[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2006 НИСАН 5766 – 4 (168)
Давид Гофштейн
Леонид Кацис
В подборку стихов Самуила Галкина мы включили стихотворение 1958 года «Полная луна». Для каждого, знакомого с еврейской традицией, очевидно: в основе этого текста – «Биркаc лeванa», «Благословение луны», связанной с Именем Всевышнего. Недаром евреи – и дети, и седобородые старики – во время молитвы подпрыгивают, стараясь приблизиться к Нему в этот момент. Стихи Галкина были посвящены молитве в уже опустевшем после войны и Катастрофы местечке, где одинокий поэт благословлял луну в память о своих погибших сородичах. Стихотворение Давида Гофштейна «Моя мама в самом начале дней…» датировано 1917 годом, когда, казалось, всё еще могло быть иначе. Ручки ребенка, сидевшего на руках матери, тянулись к луне – а светило грозило младенцу своим пальчиком-лучом. Стоит вспомнить, что в начале ХХ века были чрезвычайно популярны образы, восходящие к египетским рисункам, на которых солнце как бы охватывало своими лучами голову человека на земле: мы знаем подобный образ в поэме Маяковского «Человек». Внутри же солнца находилась тень человеческого очертания – нечто вроде души. Нетрудно увидеть: стихотворение Гофштейна принципиально еврейское даже в переводе, ведь что может быть более еврейским, чем Благословенная Луна, противостоящая недоброму к евреям египетскому Солнцу.
Хотелось бы продолжить анализ тонких еврейских образов и аллюзий в стихах Гофштейна. Однако трагическая его судьба предполагает совсем иную интонацию повествования. Невозможно читать стихи «Ушел субботний день…» (1919) или другое стихотворение о Субботе, «Что сегодня увидал я?», из сборника с характерным названием «На светлых руинах» (1927), завершающееся строками «Сегодня вспомнил я, / Что нынче праздник / И что давно не слышал я от мамы “А гуте вох!”», – не помня о том, что на допросе в суде по делу Еврейского антифашистского комитета Гофштейн должен был рассказать о том, что именно он, первый в своем окружении, начал работать в Субботу. Он должен был выслушать обвинения в сионизме, зная, что вернулся в СССР за двумя сыновьями от первого брака, оставив в Палестине жену и дочь, да так и не смог вырваться из «страны всеобщего счастья», руководимой т. Сталиным – «лучшим другом еврейских поэтов». Обвинения в национализме, сионизме и активной религиозной деятельности не были беспочвенными. Как вспоминает его жена Фейга Гофштейн, именно к ее мужу в Киеве пришел перепуганный человек, сказал, что у него есть тфилин, сунул их Гофштейну и скрылся. А поэт тщательно спрятал ненавистные советской власти «предметы культа». Из допроса Квитко мы знаем, что Гофштейн дружил с Ю. Энгелем и Д. Шором – сионистами, близкими Л. О. Пастернаку. Приветствовал Гофштейн и образование Израиля, предприняв попытки по возвращению в советские идишские издания традиционной еврейской транскрипции. Ведь слова библейского и ивритского происхождения (исключенные из советского идиша в борьбе с сионистским и клерикальным ивритом и замененные по мере возможности германизмами и славянизмами) традиционно писались и печатались без гласных букв.
Подобная «двойная жизнь», существование в несовместимых мирах не могли не сказаться на свойствах личности и характера Гофштейна. Так, в протоколах всё того же процесса мы встречаем слова Д. Бергельсона о том, что сам поэт предупреждал его о возможных отклонениях в психике. Это позволило Бергельсону отрицать некоторые показания Гофштейна, от которых тот на процессе в итоге отказался. И уже в наши дни были опубликованы мемуары Марлена Кораллова, который вспоминал о своей камере, где судьба свела его с Давидом Гофштейном. В камере поэт продолжал «дружеские беседы» со своим следователем, обращаясь то к струе рукомойника, то к аэродинамической трубе ЦАГИ, гудевшей весь день за стенами тюрьмы. Мемуарист вспоминает, что на все вопросы о своем «странном» поведении Гофштейн отвечал улыбкой, в которой Кораллову виделось превосходство.
Не нам судить, насколько осознанным было такое поведение. Важно другое: то, что сделала власть с человеком, все предыдущие «странности» которого, часто вспоминаемые мемуаристами, были лишь добрыми странностями поэта, которому и надлежит быть, хотя бы на какое-то время, «не от мира сего». Трудно сказать, кому легче выстоять перед гибелью: человеку, который точно знает, что по людоедским законам само еврейское существование является преступлением: сионизмом, иудаизмом, национализмом, – или тому фанатичному коммунисту, который посвятил себя делу Еврейских секций ВКП(б), ставших сознательными могильщиками еврейской культуры в СССР. Конец их оказался общим, только память о них у евреев разная.
Многие стихи Гофштейна удивительно созвучны тенденциям в русской литературе тех лет. Конечно, какие-то совпадения можно считать случайными. В стихах «В Армении» (1919) Гофштейн воспел тот самый Алагез, который мы встречаем у Осипа Мандельштама в «Путешествии в Армению» уже в 1930-е годы. А в названии стихов «Ирпень» 1939 года можно услышать название места, где разразилась семейная драма Бориса Пастернака, когда он покинул Е. В. Пастернак (Лурье) и ушел к З. Н. Пастернак (Нейгауз), лет за десять до того. Этот странный параллелизм сохранится и в конце жизни поэта. На том же процессе по делу Еврейского антифашистского комитета – где обсуждался, как известно, вопрос о том, не хотят ли сионисты и «Джойнт» отделить Крым от СССР с целью построения там еврейского государства, – Гофштейн произнес слова, которые нам еще предстоит понять и осмыслить:
«Председательствующий: Откуда вы сделали вывод, что проблема о Крыме всегда стояла перед Михоэлсом?
Гофштейн: Мне говорил Сучков, что Пастернак и Асмус это знают, что им Михоэлс говорил, что будет единица в Крыму».
Не здесь обсуждать эту трагическую проблему, равно как и то, что означает в нашем понимании Пастернака факт его возможного интереса к крымской проблеме на фоне болезненного отношения поэта к еврейским связям отца (в частности, к книге Л. О. Пастернака «Рембрандт и еврейство в его творчестве») и к образованию Израиля вообще. Однако именно на этом фоне стоит прочесть стихотворение Давида Гофштейна о лице его возлюбленной, которое напомнило ему образ «на старом амстердамском полотне».
Поэтическую глубину еврейского мировоззрения Гофштейна не заглушат обязательные для любого члена Союза советских писателей стихи о Паше Ангелиной, советском гербе или Ленинском проспекте.
И пусть протоколы позорного для палачей процесса 1952 года – не лучший источник, но если убрать обвинительный уклон слов «еврей», «сионист», «иудей» из того, что было сказано о Гофштейне, то станет ясно: он прожил свою жизнь не зря.
* * *
Моя мама в самом начале дней
Показала однажды мне
Там, на синем бархате в вышине,
Тарелочку – лунный круг.
И я тянулся туда за ней
Из крепости нежных рук,
Туда забросил я в первый раз
Искры жаждущих глаз...
Ах, тарелочка в небе!
Как в те года,
Я к тебе устремляю взгляд.
И по-детски беден я, как тогда,
Как тогда, по-детски богат.
И опять в синеву к твоему лучу
Я сегодня руку тяну
И небесную сеть всколыхнуть хочу,
Всполошить твою глубину...
И когда ты качнешься на той волне,
Ясный луч с небес оброня,
Погрозит в ответ звездный палец мне –
И довольно будет с меня...
1917
Перевод Валерия Слуцкого
В Армении
На языке ином я обратился к ней,
И этим странен стал глазам-маслинам:
Родимых гор я ей казался сыном –
Я смугл и черноглаз, подобно ей...
Глядят мне вслед глаза-маслины
От тихой двери в блеске дня...
Выводит город в тень долины
По узкой улочке меня.
Там Алагёз – сугробов синих пленный!
Дома без крыш, как бы сгорев, стоят.
Кизяк в кладницах у оград,
И кизяком облеплены и стены.
И в радости душа поет!
Вы мне родня, глаза-маслины, слезы боли,
Вы – муки прошлые, шатры неволи,
Вы – льды вершин и гор надменных взлет.
1919
Перевод Осипа Колычева
Молитвы
I
Не допусти,
Отмеряющий дни,
Чтобы напрасными
Были они.
Я не прошу
Избавленья от бед,
Платы за скорбь
И продления лет.
Лишь об одном
Я сейчас бы просил:
В вихре игры
Сокрушительных сил
Проблеску цели
Позволь промелькнуть,
Черточке смысла,
Намеку на путь.
II
Я от страданий взор не прячу
И дней безоблачных не жду.
Ты свет дарил мне и удачу
И с ними новую беду.
И время пенилось кроваво,
И злоба целила в меня,
Но лучшим золотом для сплава
Я наполнял горнило дня...
Среди дымящихся развалин,
Встречая пламя новых гроз,
Я, обескровлен и печален,
Надежду прежнюю пронес.
В года отчаянья и муки,
Средь бурь и в горестной тиши
Я не сложил бессильно руки,
Не предал собственной души.
О Ты, в меня вдохнувший разум,
Передо мной разверзни тьму,
Чтоб хаос, высвеченный разом,
Дал путь единству моему!
1943
Перевод Валерия Слуцкого
* * *
Ушел субботний день.
И пеплом тонким
Прикрыли сумерки
Снега и льды.
И дожидается
Уже в лавчонке
Смуглянка девочка,
И с ней бутыль.
А кнут на отдыхе.
За створкой черной,
За печкой спрятан он
В недвижной мгле.
Туманной скатертью
Вверху задернут
Последний маленький
Субботний хлеб.
Отец за трапезой
Застыл дремотно.
Стол тонет в сумраке
И потолок...
И меж сестренками
И тенью плотной
Протянут ниточкою
Шепоток.
Мать ищет звездочку
В лазури темной,
Сидит, задумчивая,
У окна.
И так тоскливо мне,
И смутно помню:
Корова ждет меня,
Еды и сна.
1919
Перевод Д. Ронина
* * *
Что сегодня увидал я?
Сегодня увидал я –
Уж в сотый раз –
Как хороша ты, дорогая.
Над соснами, в лазурной вышине,
Я услыхал сегодня шум мотора,
Что винт вращает, отдыха не зная.
Сегодня увидал я,
Что над Москвой летают самолеты
часто,
Что мир идет вперед, большое чудо...
Но всё же неизвестно,
Куда безмолвно радость исчезает,
Когда же вновь она приходит –
То откуда?
Сегодня услыхал я отзвук
Моей же мысли давней и упрямой
В лесу,
Где древний дикий мох.
Сегодня вспомнил я,
Что нынче праздник
И что давно не слышал я от мамы:
«А гуте вох!»*
1927
Перевод А. Старостина
* Доброй недели! (идиш)
Мама
Всё те же поля.
Стал я больше, а мать моя – меньше
Ребенка того,
Что когда-то поля эти видел...
Ясней мне с годами:
Мать лучше меня и добрее.
И глубже любой моей строчки
Платка ее складка любая.
И как-то неловко спросить мне,
Знакома ли ей: «У дороги» –
Есть книжка такая.
1927
Перевод Виктора Щепотева
* * *
Давно твое лицо напоминает мне
О женщинах иных наречий
(На старом амстердамском полотне
Такой же образ был увековечен).
Я вижу: нежный свет в глазах твоих
Грозит мне строго сабельным ударом,
И юный дух мой в этот чистый миг
Тоскует и томит меня недаром.
1927
Перевод Льва Озерова
* * *
Скажи мне ты, кого любит душа моя...
Если ты не знаешь этого,
прекраснейшая из женщин...
Песнь Песней 1, 6–7
Поведай мне, мой друг,
Нежнейшая средь женщин,
Отрада так пленит,
Иль плен твой так отраден?
К рассвету иль закату твой сад
росой увенчан?
В нем день заночевал,
Иль ночь осталась на день?
Поведай мне, мой друг,
Нежнейшая средь женщин,
Где отыщу страну, край этих шей
лебяжьих?
Молю тебя, доверь, кому тот край
завещан?
Куда направлюсь я искать его, куда же?..
Так не стыдись, мой друг,
Нежнейшая средь женщин,
Коль нет земли такой,
Прошу тебя одну,
Позволь, на этой шее
Я буду безутешен,
Позволь на этой шее
Оплакать ту страну.
1927
Перевод Валерия Слуцкого
Ирпень
I
Я отпуск взял для творческих минут,
Когда покой готов включиться в труд...
Река Ирпень, лучистые опушки,
Лесных тропинок сбивчивая вязь...
И если верить голосу кукушки,
Здесь долголетье дарят не скупясь...
Простерлась даль зеленым полукругом,
Среди цветов гуденье ос над лугом...
Ах, разве от того, что минул год,
И мир – другой, и ты уже не тот?..
Я увидал, что постарел лицом...
И липа умирает над крыльцом...
И силы разрушенья непреклонны,
Но возле стен, где властвуют они,
Ликует жизнь, а сколько там, взгляни,
Деревьев старых бодро держат кроны!..
Нет, нет! Лишь в изменении сполна
Мне радость постоянства вручена!
II
С добрым утром! И в ответ
Восклицанья слышу те же.
Снова делает рассвет
Ясной голову и свежей.
И веселая трава
Холодком приятна коже,
И роса и синева
Поступь делают моложе.
И кукушка, словно дар,
Обещает долголетье –
Ты еще совсем не стар,
Будешь долго жить на свете!..
1939
Перевод Валерия Слуцкого
Полночь
Какая тишина!
Настороженно и завороженно
Один ей внемлю, сидя у окна.
Совсем один:
Нет никого со мною...
О, будь благословенна, тишина,
Благословен
Блаженный час покоя!
Всё спит. Какая тишь!
В безмолвии ночном
Мне одному среди людей не спится.
Но ведь не только нам
На свете жизнь дана:
Скулит тихонько пес,
Что под столом ютится,
Скребется за буфетом мышь,
И песню робкую сверчок заводит.
Что ж, эта песня –
Та же тишина,
И в тишину
Все эти звуки входят.
Жизнь и в ночи
Всегда стремится ввысь,
Жизнь и в ночи
Полна тепла и света...
Благословенна
Будь вовеки, жизнь,
А в жизни –
Назначенье
Человека!
Перевод Ариадны Эфрон
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru