[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2006 АДАР 5766 – 3 (167)
«Разговор запросто»
Марлен Кораллов
Два года назад некролог на смерть Шимона Маркиша пришлось писать ночью и сдать к утру. Иначе «Еврейское слово» не откликнулось бы на ошеломившую, горестную весть из Женевы. Опоздание исключалось.
Нынче к обеду узнал, что мне даются два дня. «Лехаим» не еженедельник, а ежемесячник, у него свой ритм. Но мне важнее, что, кроме журнального графика, существует мой долг. Прошу простить за пафос: этика дружбы. Опоздать на семидесятипятилетие дорогого, ближайшего – если сам еще жив – не вправе.
Познакомились мы полвека назад, когда семью убиенного Переца Маркиша вернули из ссылки, а я возвратился из Степлага, тоже казахского. Точней – из Кенгира. Разлучились больше трех десятилетий назад. Юбилейный «четвертак» Симочки помню наизусть. Среди гостей были Борис Слуцкий, Саня Каждан, Дезик Самойлов, Леночка Железнова...
Перебирать полки начинаю с «античной»: вот его Апулей, Плутарх, вот «избранные диалоги» Платона, где вслед за переводом знакомого еще по Кенгиру А. Егунова («Федр») напечатан «Федон» в переводе С. Маркиша. Вот «научно-популярный» Гомер. Вот посвященный матери и брату – «самым необходимым» – очерк греческой культуры в эпоху Пелопоннесской войны: «Сумерки в полдень». Книга подарена в Женеве, 7 октября 1989-го. Не утаю, с надписью: «М. К., с пожизненной (поскольку “вечный” – пустое слово) любовью и пожизненной благодарностью. Благодарностью за всё, что было и – верю! – еще будет. С. М.»
Клянусь, не ведаю, за что благодарил. И кто кому должен быть благодарен?
Сердце щемит при первом же взгляде на перечень высоко ценивших Симу коллег – членов «общей редакции»: горько, но покойников. Сергей Аверинцев... В Москве жил неподалеку, в Зачатьевском переулке. Гостил у Симы в Женеве. Замечательная М. Грабарь-Пассек... М. Гаспаров... В перечне нет академика Конрада. Но Николай Иосифович возлагал на Симу большие надежды.
Еще ступень по железной, уже доломанной лесенке, прописанной в домашней библиотеке. Подбираюсь к полке «Средневековья». Эразм Роттердамский. «Разговоры запросто». Вышла в Москве, в «Художественной литературе». 703 страницы. Перевод с латинского, вступительная статья, примечания С. Маркиша. Том вручен 27 декабря, в канун нового 1969-го.
До Франсуа Рабле, до Томаса Манна – перелистывать книгу за книгой, погружаясь в воспоминания (и испытывая терпение лестницы), – запрещаю себе безоговорочно. Ведь кроме книг переведенных, отредактированных, есть еще журнальные статьи, есть груда писем.
Два года назад ночной некролог продиктовала память. В библиографии и цитатах нужды не возникло. Они бы не легли на газетную полосу.
Но поутру речь должна пойти об итогах жизни! Подводить их, придавая им строго научный характер, способен лишь тот, в чьем надежном сейфе хранится гарантия на годы. А у меня сейфа сроду не было. Спасибо, бумажник еще способен посвистывать…
Оттого ни слова больше о трудах покойного юбиляра. Кто захочет в них погрузиться или же прикоснуться легким перстом, пусть расщедрится на неделю, месяц, квартал.
Пытаясь сократить разговор, начну его отрывками из очерка Шимона Маркиша, посвященного отцу, чье столетие отмечалось у нас до постыдного сдержанно. И оскорбило сына.
Рожденный в ноябре 1895-го, реабилитированный в ноябре 1995-го – к столетию? – Перец Маркиш был арестован в ночь на 27 ноября 1949-го. С той поры семья не видела его, не получила от него ни единой строчки, ни единого устного привета. В то мгновение, когда, нахлобучив на голову шляпу, отец под конвоем покинул заледеневшее пристанище, восемнадцатилетний сын уверился, что не устанет этот дом ненавидеть – до последнего своего вздоха.
Личная трагедия? Если бы только «личная»... Если бы она решила судьбу только членов президиума Еврейского антифашистского комитета, расстрелянных в августе 1952-го. Арест, следствие, приговор обозначали перелом в судьбе народа и предваряли второй перелом, третий…
Трудно они срастаются, переломы, особенно исторические. По сей день сколько угодно охотников продолжать ломку, убийственную для них самих.
Уверен, что Шимон, окончив после возвращения из Казахстана классическое отделение МГУ, при особом желании сумел бы одолеть возникавшие на пути преграды. Защитил бы и кандидатскую, и докторскую, дотерпел бы до профессорского звания...
Однако карьера предполагала по меньшей мере корректную отсидку на партсобраниях, посиделки на профгруппах, непременное «одобрям-с!». Нет, не влекло. А числиться в тунеядцах и не иметь куска хлеба, когда на руках любимая из любимых Вера Марковна – бабушка, когда растет сын, – непросто.
Маркиша пригласили в лучшее из тогдашних издательств, выпускавшее классику, в том числе зарубежную, – в Гослит.
Хрущевская оттепель лишь начала остывать. Проржавевший железный занавес не задерживал больше издания, давно обретшие за кордоном всемирную славу. Передовая и самая читающая из стран постыдно отставала от соперников из гниющего зарубежья. Как поучать Европу, как общаться с любым из континентов, набирающим силу в политике, культуре? Приходилось либеральничать...
Полиглоты, равные Маркишу, на каждом углу не валялись. В Гослите подобралась компашка молодых одаренных эрудитов – и авторов, и редакторов: Маркиш и Витька Хинкис, Сергей Ошеров и Володя Смирнов, Алеша Симонов и Витька Санович... Да простят мне прекрасные зарубежницы, что оскорбляю их молчанием.
Умные люди Маркишу подсказали, что лучше бы ему вступить в Союз писателей. Передо мною копии четырех документов, заверенные отделом кадров в апреле-мае 1961-го. Горько сожалею, но вынужден безжалостно их сокращать.
...Переводчик большого дарования, литератор талантливый и разносторонний. Прекрасную филологическую выучку он счастливо соединяет с подлинно писательским отношением к слову. Он умеет уловить основное в стилевой природе переводимого текста и найти те средства русского языка, которые наиболее прямо и точно способны воспроизвести эту особенность стиля в переводе <...> Большого внимания заслуживают и литературоведческие работы <...> Настоятельно рекомендую С. П. Маркиша в члены Союза писателей СССР. Он полностью удовлетворяет всем требованиям <...> при всей своей молодости давно уже заслужил это право.
Анна Ахматова
Шимон Маркиш, 1951 год.
Второй документ. «<...> блестящий переводчик <...> Его перу принадлежат прежде всего переводы из Лукиана, Апулея и Плутарха <...> Это – работа мастера». Дальше речь идет о переводах диалогов и писем Ульриха фон Гуттена – с латыни, рассказов Эдгара По и Марка Твена – с английского, новеллы Томаса Манна «Закон» – с немецкого. О достоинствах издания книги Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». Вывод исключает возражения: работа мастера. «Рекомендую <...> Эммануил Казакевич».
Третий документ – самый развернутый. В начале его предложен разбор диалогов Лукиана. Затем следует оценка перевода «Апологии» и «Флорид» Апулея, «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха. Рекомендатель рассматривает и переводы с новых языков, и участие в теоретическом сборнике «Мастерство перевода», и обзорную статью в томе 10-м «Детской энциклопедии».
Подпись: Ф. А. Петровский – член Союза писателей СССР, старший научный и т. д.
Гораздо лаконичней текст Веры Оскаровны Станевич: «горячо рекомендую», «чрезвычайно одаренный», «последняя работа была особо отмечена...»
В один из выплатных дней, когда мы заняли очередь в кассу, к Симе подошел Павел Антокольский.
– Я был бы счастлив, будь вы моим сыном.
Кто-нибудь другой на месте Симы, вероятно, улыбнулся бы. Благодарно, молчаливо. Но в таком молчании притаилась бы микрочастица невольного отречения.
Сима ответил твердо:
– У меня есть отец.
Скуповатый на комплименты Иосиф Бродский – к слову, тоже гостивший у Симы в Женеве, – только его, Маркиша, в беседах с Волковым назвал гением.
Общественная карьера Симы росла стремительно. Не грошовая скоропостижная, – а глубинная, всерьез и надолго. Пока еще не слава, но репутация утверждалась в Москве и Питере, Таллине и Тбилиси. Он, несомненно, вошел в элиту, причем не только в свою, цеховую, но и в художественную, и в научную. Очерчивать ее круг не берусь. Собьюсь со счета. Уверен лишь, что из всех его друзей самым надежным и близким, кровным до братства и одновременно беспристрастным стал Сергей Юрский – актер, режиссер, драматург, чтец, писатель. Юрский неоднократно и очень проницательно писал о Маркише: в мемуарном повествовании «Игра в жизнь», в очерке, напечатанном в «Континенте», а также в поэтическом сборнике. Он дал ему роль в своем фильме «Чернов». Здесь и сейчас соперничать с Юрским в любви к юбиляру, который познакомил нас полжизни тому назад, было бы просто глупо.
Хрущев доигрался своими початками кукурузы. Достучался каблуком на трибуне ООН. Брежнев похоронил косыгинскую реформу. Не забыт еще процесс Синявского–Даниэля. Иным памятно 5 декабря, когда десятка два сторонников закона, не дрогнув перед зимним морозцем, провели пять минут на Пушкинской площади, защищая грудью Советскую конституцию… В ту пору Сима прикипел сердцем к чудной мадьярке, приехавшей в Дубну изучать физику. Дальше – строго по нотам: брак, переезд в Будапешт, сын.
Юля тоже принадлежала к элите. Ее мать играла когда-то в театре Макса Рейнгардта. Отец имел заслуги в сопротивлении нацизму и после победы союзников вошел в правительство.
Работая, как всегда, истово, Шимон Маркиш взялся подымать целину: приобщился к венгерскому, начал печататься.
Отчего прервался будапештский этап? Терпеть не могу знатоков, превосходно знавших с самого начала, кто и в чем окажется виноват... Слепому видно, что драма личная. Предположим, не трагедия, как прежде, а драма. Но ведь драмы бывают и покруче трагедий.
Мать и брат Симы ко времени его будапештской драмы обосновались в Тель-Авиве. Вместе с дочерьми Михоэлса. С дочерью Зускина. С дочерью Давида Гофштейна... Если коротко, то вместе с тысячами совковых евреев, наконец-то ставших в Израиле «русскими».
Сыну Переца Маркиша Всевластный как будто повелевал, где теперь приземлиться. Впрочем, предоставлял и свободу нелегкого выбора. В чем же заключалась суть выбора?
Михоэлс и осужденные члены ЕАК принадлежали к идишистской культуре. Однако после Холокоста идиш в Израиле воспринимался как язык покоренных и обреченных. Сионисты «чистой пробы» признавали языком национальной гордости и свободы якобы вымерший иврит – язык, подлежащий возрождению, как воскресшая держава.
Что толковать, и Михоэлс, и сподвижники его по ЕАК – жертвы преступной, самоубийственно-бездарной политики. Острейшая нужда вынудила послать Михоэлса за кордон выжимать миллионы на войну, преодолевать недоверие к большевикам, ускорять открытие второго фронта...
И всё же: кто он, Шимон, сын убиенного поэта? Ах, знаток латыни и древнегреческого, языков Европы! И в семье его говорили по-русски, потому что идиш знал только глава ее, пусть трижды одаренный стихотворец.
Когда на исходе 30-х, то есть после Большого Террора, Сталин решил по-царски наградить свою литературную знать, Перец Маркиш удостоился ордена Ленина. Единственный из еврейских мастеров пера. Глава их секции в Союзе писателей...
А как у сына его дела обстоят с религией – многовековой точкой опоры, фундаментом культуры, источником и гарантом народной стойкости?.. Насколько Шимон Маркиш ортодоксален?
Ах, он далек от истинной веры! Агностик...
Накладываю вето на усилия вникнуть в логику ожесточенных судей, чья пристрастность, бывает, содержит в себе немалую долю истины. Ограничусь фактом. Всемирно известный профессор Женевского университета, автор едва ли не первой серьезной книги об Александре Солженицыне – Жорж Нива приглашает к себе на кафедру Шимона Маркиша. Думаю, сверхудача и для Шимона, и для Жоржа Нива. С мистическим привкусом. Шимон идет след в след за героем книги «Разговоры запросто» – родным ему Эразмом Роттердамским.
Женева благословенна. В ней проще простого перелистать книгу, на днях вышедшую в Стокгольме или Чикаго. В Женеве тишина, не очень понятная для столицы, где гости с любого конца света. Здесь владельцы машин и пешеходы безупречно корректны. Здесь воду из крана кипятить незачем. Здесь знаменитости почитают за честь, если университет предоставит им время прочесть свой курс.
Преподавая, Шимон успевал писать статьи и книги, выступать по радио, участвовать в коллоквиумах и глобальных по составу участников конференциях, летать через море и океан.
Прежде чем взяться за эти заметки, я провел у себя «обыск», чтобы положить на рабочий стол дареные тома, ксероксы выступлений, оттиски докладов и письма, письма... Беглый обыск! Добротный потребовал бы не часов, а дней. Однако я прервал обыск, потому что ахнул, охватив взглядом всё собранное, но не приведенное в порядок. До порядка ли? Хронологический обернется хаосом: Шимон работал над разными сюжетами одновременно. «Жанровый», то есть отделяющий брошюры от очерков, трактаты от заметок, – не лучшая из дефиниций. По сути, основная задача состоит в том, чтобы проследить идейный путь разностороннего таланта. Путь с поворотами, рывками вперед, задержками у развилок дорог. Однако на решение этой задачи был способен, видимо, только сам Шимон, если бы углубился в мемуары. Но не брался он за «былое и думы». До конца дней продолжая работать, откликаться на предложения, он в последние годы всё горше ронял: «неохота писать». Оглядываясь, он трезво смотрел на свершения прожитого XX-го и не питал иллюзий насчет наступившего XXI-го.
Решаюсь наскоро выстроить алфавитный ряд хоть малой части тех, кому Шимон посвятил время и труд.
На краю стола, под рукой, его Ахматова. Его Бабель, его Домбровский, Жаботинский, Осип Рабинович, Эренбург, Эткинд (под общей их редактурой увидел свет роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба»). Чуть не упустил Григория Богрова – «Третий отец-основатель, или К чужим кострам». На рукописи надпись: «Сергунюшке». В посвящении сказано: «Мои (тоже!) итоги с любовью, которая итогам не подлежит, потому что – любовь целой, всей жизни. Сим».
Но дальше, дальше. Доклады о русской подцензурной литературе и национальном возрождении, о Швейцарии в зеркале русско-еврейской периодики конца XIX – начала XX века, о религиозной стихии как формообразующем элементе русско-еврейской литературы, о «Восходе» – «главном журнале русского еврейства»...
«Мадьярская», замечательная статья: «Пример Миклоша Радноти».
Два слова об усилиях издавать «Еврейский журнал». Упорства было не занимать, но щедрости спонсоров хватило номера на три – несмотря на четко заявленный курс издательства («Дом Дубнова»), на достойный замысел составителей – Шимона Маркиша, Эйтана Финкельштейна.
Лет пятнадцать – с гаком? – прошло уже с той поры, как журнал начал свою короткую жизнь, однако впечатление от него не изгладилось. Хорошо помню, кто своим пером дружески поддержал редакторов: Иосиф Бродский, Томас Венцлова, Владимир Порудоминский...
Женева и «гражданин начальник» – Жорж Нива – не мешали Маркишу печататься в Париже, Москве, Киеве, Лондоне. Статистика вряд ли прикидывала, сколько поклонников слушали радиопередачи Маркиша. Но, думаю, счет бы пришлось вести на многие тысячи. Эразму Роттердамскому подобная аудитория не снилась.
Я бы взял грех на душу, преступно умолчав, что в годы вечерние, когда солнце клонилось к закату и начинало холодать, Шимон, к счастью, обрел новый источник тепла. Опять мистика. Избранницей его вновь стала уроженка Будапешта. Причем славистка, отлично владеющая русским, тоже знаток Бабеля, профессор, переводчица, ставшая соавтором. Жить бы им до ста двадцати...
Смотрю на часы. Сломал бы я сейчас стрелки на циферблате – и весь разговор! «Вах-вах-вах», как говаривал лагерный мой дружок Чабуа Амирэджиби, тоже заглядывавший в Женеву. А Шимон еще в Москве подумывал о переводе знаменитого его романа «Дата Туташхиа».
Из текстов, не дождавшихся упоминания, выберу еще один. Последний.
Перец Маркиш. Париж, 1924 год.
Очерк «Перец Маркиш: отец, еврей, поэт» Шимон написал двадцать лет назад, к девяностолетию, но, вижу, подвел в нем итог и отцовской, и собственной жизни. Итог поколений и развития идишистской культуры в России.
Сын размышляет над «одним из самых трудных, даже мучительных вопросов»: почему отец, покинувший страну Октября в 1921 году и получивший за кордоном признание, издавший несколько сборников, не остался в Европе, не уехал в США? Почему в 1926-м возвратился в Страну Советов?
«Главной причиной было то, что новая Россия виделась ему оплотом и надеждой идишистской культуры во всем мире». Во второй половине 20-х он разделял эту иллюзию едва ли не с большинством еврейских писателей. Расширявшаяся сеть идишистских школ и газет, журналов, театров казалась гарантией устойчивого и долгого развития. Никто не мог предвидеть, что ждет народ на «гостеприимной родине социализма» после уничтожения европейского еврейства Гитлером. «Но ведь и гитлеровской угрозы никто своевременно не оценил и не предвидел».
Через страницу: «Нельзя забывать, что до сталинско-гитлеровского сговора в августе 1939 года советская власть одна противостояла антисемитскому беснованию в Европе (не только в нацистской Германии, но и в Польше, в Румынии, в Венгрии) и равнодушию к еврейской участи во всем мире! Я уверен, что для еврея Переца Маркиша это было решающим доводом в его политической ориентации».
И вот строки, которыми завершается исповедальный очерк:
Отец не научил меня молиться, остался неверующим, агностиком. Он не научил меня вере, но научил верности – верности еврейскому прошлому и еврейскому будущему. Это стержень, на котором держится моя жизнь, и этот стержень утвержден его рукою. Я знаю: я только слабая искра от его щедрого пламени; но я – из него, от него и к нему обернут, на него оглядываюсь, всегда, постоянно...
В одной из бесед Шимон услышал: «воспоминание – это молитва». Г-споди Ты Б-же мой, как это верно! – восклицает он.
Вот уже почти сорок лет, как я молюсь, сам о том не подозревая, – молюсь за отца, об отце, о себе самом, малой частице отца! И когда, неверующий, я присоединяюсь к верующим, четырежды в год читающим общую заупокойную молитву «Йизкор» и прошу Всевышнего и Предвечного вспомнить о душе отца и наставника моего, который ушел в вечность свою, я не лгу и не лицемерю. Он не только родил меня, создал, но и наставил на путь, которым я иду до сего дня. И память о нем – мою молитву – я хочу разделить со всеми в пространстве и продлить до краев времен.
Прощай, Сим. Здешний лимит исчерпан. До встречи?
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru