присмотреть букет.
– Какие цветы вы бы предпочли? У нас есть орхидеи, белые розы, ландыши – в этом сезоне они особенно популярны у невест. К большим букетам у нас прилагаются атласные ленты, к букетам-экстра – ленты с подвесками из горного хрусталя.
– Какой букет самый дешевый? – с порога спрашивает Рути.
– Рути! – в ужасе поворачивается к ней миссис Стейн. – Не в цене же дело.
– Конечно же, нет, – примирительно говорит продавщица. – Вы хотите, чтобы у вашей дочери в такой день было всё самое лучшее.
– Самый дешевый, – упирается Рути. – Какой он?
– Ну что ж, – говорит продавщица, тон у нее ледяной, – наименее дорогой из наших букетов состоит всего из одной гардении. Он стоит восемь долларов.
– В таком случае, не надо никаких цветов, – говорит Рути. – Я могу выйти замуж и без цветов.
– Без букета нельзя, – говорит миссис Стейн. – Невесте без букета нельзя.
– В таком случае, купи самый дешевый.
– Я покажу вам образец такого букета, – говорит продавщица и уходит за перегородку.
– Рути, – понижает голос миссис Стейн. – Почему бы тебе не подождать меня в машине вместе с Роджером?
– Да потому что, если я уйду, ты Б-г знает что выкинешь. Мама, да ты что – восемь долларов за цветок! Пройдет два часа – и что от него останется?
– А что от нас от всех останется, от кого раньше, от кого позже? – говорит миссис Стейн. – Цветы – это очень важно. Невесте без цветов нельзя.
Продавщица вернулась – так показалось миссис Стейн – с большим леденцом на палочке.
– Вот образец букета за восемь долларов.
Букет состоял из обмотанной белой лентой палочки, воткнутой в салфетку с кружевными краями. Из середины салфетки высовывалась малюсенькая гардения.
– Покажите мне следующий по размеру букет, – выпаливает миссис Стейн.
Продавщица внесла два других образца – в две и три гардении. С последнего образца ниспадали две длинные ленты. Он стоил двадцать один доллар.
– Имейте в виду, – говорит продавщица. – Мы храним цветы в холодильнике и доставляем прямо перед свадьбой, так что они свежие, ну прямо как незабудки в росе.
– А незабудки у вас почем? – спрашивает Рути.
– Незабудки мы не продаем, – говорит продавщица.
Миссис Стейн замечает, что она с трудом держит себя в руках.
– Никакие цветы нам не нужны, – говорит Рути.
– Нужны, как не нужны, – говорит миссис Стейн и, адресуясь к продавщице: – У нее голова кругом, с невестами накануне свадьбы такое бывает, да вы и сами знаете.
– А я знаю, – во всеуслышание заявляет Рути, – одно: папе в его магазине нередко за три дня и двадцати одного доллара не выручить, и мы и не подумаем выбросить такие деньги на какой-то задрипанный цветок – это, я так считаю, чистой воды грабеж.
– Молодежь, она не видит дальше собственного носа, – говорит миссис Стейн. – Замуж выходишь раз в жизни. И надо, чтобы всё было, как положено.
– В таком случае тебе и карты в руки, – ни с того ни с сего шипит Рути. – Давай-давай, бросай на ветер всё, что папа ухитрился скопить, ни в чем себе не отказывай, – выскакивает из магазина и мчится под дождем к машине. Миссис Стейн – под пластиковым плащом ее прошибает пот, бьет дрожь – заказывает букет за двадцать один доллар и договаривается, что всего-навсего за тридцать долларов возьмет напрокат хупу, увитый цветами балдахин.
Сидя за опустевшим свадебным столом, миссис Стейн разглядывает вазу с гвоздиками в центре стола – она заказала ее по телефону, когда Рути не было дома, – цветы встали еще в пятнадцать долларов. Края гвоздик уже пожухли, свадебный торт – его давно вынули из коробки – черствеет на глазах. А Рути – ее и след простыл – теперь жена. Ее малышка Рути – миссис Роджер Кан.
Неужели она совершила такую уж большую ошибку? Может быть, следовало допустить, чтобы их поженил судья в зале судебных заседаний в холоде и на сквозняке? А после этого они отправились бы в захудалый китайский ресторанчик – и это сошло бы за торжество?
Как бы там ни было, не вся вина на ней. По меньшей мере, не вся. Миссис Кан ее подначивала – не могла же она ударить в грязь лицом перед будущими свойственниками?
Письмо от Рути пришло в апреле из Нью-Йорка, они с Роджером учились там в Колумбийском университете (Майамский для них, видите ли, недостаточно хорош – и они точно два бумеранга понеслись назад в Нью-Йорк, который покинули их родители).
Дорогие мама и папа,
У меня для вас хорошие новости. Мы с Роджером в конце концов решили пожениться. Но прошу вас не трепыхаться и не тормошиться. Послушайте, что я вам скажу: Роджер осенью начнет преподавать здесь, я тем временем окончу университет. Нам удалось найти небольшую квартирку на Восточной Восемьдесят четвертой улице, к концу июня она освободится, так что мы намереваемся в десятых числах июня (по окончании занятий) улететь домой и пожениться, а после свадьбы провести неделю в Майами-Бич и улететь в Нью-Йорк. Так как это еще не сезон, я надеюсь, нам удастся снять номер в каком-нибудь симпатичном мотельчике задешево. А вот это я пишу специально для мамы. Мама, внимание! Мы хотим, чтобы на нашей свадьбе присутствовали только самые близкие родственники. Для нас очень важно, чтобы свадьба была как можно более скромной и непарадной, никакого тебе швыряния риса и старых башмаков, никаких кружевных свадебных платьев. Мы с Роджером предпочли бы гражданский брак, но если вам и Канам это не по душе, быть по-вашему, подыскивайте раввина. И назначайте свадьбу на любой день после 15 июня, и, если подыщите раввина, постарайтесь узнать заранее, достаточно ли тесный у него кабинет – желательно, чтобы в нем никто, кроме нас, не мог поместиться.
Люблю, обнимаю,
Рути.
Миссис Стейн, не сходя с места, позвонила миссис Кан. Дети дружили еще со школы, так что семьи были давно знакомы.
– Что это значит «самые близкие родственники»? – вопрошала миссис Кан. – Уж не значит ли это, что мою сестру, а она живет, можно сказать, в соседнем доме и знает Рути сызмала, не пригласят?
– Почему же, разумеется, ваша сестра может прийти, – сказала миссис Стейн. – Просто дети не хотят столпотворения.
– Да нет, никакого столпотворения не будет. Но мою сестру и обоих братьев Сола – нельзя же их не пригласить, ну и Роберту с мужем тоже нельзя обойти. Мыслимо ли – не пригласить сестру на свадьбу брата?
– Немыслимо, – сказала миссис Стейн. – Но мне кажется, это значит, что дети хотели бы видеть на свадьбе только родителей, ну и, может быть, Роберту.
– Чушь, – сказала миссис Кан.
После чего миссис Стейн обзвонила множество окрестных раввинов и выяснила, что все они, за исключением одного, в июне заняты. А у того, кто свободен, кабинета не имеется, его общинный центр перестраивается, и поженить детей ему негде. Он готов поженить детей на дому, но миссис Стейн уперлась:
– Нет-нет, ни о какой свадьбе в трехкомнатной квартирке и разговора быть не может.
– Так где? – спросил раввин.
И миссис Стейн сказала:
– Я свяжусь с гостиницами и через час вам позвоню.
Однако гостиницы за ужин меньше чем на пятьдесят персон браться не желали, в ином случае требовали двойную плату – и пошло-поехало, словом, к тому времени, когда Рути с Роджером вернулись домой, сотня гравированных приглашений (пятьдесят семь долларов пятьдесят центов) уже была разослана и двести гравированных благодарственных карточек заказаны. Был нанят фотограф («Этот день запомнится им навсегда, самый важный день в их жизни, а к нашему шикарному свадебному альбому мы даем еще двадцать фотокарточек невесты бесплатно»), нанят был и аккордеонист. («Что за свадьба без музыки, – сказала миссис Кан, – мыслимо ли, чтобы свадебный марш играл патефон».)
Во всяком случае, миссис Стейн нашла выход из положения – пригласила аккордеониста. Оркестр обошелся бы ей долларов на сто пятьдесят дороже.
Когда Рути и Роджер обнаружили, что затевается, Роджер, славный мальчик, ерепениться не стал:
– Валяйте, если вам так уж хочется, задавайте бал, – благодушно сказал он.
Но Рути тут же напомнила ему, что оплачивать счета придется не его, а ее отцу. После чего напустилась на мать.
– Если отцу придется выложить три тысячи за мою свадьбу, лучше бы он отдал эти деньги нам – мы бы дом купили или что-то еще путное, вместо того чтобы скармливать сто дорогущих ужинов совершенно чужим людям.
И задела самое уязвимое, чувствительное место у миссис Стейн: почти все гости с ее стороны были люди практически чужие. Родственники, как ее, так и мистера Стейна, остались в Нью-Йорке, но надо же было хоть кого-то противопоставить списку миссис Канн, насчитывавшему шестьдесят четыре гостя, поэтому она пригласила еле знакомых соседей, людей, ведущих какие-то дела с мистером Стейном, и даже одну даму, с которой как-то разговорилась на автобусной остановке.
– Если вы беспокоитесь из-за денег, – сказала миссис Стейн, – посмотрите на это так. Всё, что папа потратит на свадьбу, вернется к вам в виде подарков, и плюс к тому у вас будет настоящая свадьба.
– Не нужны мне никакие подарки от чужих людей, – сказала Рути, но миссис Стейн заметила, что она сдает позиции.
Когда Рути насела на отца, он сказал:
– Пусть, как мама хочет, так и будет, золотко. Мама хочет сыграть дочке свадьбу, так для чего-чего, а для этого деньги есть.
Всю неделю до свадьбы Рути, стоило ей увидеть, что мать, обложившись записными книжками, списками, расчетами, сидит у телефона, она обходила ее, точно источник радиации. А за день до свадьбы миссис Кан явилась с Роджером – сверить список гостей и узнать, кто прислал R.S.V.P.[2]
– Ну и какое же у нас свадебное платье? – спросила она.
– Из белого шифона, – сказала миссис Стейн.
– Купили на Линкольн-роуд?
– Миссис Кан, – донеслось с кушетки, где сидела Рути, – платье куплено на Линкольн-роуд три года назад – я тогда оканчивала школу, ну и пришлось купить платье для выпускного вечера. Оно практически новое, по мне, сойдет для свадьбы.
– Выходить замуж в платье трехлетней давности?
– Я с вами полностью согласна, – сказала миссис Стейн. – Я ей говорю – шмата[3], вот что это такое, но она такая упрямая.
– Его надеваешь раз, – сказала Рути, – и всего-то на два часа.
– Но что это за раз! – сказала миссис Стейн.
Миссис Кан посмотрела на миссис Стейн.
– Не дай Б-г, моя сестра узнает, что платье купили три года назад. Я умру со стыда.
– Фата, во всяком случае, новая, – сказала миссис Стейн.
– Вот-вот, – сказала Рути. – Выбросили шестнадцать долларов на аптечную марлю.
– Завтра ты скажешь спасибо, – сказала миссис Стейн. – Ты будешь красавица.
– Мама, ну мама же, – возопила Рути, воздела руки и обратилась к Роджеру: – Пойдем, прогуляемся по берегу.
Когда дверь за ними закрылась, миссис Кан сказала:
– Ну и что вы решили насчет закуски?
– Закуски обойдутся еще в тридцать пять долларов, – сказала миссис Стейн. – Рути говорит: если на ужин ростбиф, к чему еще и закуски?
– А к тому, – сказала миссис Кан, – что гости придут голодные, с работы, свадьба в семь, ужин не начнется раньше восьми, да они умрут от голода. И потом выпивку надо чем-то закусить.
– А-а, – сказала миссис Стейн, – я об этом не подумала.
– А торт, он, надеюсь, не в один ярус?
– В три.
– Отлично. Но я вам вот что скажу: выходить замуж в старом платье – плохая примета.
– Рути, она не суеверная.
– Я знаю: так положено, чтобы на невесте было что-то старое. Что-то старое, что-то новое – скажем, старый носовой платок, но уж никак не старое платье.
– А вы попробуйте-ка, поспорьте с ней сами, – сказала миссис Стейн – ее вдруг оставили силы. – Извините, но я должна позвонить в гостиницу, заказать закуски.
Когда Рути с Роджером вернулись, миссис Стейн сказала:
– У меня для вас хорошие новости. Вот вы всё беспокоились из-за денег, а я вам сейчас скажу что-то, что вас обрадует. Гостиница предоставляет в наше распоряжение комнату с видом на океан, бесплатно. Бесплатно на всю ночь.
– Г-споди, – взвыла Рути. – Предел мечтаний да и только. Ничего лучше и желать нельзя.
– Так ты не хочешь остаться там на ночь?
– Нет.
– И почему, хотела бы я знать?
– Мама, если ты сама не понимаешь почему, я не смогу тебе объяснить.
– Да, не понимаю. Тебе предоставляют комнату – там можно и одеться, и переодеться, мы сможем оставить там свои вещи, а вы после свадьбы – провести там ночь с видом на океан. И совершенно бесплатно.
– Нет.
– Что «нет»?
– Нет, и всё. Нам это не нужно.
В поисках поддержки миссис Стейн перевела взгляд на Роджера, но он ни с того ни сего стал разглядывать конфетницу на журнальном столике.
Вот тут-то Рути и сказала:
– Мы решили уйти пораньше.
– Что значит пораньше?
– После ужина.
– И ты уйдешь пораньше со своей свадьбы? Даже не потанцуешь?
– Мама, Роджер не умеет танцевать. И потом, новобрачные всегда уходят рано – так принято.
– И что тут хорошего? Уйти раньше всех и даже не попользоваться замечательно красивой комнатой с ковром в пять сантиметров толщины?
– Ну мама же, – сказала Рути, и миссис Стейн увидела, что на глаза у нее навернулись слезы. – Вот уж не думала, что ты поведешь себя так.
– Как так? – воззвала миссис Стейн к будущему зятю, притом что сама и знала, и не знала как.
Из забытья миссис Стейн вывел локоть официанта, промелькнувший перед ее глазами.
– Извините, – сказал он и убрал со стола чашку кофе, до которой ее дочь не дотронулась.
– Да-да, – сказала она. В дальнем конце комнаты муж всё ниже клонил голову. – Скажите, пожалуйста, который час? – спросила она.
– Половина четвертого, – ответил официант.
– Спасибо. Будьте добры, заверните, пожалуйста, торт и поставьте его там, где сидит мой муж.
Официант пообещал, что так и сделает, и миссис Стейн рассеянно улыбнулась ему. Половина четвертого. Где теперь Рути? В мотеле здесь же, в Майами-Бич? А что, если они и впрямь уехали на Кубу? Дети уже давно пугали их такими планами, а вчера в Гаване взорвали две бомбы. Везде смутьяны. Повсюду беспорядки, того и гляди разразится война, и ее Рути, там, в гуще боя. Перед глазами миссис Стейн встал заголовок: НЕВЕСТА ВЗОРВАНА БОМБОЙ. Если б только Рути попрощалась с ней. Так нет же – она улизнула, другого слова и не подберешь. Только что она – красивая, лучезарная, в белом платье, золотое кольцо непривычно и красиво поблескивает на ее тонкой руке, глаза сияют – была здесь, а она и оглянуться не успела, как их с Роджером нет как нет: они испарились, едва начались танцы. За пять минут до танцев седой аккордеонист подошел к Рути и сказал:
– Какая ваша любимая песня, дорогуша, – «Эту девчонку я в жены возьму»?
А Рути ему:
– Итальянский концерт Баха вы можете сыграть?
Все говорили миссис Стейн, какая красавица ее дочь, но с Рути никто даже не заговорил, потому что никто, ну почти никто, из гостей не был с ней знаком. Друзья и ее, и Роджера жили в Нью-Йорке.
И подарки, хотя такой подход был не в правилах миссис Стейн, не оправдали ее ожиданий. Среди подарков обнаружился купон «Посади дерево в Израиле», пожертвование – Б-г весть почему – в фонд борьбы с сердечными болезнями. Разброс был от кофеварки на тридцать четыре чашки до трех паровых утюгов, но не подарили никаких, практически никаких денег и ничего по-настоящему полезного.
Миссис Стейн встала, поморщилась – давали знать о себе непомерной высоты каблуки – и нетвердой походкой направилась к хупе. Там, слева от одного из столбов, на полу валялась салфетка с остатками растоптанного Роджером бокала – этот обряд трогал миссис Стейн чуть ли не до слез. Кто-то сказал ей, что он символизирует разрушение Храма, но миссис Стейн понимала его иначе. Обряд символизировал нечто, имеющее касательство к брачной ночи.
Нагнувшись, она подняла и развернула салфетку: ей захотелось посмотреть на то, что – в некоем роде – символизировало конец Рутиного детства. В салфетке обнаружились куски дымчатого стекла, на куске покрупнее стояла надпись – 40 ватт.
Лампочка! Восемьсот долларов за ростбифы, тридцать пять за свадебный торт, тридцать пять за закуски, а чаевые без числа, а то-се сверх – и на тебе: вместо бокала ее зять растоптал лампочку в сорок ватт, вот что ему подсунули.
Грудь миссис Стейн вздымалась. Развернувшись, она прошествовала к обеденному столу, без колебаний, обеими руками схватила халу. И отнесла туда, где сидел муж.
Растолкала его.
– Гарри, – сказала она. – Нам пора домой.
Он улыбнулся, проснулся, неуверенно поднялся на ноги.
– Бери торт, – миссис Стейн указала на стул рядом, – поднимемся наверх, возьмем наши вещи.
Они поднялись на лифте на шестой этаж, миссис Стейн несла халу с большой осторожностью – опасалась, как бы та не застряла в раздвижных дверях. Прошли в комнату с видом на океан. На двуспальной кровати лежало Рутино вывернутое наизнанку свадебное платье, корсаж волочился по полу. Под кроватью стояли ее белые шелковые лодочки.
– Гарри, – сказала миссис Стейн. – Я что, плохая мать? Что я такого сделала, за что она на меня злится? К чему мы идем, что происходит с нашей жизнью?
Мистер Стейн потрепал ее по плечу.
– Не переживай. У детей теперь так заведено, у них теперь сплошь и рядом так.
Опустив халу на кровать, она принялась собирать разбросанные по комнате вещи.
Рутины голубые кружевные подвязки оказались на бортике ванны. Духи на комоде, фата свисала со спинки стула. Обнаружив на подоконнике с видом на океан букет за двадцать один доллар, миссис Стейн расплакалась. Прятала лицо в цветах и заливалась слезами. Мистер Стейн подошел к ней, обнял за содрогающиеся плечи:
– Послушай, мама, – сказал он. – Не так всё плохо. Иди-ка, посмотри сюда, – и он подтолкнул ее к зеркалу во весь рост на дверце гардероба – поперек него розовой Рутиной помадой было выведено:
Мама, родная, спасибо. За всё-всё. Извини, что я была такая вредина. Тебе не в чем себя винить. Сбереги для меня мой букет. Всё хорошо. Я тебя люблю.
Миссис Стейн снова погрузила лицо в гардении, и ей почудилось, что в комнату пришла весна. Одно дело – разлад в мире и совсем другое – разлад между ней и Рути, вот этого не должно быть.
Она подошла к кровати. Взяла халу в обе руки.
– Папа, пусть тебя не волнуют расходы, – сказала она мистеру Стейну. – Хлебом мы обеспечены на полгода вперед.
Перевод c английского Ларисы Беспаловой
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru