[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2006 ИЯР 5766 – 5 (169)
Овсей Дриз
Леонид Кацис
Когда говорят о типичном поэте, писавшем на идише в советскую эпоху, обычно представляют себе человека, вышедшего из местечка, примкнувшего к какой-то литературной группе (чаще левой), пережившего недолгий расцвет идишской культуры в СССР; а затем, через разного рода трагедии – закрытие еврейских школ, запреты, лагеря, процессы и Катастрофу, – пронесшего любовь к родному языку до последнего дня и своей жизни, и жизни последних советских органов печати на идише.
Не то Овсей Дриз. Этот замечательный поэт и человек стал символом еврейского поэта в самых неожиданных художественных кругах – тех, где вряд ли кто-то вообще интересовался литературой на идише. Образ Овсея Дриза всё еще продолжает формироваться и сегодня, когда его друзья и соратники по московскому андеграунду уже в наши дни становятся классиками. Вот в томике Генриха Сапгира, вышедшем в малой серии «Библиотеки поэта», мы видим портрет Овсея Дриза. Откуда он мог появиться в книге авангардного поэта, хотя и не чуждого еврейской темы? Оказывается, будущие поэты встретились в скульптурных мастерских худфонда еще в 1950-х, и занимались они далекой от художества деятельностью по обслуживанию тогдашних «классиков»...
Будущий друг обоих Игорь Холин писал: «Дриз как мрамор / Как гранит / Который он сам / Долбил / В угоду / Скульптурному комбинату / Вырубая из камня / Шишарей / Мишарей / Не стоящих ни шиша / Сколько песен / Можно было / Сложить за это время…»
Сапгир вспоминал об этом так: «Во главе оравы всей / сидел и пел / стихи / Овсей – / одуванчик – / раздуваясь ореолом… На лице веселом / голом – / выразительные / печальные / беззащитные / отчаянные – / как очередь / полураздетых евреев / к Бабьему Яру / как мальчик в той очереди / которого выхватили / соседи-украинцы / как итальянка в кино – / хохочет хохочет… и сам не поймет / почему ему грустно / – Можете меня поздравить / с полным собранием / всех моих зубов – И улыбнулся / потирая щетину / – Сейчас я вас покину – / Закрыл глаза – / и открыл опять: / Где был не скажу…»
Не хотел веселый Шика Дриз рассказывать в ресторане ЦДЛ о тех местах, где главным достоинством поэта оказывается полное собрание зубов… О таком лучше молчать, чем говорить в пьяной компании. Однако же именно этот опыт придает слову еврейского поэта ту силу, которая делает его Пророком в глазах отнюдь не только поэтов «барачной» лианозовской школы. Это отметил Сапгир: «Я помню как в кафе / у Курского вокзала / взгромоздившись на стул / Дриз произнес речь: / – Друзья мои! – в пространство / – Говори отец! – / закричали кругом: / сейчас сейчас / седой пророк – / всё объяснит! / Укажет виноватых! / Откроет жизни смысл! / Бородач крестился / на Овсея / как на икону / Николая Угодника / – Нет! не могу – / слез со стула / и ушел пошатываясь – слезы на глазах – / последняя надежда / Подольска и Подмосковья».
Игорь Холин в поэме к 60-летию Дриза описал и Дриза – формовщика скульптуры, и его уже даже не пророческий, а еще более высокий ранг в глазах тех, кто видел в нем иконоподобный лик, – и его будущего переводчика Сапгира. И если сам образ Шики Дриза стал поэтическим образом, то перечтем Холина, который скульптурную деятельность Дриза оценил не в кубометрах советских уродов, а в пророческих чертах поэта-Творца: «Дриз / Бросает в замес / Окурок сигареты Дымок / Окурок / Превращается в мужчину / Имя мужчины / Адам / Дриз / Бросает в замес / Апельсиновую корку / Корка / Превращается в женщину / Имя женщины / Ева…»
Совершенно неожиданно стихи Игоря Холина о Дризе пересекаются со стихами о Звезде, которые оставил нам Самуил Галкин. В одной из предыдущих подборок мы приводили пришедшие к нам из лагеря в Абези разъяснения этого образа, поэтому сейчас мы процитируем Холина без комментариев: «Дриз / Подари мне звезду / Ту / Которой ты касаешься / Своей головой…»
Нельзя не сказать о знаменитых стихах Дриза о Мудрецах из Хелома – этой веселой и грустной хасидской саге, которую русский читатель знает в переводах Сапгира.
Игорь Холин хорошо знал обоих – и в московских ресторанах, и в пивнухе на Курском вокзале: «Шика бен Шика Дриз / Поэт / Патриарх / Иудейский Царь Давид / Поющий / Стихи без слов / Взывающий / Среди толпы / На Курском вокзале / В кафе Националь / В ресторане Москва / Пьяный / Без вина / От любви / От всего / Чем полна наша жизнь / Дриз. Ты меня не любишь / Холин / Холин. Да что ты Овсей / Почему / Ты прекрасный поэт / Один из лучших / Нашего времени / Сапгир / Замечательно перевел / Твои стихи / На русский язык… Дриз / Забывает обо мне / Дриз поет песню…»
Нам кажется, что пение стихов Дриза на непонятном для Холина языке, который он попытался даже имитировать заумью, осталось песней без слов – нигуном, хасидским напевом, хотя Холин мог и не знать этого слова. Недаром русский вариант «Хеломских мудрецов» намного длиннее, чем его идишские оригиналы, а хорошо знавший Дриза и Сапгира художник Виктор Пивоваров даже говорил, что Дриз был одним из персонажей Сапгира. Так действительно могло показаться: многое из того, что на идише было бы простым изложением известных еврейских историй, на русском языке стало поэтическим переложением «песни без слов» по определению Игоря Холина, – напева, слова которого расслышал Генрих Сапгир.
Поэзия Дриза, конечно, намного богаче ставшего знаменитым и переиздающегося по сей день его цикла хеломских стихов. Если же вспомнить, что в начале ХХ века многие антисемиты видели в футуристической зауми признаки растлевающего еврейского влияния на русскую литературу, то еврейские стихи и судьба еврейского поэта Овсея Дриза, отразившиеся в авангарде второй половины ХХ века, продемонстрировали неожиданную плодотворность взаимодействия еврейской литературы и мирового авангарда. Оно реализовалось в первой половине века в американской еврейской поэзии, проиллюстрированной хотя бы Шагалом. Еврейской же поэзии в СССР не суждено было развить удивительный синтез русского авангарда и идишской культуры, возникший в Витебске и Киеве 1910–1920-х годов. Однако в этой перспективе, пусть и неожиданной для традиционного разговора о еврейской советской поэзии, роль и значение Овсея Дриза обретают свое закономерное и неколебимое место.
Кирпичный букет
Война – войной,
А подарок – подарком.
Я сидел в опустевшей комнате
И думал,
Что подарить любимой.
Война – войной,
А подарок – подарком.
Вдруг меня осенило!
Подарю ей
Четыре моих стены.
Стену, открытую настежь
Для добрых людей.
Стену, что спокойно считает
Минуты, часы моей жизни.
Стену, что смотрит квадратом
Тревожного неба.
И эту стену,
Что немного меня стыдится, –
Я знаю,
У нее есть уши.
Мой кирпичный букет
Я обвязал лентой –
И опустил туда ключ.
Война – войной,
А подарок – подарком...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я очнулся в госпитале.
Ударила бомба в ту ночь
В мой кирпичный букет.
1942
Перевод Генриха Сапгира
Фиолетовый день
Памяти Михоэлса
День был фиолетовый,
Облачное небо –
Рыбья чешуя.
Где-то шумели
Трамваи, машины.
А здесь, на Малой Бронной,
Стояла тишина.
И процессией странной,
Желто-красно-зеленой,
В тишине
Шли шуты.
Было хмуро и сыро.
Шуты несли
На своих плечах
Прах
Короля
Лира.
Шли осторожно,
Как по краю пропасти,
В своей торжественной нелепости
Великолепные шуты.
Молчанием его оплакивали.
Лишь позвякивали
Бубенчики,
Нашитые
На шутовские колпаки:
«Дзинь-дзинь,
Дзинь-дзинь...»
День был
Фиолетовый.
Плыло небо,
Как большая рыба.
Не рыдали трубы,
И не взвизгивали флейты.
Лишь бубенчики плакали,
Звякали:
«Дзинь-дзинь,
Дзинь-дзинь...»
День был как ночь.
Исказила мука
Маску комика!
Глядите,
Там на крыше домика
Появился седой скрипач.
...И взвилось
Синее пламя волос!
И запела скрипка –
Золотая рыбка!
Плачь,
Рыбка, плачь
Над лицом короля –
Тайной тайн...
Этот старый скрипач
Был великий Эйнштейн.
Но шуты не ведали этого.
Шуты
Несли
На своих
Плечах
Прах
Короля
Лира.
А день был фиолетовый.
Было сыро.
1948
Перевод Генриха Сапгира
Другим поколениям
Не плачьте, не плачьте,
Еврейские вдовы, над ними,
Были поэты
Мучениками и святыми.
Споем о прошедших
Свой путь до конца
Песню, которую
Помнят сердца.
Пусть окна и двери
Она открывает,
Пусть бабушка внуку
Ее напевает,
Мать своим детям,
Братьям сестра.
Песня звучит,
Значит, песня жива.
Не плачьте, подруги,
Могил не ищите,
Вплелись в ваши волосы
Белые нити.
Оделись вы в черное
В черный свой час,
И камень тяжелый –
На сердце у вас.
Чертите на камне
Своими ногтями:
«Поэт здесь покоится...
Вечная память...»
Тот камень тяжелый,
Что носим в груди,
Другим поколениям
Передадим.
Не плачьте, не плачьте,
Еврейские вдовы, над ними,
Были поэты
Мучениками и святыми.
Споем о прошедших
Свой путь до конца
Песню, которую
Помнят сердца.
1950
Перевод Генриха Сапгира
К моему пятидесятилетию
Что мне пожелать тебе, Шике Дриз,
В твой завтрашний день рождения?
Пусть этот топор, что над нами повис,
Отныне лишь колет поленья.
Пусть тебе шьет рубашки игла,
Только бы в душу твою не вошла.
Пусть друг перестанет тебя целовать,
А потом имя твое предавать.
Каким пожеланьем еще, Шике Дриз,
Украсить твое застолье?
Чтоб пищу свою не слезами солить,
А белой и чистой солью.
И если, не дай Б-г, заглянет старость в лицо,
Когда человек становится как высохшее яйцо,
Пусть твой народ вернет
хотя бы сдачу с того,
Что в каждую свою песню ты вложил
для него.
1954
Перевод Генриха Сапгира
Седа голова
Самуилу Галкину
Седа голова,
И ноет плечо,
Но в сердце моем
Есть песня еще.
Если б я смог
Сначала начать,
Руки бы к небу
Простер я опять,
Как в детстве бежал
И дождем бы
Играл:
И в дождь,
И в град
Люблю я играть.
Седа голова,
И ноет плечо,
Но в сердце моем
Есть песня еще...
Если б я смог
Сначала начать,
Я на руки землю бы
Взял – покачать.
С туманом,
С бураном,
С пургой бы качал
И всё, что недодано мне,
Получал.
Я море страданья
Не выпил до дна,
И рюмочка счастья
Осталась одна...
Седа голова,
И ноет плечо,
Но в сердце моем
Есть песня еще...
1956
Перевод Бориса Слуцкого
Песенка о глине
Я люблю комочек глины
Разминать в ладони
И при этом напевать:
«Кони мои, кони...»
О далеком детстве
Вспоминать люблю я:
Вот опять из глины
Скакуна леплю я.
Ласточек люблю я,
Быстрых и пугливых,
Потому что лепят
Домики из глины.
Ой ты, глина красная!
Домик над рекою,
Глиняные крынки,
Глиняные кони.
1960
Перевод Генриха Сапгира
Вот история
Райские сказки, волшебные рифмы
Всегда был раздаривать рад.
И лишь себе, себе самому
Я подарил ад.
Вот какая история!
Хотел я свой ад на базаре продать.
Смеялась пестрая публика.
За мой настоящий, за истинный ад
Давали мне дырку от бублика.
Вот какая история!
Решил я свой ад в вине утопить.
И кружка была глубока...
Но добрый хозяин, дав мне пинка,
Нас выкинул из кабачка.
Вот какая история!
Задумал я в карты ад проиграть,
Картежников ловких созвал.
Но мне, как назло, всё везло и везло.
Банк даже я сорвал.
Вот какая история!
Райские сказки, волшебные рифмы
Я людям раздаривать рад.
И дорог, и мил – не расстанусь я с ним, –
И сладок мне собственный ад.
Вот какая история!
1969
Перевод Генриха Сапгира
Старый дом
О чем эта сказка?.. О ветре, о саде, о дожде.
Нет... эта сказка о моем старом доме. И стоит закрыть глаза, я вновь его вижу.
Вот он стоит, опираясь на свои сосновые подпорки, точно старый человек на костыли: сейчас старик отдохнет и, глубоко вздохнув, – скрип, скрип... двинется дальше.
Именно таким и казался мне в детстве наш дом: старым добрым путником.
Если я уезжал куда-нибудь, то всегда беспокоился: там ли еще мой старый дом, в тихом переулке под тополями? А возвращаясь, я кричал ему радостно:
– Здравствуй, дедушка дом!..
И дом узнавал меня. Тоже скрипел – здоровался.
Да, мы с ним всегда были друзьями.
Ведь я вырос там, возле его сердца, в маленьком уголке за печкой. Прижавшись к той печке, к его доброму теплому сердцу, я не раз говорил ему о своих маленьких бедах.
И дом слушал и сочувственно скрипел ступеньками:
– Ну конечно, малыш!
А еще я любил закрыть глаза и спрятаться в его пушистую бороду, в тот теплый запах дерева, грибов, щей...
Вот какая сказка или какое воспоминание.
Когда я рассказываю своим внукам об этом, они не очень-то верят.
– А где же, – говорят они, – этот ваш дом?
Да, наш старый переулок стал теперь новым, каменным.
И, подумав о том, я отвечаю тихо:
– Теперь он тоже свернулся калачиком и спит в моем сердце, как когда-то спал я там, за печкой.
Скрип, скрип моя память...
1970
Перевод Геннадия Цыферова
Хеломские обычаи
В Хеломе водились мыши с незапамятных
времен.
Не одна, не две, не тыща, а, наверно, миллион!
Мыши на дорогах,
Мыши на порогах,
Мыши на крылечках,
На чердаках, на печках,
На лавках, на перинах,
В корытах и корзинах.
Вот какое горе,
Просто-таки горе!
И поэтому в местечке был обычай, говорят:
По три прутика к обеду подавались всем
подряд –
К супу, к мясу и компоту, чтобы отгонять
мышей,
Ведь они в тарелки лезли и пугали малышей.
Но когда во всей округе не осталось ни куста,
Стали думать, стали спорить, и –
всё это неспроста.
Люди разные повсюду. Эти глупы, те умны.
А в местечке, как известно, жили умники
одни, –
На дорогах умники,
На порогах умники,
На крылечках умники,
И на печках умники,
На лавках, на перинах,
В корытах и корзинах.
Вот какое счастье,
Просто-таки счастье!
И собрались семь старейших и умнейших
на совет,
Чтоб решить: ну что же делать?
От мышей спасенья нет!
Рассуждали, обсуждали и гадали семь ночей.
Наконец решили: кошки нас избавят
от мышей, –
Кошки на дорогах,
Кошки на порогах,
Кошки на крылечках,
На чердаках, на печках,
На лавках, на перинах,
В корытах и корзинах.
Вот решенье умное,
Просто-таки мудрое!
С той поры в местечке Хелом,
ну куда ты ни взгляни,
Всюду кошки, кошки, кошки.
Кошки бегали одни.
И поэтому в местечке был обычай, говорят:
По три хлыстика к обеду подавали
всем подряд –
К супу, к мясу и компоту, чтобы кошек
отгонять.
На сто верст в округе ветки обломали
все опять.
Вновь собрались семь старейших и мудрейших
на совет.
Говорят: – От этих кошек никому покоя нет! –
Долго думали, гадали. Наконец решили так:
Чтоб избавиться от кошек, надо завести собак.
С той поры в местечке Хелом,
ну куда ты ни взгляни,
Там собаки, тут собаки всюду бегают одни, –
Собаки на дорогах,
Собаки на порогах,
Собаки на крылечках,
На чердаках, на печках,
На лавках, на перинах,
В корытах и в корзинах.
Вот какое горе,
Просто-таки горе!
Но, как всякому известно, люди всё же там
живут.
Три увесистых дубинки там к обеду подают –
К супу, к мясу и компоту,
чтобы отгонять собак.
Все дубы уже спилили и взялись за березняк.
Ходят-бродят эти стаи псов прожорливых
и злых.
И опять никто не знает, как избавиться
от них.
Люди разные повсюду. Эти глупы, те умны.
Но живут в местечке Хелом только умники
одни!
Что-нибудь решат такое семь старейших
мудрецов,
Что собаки из местечка удерут
в конце концов.
На дорогах их не будет,
На порогах их не будет,
На крылечках их не будет,
И на печках их не будет,
На лавках, на перинах,
В корытах и в корзинах.
Вот настанет счастье,
Просто-таки праздник!
Перевод Генриха Сапгира
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru