[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2006 ТЕВЕС 5766 – 1 (165)
Д-р Авиноам
(Притча)
Altalena – псевдоним Зеева-Вольфа (Владимира Евгеньевича) Жаботинского (1880–1940) еще с конца 1890-х годов, со времен его сотрудничества в «Одесском листке», «Одесских новостях», петербургском «Северном курьере» и итальянской «Аванти». В 1900-х годах, вернувшись в Одессу после длительного периода работы в качестве иностранного корреспондента, под этим псевдонимом он стал ведущим фельетонистом юга России, блистал на вечерах одесского Литературно-артистического общества, был восторженно принят в среде либеральной русской интеллигенции. Один из основателей политического сионизма – видевший единственное решение еврейского вопроса в новом и всеобъемлющем Исходе в Эрец Исроэл – Жаботинский вместе с тем был глубоко укоренен в русской и европейской культуре: так, его перевод легендарного «Ворона» Э. А. По не только не затерялся среди переводов Мережковского, Бальмонта и проч., но стал одним из известнейших. Знавший несколько европейских языков, Жаботинский в 1911 году в Одессе основал книгоиздательство «Тургеман» («Переводчик»), выпускавшее мировую классическую литературу в переводе на иврит и приобщавшее, таким образом, к языку еврейскую молодежь.
Всё это имеет самое непосредственное отношение к публикуемому ниже тексту. Начав сотрудничество с берлинской редакцией «Рассвета» в июле 1923 года, одну из первых своих публикаций Жаботинский озаглавил «De profundis» («Из бездны»), возможно апеллируя к известному сочинению О. Уайльда. Ситуация раскола во Всемирной сионистской организации, выход из ее правления Жаботинского и его деятельность, приведшая к созданию ревизионистского направления нашла отражение в его драматических и острых работах этого времени, отныне регулярно публиковавшихся в «Рассвете». «Д-р Авиноам» опубликован 29 июля, буквально за считанные дни до открытия XIII сионистского конгресса в Карлсбаде. Кажется, появление в печати этой «притчи» именно в такой судьбоносный момент неслучайно. В образе мальчика Авиноама, выходца с юга России (действительно ли он имел реальный прототип, как на том настаивает автор?), читается что-то автобиографическое. Образ этот несет в себе то сложное и объемное представление об образовании и – шире – о культуре, которое было свойственно самому Жаботинскому, сионисту радикальных взглядов и деятелю русской культуры.
Много лет тому назад, шатаясь по Палестине, я подружился с учителем в небольшой колонии. Он, между прочим, рассказал мне, что в арабской деревне неподалеку, насколько помню, деревня называлась Даньян, – есть удивительная школа: шесть классов, географические карты и учитель из воспитанников Каирского университета Аль-Азгар. Он давно собирался посмотреть эту диковинку. Мы решили пойти вместе. Но ни он, ни я не знали дороги в Даньян и ни слова по-арабски.
– Не беда, – сказал мой приятель, – проводник-переводчик найдется среди моих учеников.
Утром, когда мы собрались, он окликнул первого попавшегося мальчика и спросил:
– Ты знаешь дорогу в Даньян?
Мальчик ответил:
– Конечно, знаю.
– По-арабски говоришь?
– Конечно, говорю.
Мы пошли. Мальчик разговорился со мной, очень мне понравился. В нем была прирожденная благовоспитанность, или, может быть, просто мы его не интересовали, – во всяком случае, он не заговаривал первый; но на вопросы отвечал решительно, как человек, мнения которого давно сложились и никаким поправкам не подлежат. Имя? Авиноам. Возраст? Бар-мицва через несколько недель. Где родился? На юге России, уехал оттуда шести лет. Кем будешь? Колонистом в Галилее (это, впрочем, была тогда общая мода и мечта).
Учитель ушел далеко вперед и не слышал нас, так что я мог себе позволить педагогическую некорректность: я спросил Авиноама, нравится ли ему школа.
– Слишком много пустяков проходим, – сказал он сразу и решительно.
В те годы уже много писали о том, что школы в Палестине чересчур интеллектуализируют подрастающее поколение; поэтому я подумал, что он слышал такие разговоры и сейчас станет мне проповедовать сокращение программы до триады «читать, считать и пахать». Оказалось, что он еще много радикальнее и что у него не влияние взрослых разговоров, а собственный вывод из житейского опыта.
Житейский опыт, на который он сослался, приключился еще на Днепре в местечке Большая Лепетиха. Раз он там ловил головастиков со своим старшим братом Мендлом, и напали на них туземные мальчики. Сначала не дрались, а только высказали в односложной форме неодобрительное мнение о национальности юных ловцов. Старший брат Мендл, член кружка Пихре-Цион, принял вызов и подтвердил, что он, действительно, член того самого односложного народа – и гордится этим. Но лидер туземных мальчиков на это ответил:
– Жиды не народ.
Аргументацию туземца Авиноам передал мне так:
– Кабы вы были народ, вы бы умели ругаться по-своему. Я вот русский, так и ругаюсь по-русски (и тут он сказал такое, что не приведи Б-г – Авиноам не хочет цитировать). А ну, скажи то же самое по-вашему!
Мендл не умел.
– А второе, – сказал туземец, – кабы вы были народ, вы бы умели давать сдачи. Вот я русский, так и дам тебе по морде. (И дал.) А ты можешь?
Мендл не мог.
Это событие, оказывается, легло в основу всей педагогической программы Авиноама. Арифметика и всё прочее – пустяки. Еврейский мальчик должен усвоить только две отрасли знания:
– Говорить по-еврейски и бить по морде.
(Он сказал: у-леарбиц макот рецах, но думаю, что перевод мой недалек от духа подлинника.)
За этими беседами мы дошли. Нас ждала у околицы целая коллегия: учитель из Аль-Азгара в каких-то белых ризах, великолепный чернобородый шейх, несколько других селян вида оседлого и зажиточного. Отношения между обеими ветвями потомства Авраамова были тогда прекрасные. Обмен приветствиями продолжался минут десять. Шейх, белый учитель и старшины были несказанно рады гостям, т. е. моему приятелю и мне, потому что на третьего, на Авиноама, конечно, никто не обращал внимания. Стоял скромно, переводил что полагалось, но вообще держался в тени.
Нас повели в школу. Сколько лет прошло с тех пор – я уже не помню, какая она была; помню только, что почему-то вместо обхода классов нас усадили в теневой стороне двора; дали пышную подушку еврейскому учителю и другую, еще пышнее, мне (Авиноаму, понятно, не полагалось подушки); потом явился самовар, крутые яйца и два блюдечка с вкусным рахат-лукумом – одно еврейскому учителю, другое мне (Авиноаму не дали). Я несколько смутился: тогда я еще всё-таки помнил самого себя в годы Авиноама, и у меня за него слюнки потекли; я было протянул свое блюдечко ему – но в эту минуту глаза наши встретились, и он как будто неприметно мигнул мне, словно хотел шепнуть:
– Эйн давар, не беспокойтесь.
Наконец, в самый разгар чаепития, показали нам и школу. Старший класс был мобилизован тут же на дворе, полукругом, а на земле у моих ног распростерта была та самая географическая карта, о которой я слышал: Оттоманская империя стенного формата, испещренная арабскими надписями. Класс состоял из семи малых лет по пятнадцати на вид; если бы не трахома, это были, насколько помню, красивые и высокие юноши. Арабский учитель тогда обратился ко мне; по тону и жестам я понял, что он мне предлагает роль экзаменатора; я уже хотел отклонить ее в пользу моего приятеля педагога, но в эту минуту глаза мои встретились с глазами Авиноама, и он сказал, почти не шевеля губами:
– Вы должны: вы гость гостя.
Это было очень тонкое понимание приличий, и до сих пор я не постиг еще всех его извилин; но мой приятель тоже кивнул головой, и я подчинился и немедленно стал функционировать. Строго осмотрев весь полукруг, я указал на правофлангового и приказал Авиноаму:
– Спроси его, где на этой карте Дамаск.
Никогда не надо говорить, не подумавши. Если бы я подумал, я бы не задал такого рискованного вопроса; но я его задал и через мгновение очутился в тупике. Дело в том, что арабский мальчик, действительно, ткнул пальцем в какой-то кружок, над которым что-то было написано арабскими буквами; но я букв этих не знаю, – а про то, где Дамаск, я и на переходном экзамене из четвертого класса в пятый не имел собственного мнения. Я растерялся – в эту минуту опять глаза мои встретились с глазами Авиноама, и опять он мне как будто неприметно мигнул, как будто что-то неслышно шепнул, – и я сурово сказал холодным, лязгающим голосом непоколебимой, неумолимой убежденности: нет, это не Дамаск!
Я вызвал второго и опять скосил глаза на Авиноама: второй попал в точку. Потом... но нет смысла затягивать историю, для меня совершенно не лестную. Краткое содержание ее сводится к тому, что незаметно, постепенно, вежливо, без резких переходов, без наглости, Авиноам как-то отодвинул в тень и меня, и своего учителя; он сам не задавал вопросов, Б-же сохрани, он всегда смотрел на меня и ждал моих просвещенных указаний – но указания эти он, очевидно, получал магнетически и претворял в вопросы и резолюции, о содержании которых я понятия не имел. Сначала я еще кое-как чувствовал, что мы несемся сквозь сферы таблицы умножения, но потом всё смешалось; остался только Авиноам, судящий народы и творящий расправу, и мы все. Малые и серые, учителя, ученики, шейхи и старейшины, где-то на дальнем плане. Как сквозь сон я видел, что шейх и старейшины смотрели то на Авиноама, то друг на друга. И качали чалмами или кефиями; и еще мне привиделось в этом сне, будто вдруг откуда-то явилась подушка для Авиноама и блюдечко со сластями для Авиноама; и, наконец, когда мы уходили, та же коллегия и все ученики проводили нас опять до околицы – и шейх, почтительно попрощавшись с еврейским учителем и со мною, как бы поколебался минуту – и почтительно попрощался с Авиноамом.
Когда мы шли назад и Авиноам погнался за ящерицей и где-то застрял, я спросил приятеля:
– Что он у вас, первый ученик или вообще светило?
– Этот? – сказал он не без презрения. – Такой же лентяй, как и вся моя шайка.
Я сознаю, что получился у меня страшно шовинистический рассказ, похожий на историю о том, как Чарли Чаплин единолично окружил двенадцать вражеских солдат. Но, во-первых, это всё сущая правда, так и было; и во-вторых, совсем это не шовинистическая притча, а напротив. Если есть в ней мораль, то вот она: в победе Авиноама не наша взяла, а Европа взяла. Весь секрет Авиноама не в том, что он будто бы сын гениальной расы (видали мы эту гениальную расу...), а в том, что он пришел в Даньян с окраин высшей культуры и шейхи почувствовали, что перед ними ховаджа и эфенди. Сим победиши. Поэтому, как ни мила лично мне сокращенная программа национального воспитания, которую так убедительно обосновал он по дороге в Даньян, принять ее не могу – пока. Я ее приму, когда мы победим: тогда пожалуйста, опростимся, омужичимся, овосточимся – если еще будет тогда спрос на эти или тому подобные формы неумытости. Но до сих пор – ни за что. Мы Запад, а не Восток; мы дети Европы – и не только дети, но и сотворцы ее; и хоть Авиноам лентяй и гонитель просвещения, но в крови у него дипломы всех факультетов – и слава Б-гу!
Altalena
«Рассвет», 1923 год
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru