[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2006 АДАР 5766 – 3 (167)
РОМАН С ЕВРОПОЙ
Михаил Горелик
Нина Воронель переструктурировала приключенческую трилогию «Гибель падшего ангела»: теперь это пятичастный двухтомный роман. И название теперь иное: «Готический роман». Двухтомник бьет все рекорды по части опечаток – то есть нечто неописуемое, из ряда вон. Если издательство решило наказать автора и продемонстрировать, как может выглядеть текст, обойденный вниманием редактора и корректора, оно добилось своей цели с обескураживающей внятностью. Чем Нина Воронель перед «Фениксом» провинилась?
Идею переструктурирования удачной назвать никак нельзя: трилогия была – трилогия и осталась; каждый из трех «внутренних» романов продолжает сохранять относительную целостность, условное выделение новых частей ничего тут не меняет и лишь делает новую структуру менее стройной и осмысленной.
Обложка нехороша. Создается впечатление, что художник романа не читал (жизнь коротка, роман – велик) и действовал из общих соображений. Но не преуспел. А отчасти так даже и дезинформировал потенциальных читателей: церковные свечи в сочетании с полураскрытыми губами любовников обещают что-то вроде христианской (даже и православной) эротики, да ведь у Нины Воронель ничего такого нет; эротика – да, притом разнообразная – пожалуйста! – но уж никак не христианская. Или издатели решили, что в России это как раз то, что нужно, и именно такого рода реклама должна заставить потенциального читателя раскрыть роман?
А вот перемена названия удачна: новое очевидным образом лучше прежнего – точней и обобщенней. Название «Гибель падшего ангела» соответствовало только одной сюжетной линии и вообще было неточно и даже, пожалуй, слегка напыщенно.
«Готический роман» – если кто не знает – литературоведческий термин. Для простоты процитирую словарь. Готический роман – это «“чёрный роман”, роман “ужасов” в прозе предромантизма и романтизма, содержит таинств. приключения, фантастику, мистику, а также социальные мотивы; в центре произв. – демонич. личность». Самое начало «Онегина»: «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог» – аллюзия на модного тогда «Мельмота-Скитальца» – готическая классика. Думаю, Пушкин первый, кто заговорил о готическом романе в таком тоне.
Ростов-на-Дону: «Феникс», 2005.
Весь перечисленный словарем реквизит наличествует и у Нины Воронель: и чернота, и ужасы, и таинств. приключения, и социальные мотивы, и демонич. личность («падший ангел»). Фантастики, пожалуй что, нет, а мистика, пожалуй что, есть, но – с разоблачением. Плюс круто заверченный сюжет. Плюс непременная love story. Да не одна. Плюс положительно-прекрасный израильский супермен – герой едва ли не эксклюзивный. Роман очевидным образом просится на экран, потенциальный блокбастер – куда смотрят продюсеры? Может, долетит на крыльях «Феникса».
Действие происходит то в старинном (готическом во всех смыслах) замке, то в таинственной библиотеке, где вдалеке от любопытных глаз ведутся переговоры арабского принца с израильтянами, то в не менее таинственной усадьбе, где апокалиптическая секта устраивает конец света в одном отдельно взятом подземелье. И замок, и библиотека, и усадьба – излюбленные готическим романом места.
Оскар Уайльд, должно быть, полагал, что «Кентервильское привидение» закроет тему. Он ошибся. Уайльд пришел мне сейчас в голову еще и потому, что Нина Воронель в давние времена перевела «Балладу Редингской тюрьмы» и сделала это очень хорошо. В «Кентервильском привидении» Уайльд противопоставил мистическим ужасам рационализм – рационализм мистические ужасы легко одолел. Правда, это был самый лучший по тому времени рационализм – патентованный, американский, на взлете, а мистические ужасы на спаде и слегка морально устаревшие, побитые, так сказать, молью.
Этот конфликт есть и у Нины Воронель. Рационалистический императив прост и прагматичен: темноту подземелий хорошенько осветить, старые кости захоронить, мусор убрать, преступные тени материализовать и засадить их носителей за решетку, отреставрировать всё что можно, после чего водить по таинственному замку экскурсии: бизнес – венец рационализма. Как же эта славная мысль не пришла в голову новым кентервильским жителям! Да, совсем забыл: поставить у входа в готический замок пивной ресторан. Использовать потенциальную энергию истории и культуры, заставив их работать на пиво с сардельками. Течет вода Кубань-реки куда велят большевики.
Освещение подземелий – заветная мысль Фрейда. Да только поди их освети! Жизнь показывает, что сделать это сложнее, чем декларировать.
У Сартра в «Размышлениях о еврейском вопросе» еврейский рационализм противопоставляется безумному иррационализму антисемитизма. Герой «Готического романа» – воплощенный еврейский рационалист: реставрирует замок, хоронит кости и выводит на свет таинственные тени. Кому еще реставрировать европейскую культуру, как не еврею! Ну что бы они в самом деле без нас делали!
Само собой, в романе есть много чего интересного кроме подземелий. И трупы, и эротика – всё значится в дежурном меню, все останутся довольны. Но есть и специфические блюда: в наличии большая гомосексуальная тема, поданная в психологическом и гуманистическом ключе; и лесбийский сюжет тоже есть – Нина Воронель полна политкорректности, у нее нет предпочтений.
В наличии также легкий инцестуальный флер: у злодея – любовника матушки героя – в иные времена был роман с подругой Ури, всё еще остающийся сюжетно актуальным. Предлагается также эдипов комплекс Ури и отца Инге: Нина Воронель – любительница симметрии. Папаша ведьмы – полупарализованный, безъязыкий монстр на инвалидной коляске с железной лапой вместо руки, коей он, посредством азбуки Морзе, отстукивает миру послания, но при случае может ею же и пырнуть. Обуреваем страстями даже и в крайней немощи.
А еще есть исторический роман в романе. Что-то вроде «Рукописи, найденной в Сарагосе»: вдруг возникает некий зашифрованный дневник, переносящий действие на иные берега, а в том дневнике – роман о Рихарде Вагнере (возбуждающий ассоциации с романом Годунова-Чердынцева), а в том романе – дневник жены Вагнера Козимы.
Да, вот еще: большой хэппенинг – костюмированное и исторически точное воспроизведение битвы при Ватерлоо. Местные пейзане с воодушевлением представляют драгун с красными носами и улан с положенными им хвостами: кусают длинный ус, скачут, палят из ружей и пушек и воинственно машут саблями. Затесавшийся в роман ирландский террорист, естественно, играет за французов. Во время этих гуляний возникает не предусмотренный знаменитым сражением труп. Мы-то, читатели Честертона, только того и ждали: где спрячет мудрец труп? Ну конечно, в сражении! Подумаешь, тоже мне, бином Ньютона!
Но ведь, согласитесь, в такого рода сюжетах не только неожиданность, но и предугаданность партитуры создает желанный эффект. Кого бы тут привести в пример? Да хотя бы Хичкока! Мастер саспенса так определяет излюбленный свой прием: «поощрение захватывающего дух любопытства и создание чувства сообщничества между режиссером и зрителем, которые знают, что должно произойти».
Тот самый замок. Готический во всех смыслах.
Важные для Нины Воронель вещи художественно двоятся: хотя они и кажутся на первый взгляд сугубо инструментальными, но вовсе не утилизируются сюжетом и живут своей собственной, вполне независимой от него жизнью.
Русский читатель книги только лишь отчасти может оценить напряженность еврейско-немецкой love story, в особенности если еврейское дается в израильской аранжировке. Германия до сих пор остается в еврейском массовом сознании символом Катастрофы – еврейская эмиграция в Германию представляется чем-то чудовищным.
Между тем героиня романа – «ведьма», заворожившая молодого израильтянина, – воплощение des deutschten Weiblichen – в более широком контексте воплощение Германии и Европы. Под сурдинку дана тема блудного сына: герой – еврей-свинопас немецкой ведьмы – для повышения градуса занимается заодно и убоем нечистых животных. Авойда зора[1] – дальше некуда! Неспециализированный читатель не углядит оксюморона в свином сюжете притчи – Нина Воронель возвращает ему смысл, внятный тем, кому этот рассказ первоначально был адресован. Герой в сладостном плену («рабстве») у ведьмы-Европы с ее замками, подземельями, ужасными тайнами, священными камнями, свиньями, неведомыми в стране Израиля листопадом и летним дождем. И культурой, культурой, культурой. Как мог ты, смелый и свободный, забыть у ласковых колен? Так ведь у ласковых колен чего только не позабудешь! Израильской маме-йеки[2] всё это представляется полным кошмаром.
Не ведающий израильских реалий читатель не увидит ничего особенного в описании летнего дождя – мало ли таких текстов в литературе?! Однако автор и его израильские герои живут в мире, где дождя летом не бывает никогда, где летом смиренно молятся не о дожде – только о росе! И в этом контексте летний дождь теряет свою нейтральность: написать о нем хотелось совершенно безотносительно, о, как хотелось, сидя у себя в северном Тель-Авиве, хотя бы мысленно пережить это великое европейское чудо.
Из германского захолустья действие перемещается в захолустье английское: в деревенской глуши и тиши Уэльса упрятана библиотека редких книг и манускриптов – с маленькой гостиницей для элитарных специалистов, кои приезжают сюда со всего света. Это, с одной стороны, деревня, с другой – средоточие культуры: библиотека с хранилищем редких книг, древних рукописей и инкунабул. Всё вместе – воплощение западного мира.
Библиотека и замок не просто декорация действия: они живут самостоятельной и не сводимой к сюжету жизнью, в известном смысле они главные герои романа.
Библиотека задает уничтожающий масштаб происходящему – величественное обрамление сиюминутных политических и человеческих страстей. Еврейско-арабская интрига нуждается в большой европейской библиотеке только лишь как в инструменте прикрытия, только как в декорации.
Обе стороны стремятся тайну свято сохранить и, само собой, обеспечить безопасность мероприятия. Коварные враги ставят себе противоположные цели. Кто друг, кто враг, а кто просто так – книжки читает, – к удовольствию любителей жанра, определить поначалу совершенно невозможно, и читатель бродит в густом тумане, который рассеивается, как ему и положено, только к концу.
В романе как бы пародируется картина мира, которая предполагает таинственное еврейское сокрытие за разнообразными масками: худшие подозрения подтверждаются – самые неожиданные персонажи действительно оказываются евреями.
Понемногу выясняется, что никаких высоколобых книгочеев нет и в помине – серьезные, углубленные в фолианты господа только делают вид, что читают, им не до чтения: все они агенты разнообразных разведок и террористических организаций, прибывшие в этот медвежий угол с секретной миссией. И даже вон тот простоватый, вечно под градусом, батюшка из Румынии, угощающий всех аутентичным самогоном («цуйкой») и со знанием дела толкующий о жидомасонском заговоре, уж он-то как в компанию ученых людей затесался, ему здесь не по чину! – но и он (кто бы мог подумать!) в конце концов оказывается матерым израильским снайпером (суровый урок всем, кто готов простодушно внимать такого рода пропагандистам). Само собой, полки в нужный момент раздвигаются, и узкие таинственные проходы ведут непонятно куда.
Библиотека – большая метафора культуры – оказывается лишь театральной декорацией. Внимательный читатель, а впрочем, и невнимательный тоже увидит в полумраке удрученные таким положением вещей тени Федорова[3] и Борхеса, они бесцельно бродят по залам и тяжко вздыхают: в силу глубокой своей удрученности они не в силах напугать даже самых впечатлительных, скорей уж способны вызвать сочувствие. Впрочем, в этом интересном месте есть кого бояться, кроме теней. Вы можете как угодно относиться к Федорову и Борхесу, но всё-таки у вас есть гарантия, что, материализовавшись, они не свернут вам шею в дальнем углу.
Роман наполнен культурными реалиями Европы – еврейские отсутствуют начисто. Самое древнее из еврейских событий, упомянутых в романе, – Война Судного дня. 1973 год. В терминах книги, «Йомкипурская война» – мелкий пример специфического русского волапюка в Израиле. Историческая память героев романа коротка, как мысли Буратино. Можно сколько угодно твердить о тысячелетиях еврейской истории, о богатстве, глубине, высоте и красоте еврейской культуры – но уж, извините, чем богаты, тому и рады; как говорил Бен-Гурион: у меня нет других евреев. Вот и у Нины Воронель в романе – тоже нет. Не имея ничего своего за душой, бедным детям сионизма нечего противопоставить неотразимому влечению к Европе – они безоружны.
Карл, желающий взорвать Европу, – сам подлинный европеец, он персонификация ее собственной воли к смерти. Ури чужак, пришедший из-за моря и полюбивший. Карл – возненавидевший, но свой: это его мир, его «библиотека». Его конфликт с Европой – семейный конфликт, его неотразимое мужское обаяние – обаяние не только арийского облика, но и европейской души. В дни долгого заточения он пишет роман о Вагнере, роман о Европе – о ком могли бы написать роман еврейские герои романа?!
Борьба за Инге становится и борьбой за Европу. Персонифицированный террор хочет ее использовать и подчинить, молодой израильтянин – влюблен и очарован. Ури реставрирует готический замок (внятная метафора еврейской вовлеченности в западный мир) – Карл хочет взорвать всё это отжившее европейское мироустройство, репрессивную культуру, сковавшую свободу человека: заложить бы динамиту – ну-ка дризнь!
В какой-то момент Ури обнаруживает останки Карла; «Карл больше не придет» – последние (утешительные) слова первого тома. Впрочем, для внимательного читателя предъявляемые доказательства смерти демонического героя не столь уж и убедительны. И кроме того – сюжет! Здоровенный том – а ужасный и обольстительный Карл возникал пока что только в зеркале воспоминаний да на полицейских фотографиях: присутствовал, так сказать, виртуально. Еще полромана осталось – и что, он уже списан в тираж? Позвольте вам не поверить. Мы им еще не насладились. Да и взгляните на дело глазами автора: ясно, что Нина Воронель до поры, до времени морочит читателям голову, готовя в тайне триумфальное явление героя. И еще одно обстоятельство. Первоначально трилогия звалась «Гибель падшего ангела». Падший ангел – Карл. Можно ли при таком-то названии погубить ангела в середине романа? Пустой вопрос!
Естественно, Карл воскресает и является во всем блеске своего великолепия. По правде сказать, все персонажи рядом с ним бледноваты, и положительно-прекрасный израильтянин – тоже. В конце концов (на последних страницах романа) убить Карла всё же приходится. А жаль – уж больно хорош! Ну и кроме того, смерть его – дань жанровой условности: типологически он, конечно, бессмертен, как бессмертен бунт Европы против самой себя.
Мать Ури, прекрасная Клара, твердо знает, что Вагнер – «нацистский ублюдок» (грубое и примитивное идеологическое клише из тех, которые, вообще говоря, не свойственны сознанию героини), но она не в силах противиться его музыкальному напору. Как и обаянию Карла, который, симметрично Вагнеру, оказывается в конце концов нацистским ублюдком.
Полые рыцари – излюбленный реквизит готического романа. «Действуют» они и в романе Воронель. Причем именно эти.
Роман Клары и Карла, как и роман Ури и Инге («ведьмы»), – еврейский роман с многоликой Европой. Для Ури и Инге – это любовь двух миров, неалохический плод которой во чреве Инге: ребенок Ури уже не будет «настоящим» евреем. Можно ли допустить такое? Нина Воронель и не допускает. Насильственной рукой она прерывает беременность прекрасной ведьмы, предусмотрительно позаботившись, чтобы зачатие было впредь невозможно. А ведь могла бы и убить! И на том спасибо. Больше у «нас» с Европой детей не будет. Сколько нарожали – хватит уже!
Нине Воронель приходится здесь разрешать не только сюжетные коллизии, но и проблемы большого контекста. Конечно, Ури остается и в Европе израильтянином, более того, он рискует жизнью, выполняя задание родных спецслужб, – на этом, собственно, и построена одна из сюжетных линий романа. Но внесюжетно, по большому счету, это не имеет ровно никакого значения. Автор волен, конечно, распорядиться судьбой своих персонажей (хозяин – барин) – да только большой выбор Ури уже сделан.
Бедный Самсон Вырин оказывается посрамлен и в «Готическом романе»: правды нет и выше. Со свинопасом Ури, как и со станционной дочкой, вопреки евангельскому назиданию, визуализированному в повести в народных картинках с приличными, как бы специально для Нины Воронель, немецкими стихами, ничего дурного вдали от «отца» не происходит – оба они явным образом прижились на чужбине, и небеса не спешат покарать их. Вот и Нина Воронель милосердна: она вовсе не склонна брать в руки меч, отвергнутый Иваном Белкиным.
До Карла у Клары было бесчисленное множество еврейских любовников. Бесчисленное – даже не столько в смысле их количества, сколько в смысле их жизненной незначительности: они просто не идут в счет, их как бы и не было. Карл – совсем иное: здесь большая европейская страсть. Как бы нарочно (почему «как бы»? – просто нарочно!) рядом обретается бывший любовник – высокопоставленный функционер израильских спецслужб. Ну никакого сравнения! Нина Воронель вложила в карман рубашки работника героической профессии меняемую раз в три года зубочистку – пусть будет рядом с Карлом еще гаже!
Занятный момент: Клара знакомится с Карлом по пути с концерта Вагнера в Иерусалиме, и этому знакомству предшествует полная перемена отношения к композитору: от априорного рационального отвращения до невольного чувственного влечения. Она размышляет о Вагнере, и тут же (как бог из машины) появляется Карл с его акцентированно породистым арийским обликом. Вагнер вызывает Карла из небытия.
Связь Карла с Вагнером намечена заблаговременно: Ури, видя фото Карла, непроизвольно сравнивает его с вагнеровским Зигфридом. Впрочем, это выглядит не более чем расхожим, оброненным мимоходом клише, случайным и ни к чему не обязывающим. Тут же и забытым. Но из этого семечка вырастает баобаб.
Я сказал: «случайным» – да не таким уж случайным: всё-таки, чтобы сравнение оказалось непроизвольным, Зигфрид с Вагнером должны всегда быть под рукой. Так вот они только того и ожидают: Ури сразу «узнаёт» Карла, ибо любит Вагнера назло идеологически ангажированной мамаше, а может, и просто назло; весь роман он борется за внутреннюю эмансипацию. Чем отличается а идише мамэ от ротвейлера? Ротвейлер рано или поздно отпускает свою жертву.
В первой встрече Клары и Карла возникает забавный узор, едва ли предусмотренный автором, но зато диктуемый рельефом. Впрочем, с чего я взял – может, и предусмотренный. Знакомство героев происходит на дороге, ведущей из Иерусалима в Тель-Авив. Не просто на дороге между двумя этими городами – тут важно направление движения: Клара встречает Карла на большом горном спуске.
На иврите «спуск» – «йерида», «подъем» – «алия». Антонимы. Смысл этих слов, исходно означающих чисто физические действия, давно уже расширен. «Алия» – помимо всего прочего – и духовное восхождение; «йерида» – духовное снижение, падение. Репатриация в Израиль (теоретически) – алия, вызов к чтению Торы в синагоге – алия; эмиграция из Израиля – йерида, наихудшая йерида – в Германию. Карл ловит Клару на йериде.
Роман с Карлом – мужским лицом Европы – кончается для нее полным крахом. О, Европа умеет прельстить и использовать евреев!
Книга Нины Воронель напитана эротикой. Речь даже не об откровенных сценах (хотя и это непременное блюдо в меню, конечно, предлагается), а об общей атмосфере. Клара окружена эротической аурой, она источает эротические флюиды.
Всё это тонко и умело исполнено. До сих пор Клара всегда (типологически) была победительницей, манипулирующей мужчинами, – но годы уходят, и стареющая женщина пристально-сокрушенно разглядывает морщинки у глаз. Карл появляется в момент острого кризиса, он идеал мужчины, он возвращает ей наполненность и осмысленность жизни. И вот на взлете внезапного немыслимого счастья, в точке самого великого своего любовного торжества Клара сокрушена, сердце ее навеки разбито: Карл таки украл ее кораллы. Конечно, Карл – бунтующий дух Европы, Клара же – просто обыкновенная несчастная женщина, но какое всё это имеет значение! – драма обманутой женщины внесюжетна, боль Клары больше перипетий приключенческого романа.
Та самая библиотека. Казалось бы, тишь да гладь, но это только так кажется.
Теперь Кларе не остается ничего, кро
ме как вернуться в свой еврейский мир и зализывать раны, которые вряд ли когда заживут. Ужасная перспектива! И Нина Воронель милосердно прерывает потерявшую вдруг смысл жизнь Клары, материализуя глухую (кладбищенскую) стену, пред которой та вдруг очутилась.
Выбитый из колеи Ури звонит из Англии своей далекой немецкой подруге. Какой-то необязательный разговор. И вдруг она на пустом месте, как бы невпопад спрашивает: ты что, был сейчас с женщиной? И сердце обрывается, и большая политическая и культурологическая игра со всеми сюжетными ухищрениями становится неважна перед внезапной, ничем не мотивированной догадкой страдающей женщины, которая перестает на мгновение быть персонажем романа.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru