[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2006 АДАР 5766 – 3 (167)
По обе стороны пропасти
Гортензия Калишер
Гортензия Калишер (р. 1911) – американская писательница, родилась в еврейской семье. Первый сборник ее рассказов «Раз нет ангелов» вышел в 1952 году. За ним последовали «Сказка для зеркала» (1963) и «Высшая магия» (1964). Ее первый роман «Не тот вход» был опубликован в 1962году. За ним последовали романы «Жизнь на ощупь» (1963)», «Ньюйоркцы» (1969), «Квини» (1971), «Тайны движений» (1983) и другие. О своем становлении как личности рассказала в автобиографической книге «Сама» (1972). Основные темы произведений Г. Калишер – семейные отношения и расовые конфликты.
Повернувшись спиной к догоравшим за рекой всполохам заката, Эстер и Кинни Элкин бок о бок ковыляли на роликах вверх по холму, к Бродвею. Обычно они – старшая сестра, ей уже пошел тринадцатый год, и младший брат – держались на расстоянии, независимо друг от друга, но сегодня день был особый: в просторной десятикомнатной квартире, которая всегда была им домом, вещи собрали, мебель сдвинули – перед переездом в темную пятикомнатную квартирку с окнами во двор, в том же здании, на том же этаже. Они оба не торопились: тошно было возвращаться в дом, который скоро перестанет быть их домом.
У Эстер никак не укладывалось в голове, что там сейчас всё будет не так, как обычно бывало в этот час, когда состоятельные, свободные от забот женщины с обеих сторон семейства собирались на кофе – белая скатерть, десертные тарелки с нарисованными в центре ангелочками, какао для детей: думать о том, что всё это уже не повторится, было всё равно что пытаться расслышать одновременно два разных аккорда. Наверняка, когда служанка Джози, возбужденная, дерганая и в то же время чопорная, откроет дверь, по ее виду сразу будет понятно, что привычный набор тетушек и кузин уже в гостиной, и оба клана как всегда вежливо противостоят друг другу, и мнение их совпадает лишь в одном вопросе – о служанке Элкинов. О вещах существенных всегда молчали, скупо соглашались, если речь шла о незначительном, предпочитали плавать в нейтральных водах, где угрями сновали намеки; такой была вежливость взрослых. Полувзрослым вроде нее этикет предписывал: не говорить ничего, делать вид, что не видишь ничего. А вот когда она была ребенком, можно было плавать в до поры до времени безопасном мраке глубин.
В разговорах, что происходили там, на поверхности, всегда одерживали верх женщины из семейства отца, давно уже не богатые и не молодые, старше ее матери примерно на те же двадцать лет, что и отец. Их близость к дому объяснялась зависимостью от мистера Элкина, от его бизнеса, который был обширен ровно настолько, чтобы порой оказываться под угрозой, и – до недавнего времени – уважением к ее умершей полгода назад бабушке, правившей всеми ими; и тем не менее что-то было в них такое, что неизменно помогало им одолеть мать Эстер и ее семейство.
Родственницы матери, если оставались ненадолго наедине, болтали о своем бизнесе, куда более мелком, о хозяйстве – всё у них было помельче – и, цокая языком, осуждали это качество, каким бы оно ни было, но – в промежутках между перешептываниями – восхищались им. Сюда они приехали позже многих, приехали из баварской деревни, и даже после пятидесяти лет в Америке у мужчин с материнской стороны по-прежнему были корявые пальцы, а женщины жили с предчувствием несчастья – что выдавало их крестьянское происхождение. Члены семьи Элкинов – они родились в самой праздной части Америки – частенько тратили попусту время, а бывало – и состояния: тратить попусту они умели. Родственники матери тянулись к ним ежедневно – находя в этом умиротворение. И всё же на дневных посиделках женщины из рода Элкинов всё еще выходили победительницами лишь благодаря подобострастному отношению другой стороны, и это яснее всего было видно при сравнении семейных снимков, сваленных в ящике комода: там враждующие стороны оказывались, как на поле битвы, вперемешку. В то время как теток и сестер матери всегда запечатлевали при полном параде, во весь рост, среди мраморных интерьеров студий Сарони[1] – непременно в безукоризненных парадных или бальных платьях, взор опущен на огромное кольцо или – как бы невзначай – на ослепительное ожерелье, – женщины семейства Элкинов (мать говорила, да Эстер и сама это замечала, что они «не умеют одеваться безвкусно») всегда представали на поясных портретах, где выплывает из дымки и центром композиции становится лицо, в гордой посадке головы чувствуется тайная сила, волосы распущенные или тщательно уложенные, но всегда роскошные, и каждый из этих портретов словно говорит: «Важно не то, что у нас есть. Важно, что есть мы».
Обычно Эстер пристально наблюдала за обеими сторонами и отлично понимала, как ее оценивают – тут, как и в случае с Джози, их мнения совпадали. Однако сегодня она, вопреки всему, в глубине души надеялась: а вдруг они снова пришли, чтобы обрести здесь умиротворение – каждая сторона свое, и это было бы знаком, что оно всё еще возможно.
– Давай по новой дорожке наперегонки? – предложил Кинни.
На Форт-Вашингтон-авеню, они съехали с вершины холма на обочину и перевели дыхание. Перед ними в прогале переулка просматривались слепящие бронзой высокие окна Бродвея: они гасли этаж за этажом – так тускнеет медь тарелок, когда на них перестает падать луч прожектора. Здесь желтоватый булыжник сменялся гладким бетоном, по которому катиться было куда опаснее и который высоко и мелодично повизгивал под колесами роликов.
– Нет, наперегонки давай не будем. – Обычно она давала ему выиграть – она не против. А вот против чего она – так это против соревнования. – Хочешь, поедем, не сгибая коленей? – Это было опаснее, но так они состязались с холмом, а не друг с другом. Однако Кинни уже присел, помчался вперед, выкрикивая ругательства, которые у впечатлительных и воинственных мальчишек всегда наготове, и тут же скрылся за углом.
Эстер сложила руки на груди и на прямых ногах покатилась, горделиво сохраняя равновесие, следом за ним; она почти уверила себя, что стоит неподвижно, а вот дома, нанизанные на бесконечную веревку, тянутся мимо. Она завернула за угол, тут снова начинался булыжник, от чего она чуть не упала ничком, но, перейдя на шаг, удержала равновесие, опустилась на крыльцо углового дома и онемевшими в холодных сумерках пальцами ухватилась за ремни роликов. Ровно в тот миг, когда она сворачивала за угол, темнота стала почти осязаемой – она никогда не успевала уследить, когда сумерки окончательно переходят в вечер.
– Ключ есть? – Кинни плюхнулся с ней рядом. Она вытащила из кармана ключ от роликов и протянула ему. Пятицентовик, запутавшийся в извивах потрепанного шнурка, вывалился на мостовую, усеянную крупинками, которые засеребрятся, когда зажгут фонари.
– Шоколадку купишь? – спросил Кинни.
– Давай лучше сосиску напополам. – В последнее время она предпочитала сладостям что-нибудь солененькое. В лавочке Хердера сосиски подавали с лужицей горчицы и горсткой квашеной капусты. Она подобрала монетку и крутанула ее на мостовой.
– В решетку же провалится, – сказал он.
– Выудим магнитом. – Не выныривая из обволакивающей тоски, она представила, как ищет магнит в своей комнате, где ящики стола зияют пустотой, где кровать стоит на боку, прислоненная к стене, – к полудню, когда она уходила, там всё уже перевернули вверх дном. Как она ни умоляла, даже игрушки из плетеного сундука вывалили в картонную коробку, а в сам сундук сложили постельное белье.
Она скинула ролики и встала. Помахивая болтавшимися на шнурках роликами пошла с Кинни снова вверх, к Бродвею; она чувствовала себя опустошенной и вымотанной, после катания от ходьбы чуть пошатывало. Проулки заливала сгущающаяся тьма, лица прохожих казались особенно спокойными и задумчивыми. Ей казалось, что, если послюнявить палец и провести им по воздуху, на подушечке останется след сумерек. Даже мистер Мишнун – старик выскочил из своей писчебумажной лавочки, чтобы шугануть мальчишку, пытавшегося стянуть конфеты, – остановился на миг и посмотрел вверх, ошарашенный безмолвно спустившимся лиловым вечером.
В молочной Хердера было тепло, пахло хлебом и пряностями, полки были заставлены пестрым товаром, и здесь ухода дня не чувствовалось. Они с Кинни ели не спеша – миссис Хердер рассеянно обслужила их, продолжая беседовать с дамой-покупательницей.
– Ja[2], так оно и бывает, – сказала миссис Хердер, кивая головой и сметая багровой, словно обваренной ладонью крошки и маковые зерна с разделочной доски. – Так и бывает.
– Со всеми случается, – ответила ее собеседница, крепко державшая в руке пакет с продуктами.
– Рано или поздно, – отозвалась миссис Хердер, продолжая кивать. Глядя поверх голов, в скорбную даль, она испустила долгий, печальный вздох. Кивки ослабевали, как колебания маятника, пока не прекратились совсем.
Эстер, выросшей среди пожилых и просто зрелых дам обоих кланов, эти унылые, заходящие в тупик беседы взрослых были привычны, но смысл их ускользал. Она хоть и не могла определить суть, которая всегда просвечивала сквозь изобилующую околичностями беседу и всех устраивала, но понимала, что над всеми взрослыми кружит птица – кто знает? – времени, смерти или судьбы, и пусть все они признавали ее присутствие, и это подтверждалось их звучащими в унисон речами, каждый втайне надеялся, что предугадает тот миг, когда, в какую бы надежную щелку он ни забился, она заметит его и нападет. Каждый лукаво заверял себя: «Раз я могу обсуждать это, меня это не коснется».
Кинни выскочил из магазина, но Эстер, продолжая жевать, раздумчиво разглядывала хозяйку, пока та не обратила на нее удивленный взгляд.
– Спа… спасибо, – пробормотала Эстер и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь. Едва она оказалась на улице, фонари вспыхнули один за другим, и вечер настал.
В конце улочки, где теснились старомодные, даже без неоновых вывесок лавочки, стоял Кинни и разглядывал тускло светившуюся витрину ювелирного магазина Пачманна.
– Смотри сюда! – крикнул он.
Она подбежала и присела рядом с ним на корточки. Единственная лампочка освещала картонные квадратики, разложенные на морщинистом красном бархате, и в центре каждого квадратика поблескивало какое-нибудь украшение. Над ними висели в ряд часы, показывавшие разное время, все – муляжи, и только в середине – настоящие.
– Ты вбок гляди! – Кинни опустился на колени, согнул руку, загораживая стекло от уличных фонарей. Она пристроилась с ним рядом. И увидела, как в углу стекла сверкает и переливается отражение всей витрины. Кинни скрючил пухлые пальцы над мужскими часами, рука прошла сквозь их отражение и снова застыла – на сей раз над сердечком-медальоном с американским флагом.
– Хочешь такой? – Он сомкнул большой и указательный пальцы над отражением и сделал вид, что передает безделушку ей. А она подставила ладонь – словно готовясь ее принять. Медальон остался на месте. Стоило поводить головой под определенным углом, и медальон то зажигался огоньками, то потухал. А настоящий, в витрине, был удручающе осязаем. Но тот, сотканный из света, чуть двоился и мерцал всё ярче. Она тоже протянула руку.
– Ни черта себе! – воскликнул Кинни. – А мы не опоздаем? Времени-то уже сколько!
Они схватили ролики и понеслись к своему подъезду. В вестибюле было пусто – как всегда во время ужина. Где-то далеко, в шахте, равнодушно гудел лифт, пока не остановился где-то наверху.
– Вообще бы туда не ходил! – Кинни угрюмо пихнул ногой ковер, его румяное лицо в желтоватом электрическом свете выглядело мрачным и унылым. Среди восточного великолепия вестибюля его крепкая фигурка в поношенной одежонке вызвала в ней приступ жалости – он казался ей приплюснутой копией ее самой.
– Пошли пешком, – предложил он.
По лестнице она карабкалась первой – от этажа к этажу, мимо закрытых дверей Шумейкеров, Леви, Кингов и прочих жильцов, которых она не знала, и она представляла себе, как каждое семейство, как обычно, сидит за столом с белой скатертью, как горничные неторопливо подают одно за другим блюда, и на массивных буфетах выставлены в навеки установленном и незыблемом порядке супницы, канделябры, вазы с фруктами. Лишь у Элкинов всё разгромлено, там по привычке к стулу еще тянешься, а он уже убран, к комоду – ведь он еще недавно был здесь, от старого порядка нет и следа, но память о нем свежа и это больно.
– Лучше бы мы вообще отсюда уехали, – сказала она, когда они поднялись к себе на этаж. И нехотя потянулась к кнопке звонка.
– Ну, давай же, звони! – подстегивал ее сзади Кинни. Она отпихнула его: ей было почти хорошо, она почти поверила, что там, за дверью, всё по-старому. Дверь откроет отец, закричит: «Силы небесные, ну где же вас носило?» – и они не успеют еще снять куртки, а мать начнет ворчать, что они по уши в грязи, и отправит их мыть руки. Эстер, оказавшись за столом, на своем месте, где салфетка лежит в ее кольце со вмятиной, сможет войти в свою роль преступника, которого вечно призывают к ответу, и тогда, оказавшись между родителями, такими разными, можно будет предаться собственным мечтам.
Дверь открыла мать. За ее спиной вздымались хаотичные груды скарба, голова у нее была обвязана белым кухонным полотенцем, и у нее был решительный вид героини, готовой к самому худшему – как у медсестер на агитационных плакатах, что висели у Эстер в школе. Она включила верхний свет – словно желая выставить напоказ их опоздание.
– Никакого сочувствия, ни малейшего! – сказала она. И покачала головой, но взгляд был отсутствующий, а руки, которые она, даже возясь с грязью, умела сохранять в чистоте, что Эстер всегда считала и удивительной загадкой, и своего рода упреком собственной неряшливости, были в пыли, и на полотенце, которое мать судорожно поправила, остались пятна.
– Папа дома? – спросил Кинни.
– Да, – ответила мать, окинув его суровым взглядом. – Он рано вернулся.
Кинни проскользнул мимо нее.
– А Джози где? – спросила Эстер.
– Ты же знаешь, Джози поехала в Йорквиль, искать жилье, – ответила мать. – В новой квартире у нас не будет комнаты для прислуги. Ты что, не можешь усвоить, что мы… – Фразу прервал протяжный и усталый вздох, в нем слышался отголосок немецкого «Ach!». Безукоризненно очерченное лицо матери напоминало Эстер Венеру из учебника латыни, вернее, напоминало бы, если бы в нем не проглядывала жалость к себе, жертве неминуемого несчастья. Нынче, как и всегда во время кризиса, вид у матери был торжествующий – несчастье таки случилось.
Она пронзила Эстер многозначительным, проницательным взглядом, она часто смотрела на нее так в последнее время – ведь Эстер теперь подросла, она почти женщина, уж не возвести ли ее в ранг наперсницы. Однако, посмотрев на дочь и лишний раз убедившись, что подобный союз невозможен, всплеснула руками и удалилась в кухню.
Эстер вошла в столовую. Сияющий полировкой стол был пуст.
Перевод с английского
Веры Пророковой
Окончание следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru