[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2005 ХЕШВАН 5766 – 12 (164)
ИСКУССТВО КРОЙКИ И ШИТЬЯ
Михаил Горелик
Художник Симмс Табак малость перелицевал старую, любимую с детства, идишскую песню «Об их мир а мантл»[1], и вот что у него получилось[2]:
Ветшающее пальто Йосефа украшено не только дырами, но и Колдекоттовской медалью.
У Йосефа было маленькое пальто:
старое и потертое.
И вот – он перешил его в пиджак
и отправился на ярмарку.
У Йосефа был маленький пиджак:
старый и потертый.
И вот – он перешил его в жилет
и плясал в нем на свадьбе племянника.
У Йосефа была маленький жилет:
старый и потертый.
И вот – он перешил его в шарф
и пел в нем в мужском хоре.
У Йосефа был маленький шарф:
старый и потертый.
И вот – он перешил его в галстук
и отправился в город навестить
свою замужнюю сестру.
У Йосефа был маленький галстук:
старый и потертый.
И вот – он сшил из него платок
и выпил стакан горячего чая с лимоном.
У Йосефа был маленький платок:
старый и потертый.
И вот – он сшил из него пуговицу, пришил
к брюкам и пристегнул к ней подтяжки.
У Йосефа был маленькая пуговица.
Однажды она потерялась.
Теперь у него вообще ничего не было.
И вот – он записал и нарисовал эту
историю. О чем же она?
О том, что всегда можно сделать
что-нибудь из ничего.
В предуведомлении Симмс Табак обещает читателям мораль и держит слово: «всегда можно сделать что-нибудь из ничего» – это и есть обещанная мораль. Оптимистическая и стимулирующая.
Песня, вдохновившая Симмса Табака, – а ее он тоже приводит в переводе на английский, даже и с нотами, – куда лаконичней: кроме героя этой саги и ветшающих и превращающихся друг в друга вещей, в ней больше нет ничего, если не считать, конечно, важного припева «ля-ля»: нет ни ярмарки, ни племянника со свадьбой, ни мужского хора, ни замужней сестры в городе, ни чая с лимоном, ни подтяжек.
Кажущаяся на первый взгляд бессмысленной избыточность книжной версии художественно вполне оправдана. В песне слова вписаны в музыкальное пространство, у Симмса Табака – в визуальное. Он не иллюстратор: в его книжке текст и картинка равноправны: замужняя сестра, ярмарка и прочие отсутствующие в песне радости – элементы карнавального мира, созданного художником. Племянник должен жениться, чтобы Йосеф мог сплясать, а Симмс Табак – запечатлеть его пляску.
Художник создает образ райского штетла, образ литературный, театральный, бродвейский, образ постмодернистский и концептуальный: с афишей Мориса Шварца[3] и фотографией Молли Пикон[4] на стене избы, с нотами «Тумбалалайки» в руках певцов «мужского хора», с обрывками «Форвертс», где сообщается о прибытии хелмских[5] ребе в Касриловку и об их же изысканиях причин солености океана[6], с «Морген Фрайхайт»[7], информирующей о том, что «Скрипач на крыше упал с крыши» («фотография» места происшествия прилагается), с «Если бы я был Ротшильдом»[8] (актуально для Йосефа с его минималистским гардеробом) и «Еврейским философом Менделе Мойхер-Сфоримом»[9].
Наличествуют также фото неких Тойбеле и Зигмунда, надо полагать, местечковых родственников Йосефа – а как же иначе: ведь они названы только по именам. Однако Тойбеле – очевидная аллюзия на знаменитые зингеровские рассказ и пьесу «Тойбеле и ее демон» (за ними маячат тени Ан-ского с Вахтанговым и Цемаха[10]). Что касается Зигмунда, он вполне узнаваем: Фрейд внимательно наблюдает с фотографии за поисками исчезнувшей пуговицы (можно себе представить, что он об этой пуговице думает).
Маленькие парадоксы времени, обратная перспектива, будущее предшествует прошлому: это у Молли Пикон могла бы висеть фотография Йосефа. Впрочем, в раю, как мне доводилось слышать, нет ни прошлого, ни будущего – только настоящее (во всех смыслах).
Да, есть еще мудрые мысли, написанные рукой Симмса Табака для назидания Йосефа; они обрамлены и развешаны рядом с фотографиями на стенах смиренной обители: «Если пальто старое, только дыры на нем могут быть новыми», «Уродливая заплата лучше прекрасной дыры», «Что имеем, не храним – потерявши, плачем», «Если бедняк ест цыпленка, один из них болен». А еще письма Симмса Табака Йосефу, тоже полные мудрых мыслей: «Дорогой Йосеф! Пожалуйста, вспомни, что дом без окон не дом, а пальто без пуговиц не пальто». Рассеянным персонажам следует время от времени напоминать, в каком мире они живут, а то ведь могут и запамятовать.
В одном из писем Симмс Табак рассказывает своему адресату его же историю. Уж он-то ее точно знает! Симмс Табак изобразил Йосефа похожим на самого себя: правильно, мадам Бовари – это я. Впрочем, визуально идентифицируясь со своим персонажем, автор просто приближается к первоисточнику: ведь песня поется от первого лица («Об их мир а мантл»).
Интересное расхождение книжки с песней – добавление сквозного эпитета «маленький»: все вещи Йосефа от пальто до пуговицы – «маленькие». «A littlе», наверное, следовало бы переводить уменьшительно-ласкательным суффиксом: «пальтишко» («пальтецо»), «пиджачок», «жилеточка», «шарфик», «галстучек», «платочек», «пуговичка». А может, и нет: ведь «маленький» – составная часть рефрена каждого эпизода: «У Йосефа был маленький».
И всё-таки, с чего бы это? Зачем вообще он здесь, этот «a little», – только ли для повтора? Содержательно вроде ни за чем, да и на картинках Симмса Табака Йосефовы одежды никак не уменьшены: пальто как пальто, пиджак как пиджак – даже и не пытался отобразить им же самим введенный «a little», не считал важным и нужным. Тогда зачем?
В качестве предположения: в «Сказках Матушки-гусыни» есть стишок, известный каждому, для кого английский язык родной. Стишок начинается словами «Mary had a little lamb», песенка на эти слова – шлягер на все времена, тоже всем хорошо известна, – по популярности что-то вроде «Жили у бабуси два веселых гуся»:
Mary had a
little lamb,
Its fleece was
white as snow.
And everywhere
that Mary went,
The lamb was
sure to go.
У Мэри был маленький ягненок,
Его шерстка была бела, как снег.
И куда бы ни шла Мэри,
Ягненок всюду бежал за ней.
«Mary had a
little» – «Joseph had a little» – вряд ли случайное совпадение.
Уж наверное, этот стишок с приданным ему мотивчиком бежал за Симмсом Табаком, как ягненок за Мэри. И одного этого соображения довольно, чтобы объяснить, с какой стати «a little» объявился в книжке про Йосефа.
Но дело не только в этом. Симмс Табак строит текст, намеренно апеллируя к культурному опыту своих маленьких читателей: они наверняка получат удовольствие, обнаружив Мэри с ягненком за спиной Йосефа (какая неожиданная и приятная встреча!), но даже если этого не произойдет, они всё равно получат удовольствие: ведь знакомая структура невидимо работает – они и не сознавая узнают стишок.
И еще: книжка про Йосефа – еврейская и в то же время универсальная, и в то же время очень американская: Мэри с ягненком – маленькие фигурки на заднике перенесенного на американскую сцену штетла.
Если эта гипотеза верна, она объясняет также и трансформацию первого лица (в песне) в третье лицо (в книжке). Правда, объясняет только отчасти – чисто формально. Есть еще одно объяснение, лежащее совершенно в иной плоскости.
В старой идишской песне «я» вполне уместно: неизвестный автор действительно пел о себе, он сам был житель местечка, и каждый (с минимальными оговорками) житель местечка мог спеть про себя более-менее то же самое, ему не было нужды лицедействовать, рассказывая от первого лица о ком-то другом, чья жизнь кардинально отличалась от его собственной: это была его песня, его жизнь, его «пальто».
Конечно, в песне (и в книжке тоже) есть план, апеллирующий к экзистенциальному опыту, не привязанному к конкретному времени и социуму, но на внешнем, изобразительном уровне между миром книжки и миром читателя – океан. И не только в прямом, но и в переносном смысле: табаковский штетл – утопия, сказочное царство-государство, до которого скакать не доскакать, плыть не доплыть, лететь не долететь. Поэтому герой может быть только «он» – никак не «я». Самое большое, что мог себе позволить Симмс Табак, – это придать Йосефу сходство с самим собой: ну, так он себе это и позволил.
В общем, порезвился Симмс Табак на славу. И на радость читателям.
История Йосефа с его ветшающими вещами рекурсивна; в сущности (хотя это и не акцентировано), ее механизм тот же, что и у попа с собакой. Сначала историю о Йосефе рассказывает Симмс Табак. Эта история завершается тем, что теперь уже Йосеф рассказывает ее сам о себе, но в этой, второй по счету, истории появляется еще один Йосеф, который рассказывает ее еще раз – и так до бесконечности. Череда умножающихся зеркальных отражений. Ничего удивительного, если они будут не вполне идентичны, хотя бы в мелочах, если эти мелочи от отражения к отражению будут понемногу накапливаться и пальто Йосефа изменится в конце концов до неузнаваемости.
Посмотрите на Фрейда: какой славный! Хотел получше рассмотреть, высунулся из рамки и свалился на пол. Интересно, куда ведет лестница: на чердак или на небеса?
В обществе массового потребления мало кому придет в голову чинить и уж тем более перешивать старые вещи, их выбрасывают, избавляются не только от изношенных, но и от вышедших из быстротечной моды. Вещи мимолетны, приходят и уходят, не оставляя следа в жизни своих носителей, вещей много – поэтому каждая из них значит мало. Иное дело в былые времена: вещи тогда стоили дорого, относились к ним бережно, носили долго, любили (или, напротив, не имея возможности заменить, ненавидели), ценили, чинили, перелицовывали, передавали от старшего младшему, от поколения к поколению, у вещей была своя история. В этом жилете я плясал на свадьбе племянника, в этом галстуке съездил в город к сестре – полвека прошло, большие события, а жилет, посмотрите, конечно, не как новенький, я не стал бы морочить вам голову, но очень, очень даже еще ничего!
Есть такой сказочный сюжет: дурак, меняющий лошадь на корову, корову на овцу, овцу на кошку. Однако же Йосеф вовсе не предпочитает малое большому: пальто превращается в пуговицу вопреки его желанию, Йосеф одержим идеей сохранить то, что пока еще можно сохранить, он отважно противостоит второму закону термодинамики, он заведомо обреченный борец с распадающейся на глазах вещественностью.
На стене у Йосефа, среди прочего, висят картинки «Хад Гадьи»[11]. Но в «Хад Гадье» большое естественным образом побеждает малое – в истории Йосефа всё обстоит с точностью до наоборот. С этой точки зрения она ближе к знаменитому фараонову сну, истолкованному некогда тезкой героя книжки[12].
В «Хад Гадье» последнее слово остается за Всевышним. В метаморфозе гардероба Йосефа торжествует великое Ничто: шагреневая кожа скукоживается, превращается в точку (пуговицу) и, наконец, совсем исчезает, попытки обнаружить ее тщетны. Метафора жизни Йосефа, жизни Симмса Табака, жизни каждого человека. Жизни штетла. Было – будто и не было.
В сущности, всё это относится и к идишской американской культуре, некогда богатой и разнообразной. Я вовсе не утверждаю, что сегодня от нее осталась одна пуговица, но процесс всё-таки ориентирован в сторону пуговицы – Молли Пикон подтвердит.
Каждый эпизод книжки наполнен вещами, цветами, овощами, животными, местечковыми жителями. Симмс Табак не переносит пустого пространства и, если вдруг обнаружит его, непременно заполнит веником или кошкой. Но вот Йосеф теряет пуговицу и горестно сознаёт, что найти ее уже не удастся, что он потерял теперь всё. И тогда он остается совершенно один в пустой комнате. Все (даже кошка с собакой, даже фотография Фрейда) немедленно покидают его, как бы боясь заразиться смертельной болезнью.
Если бы это был конец, он был бы бесконечно печален (когда бы картинка не была столь празднична!). Но это не конец. Всё сгинувшее в мире вещественности воскресает в песне и в книге. Воскресает в расширенной и улучшенной редакции: в мире вещественности пальто и ряд его производных могли существовать только последовательно: рождение платка предполагает непременную смерть галстука; здесь же все они существуют «рядом»: пальто, галстук, пуговица. Возникая из небытия, они вытягивают за собой ярмарку, хор, свадьбу, даже выпитый давным-давно стакан чаю – и тот не только не пропал, но даже и не остыл – всю жизнь Йосефа: она не разбита теперь на сменяющие друг друга фрагменты, но предстаёт единым гармоничным целым, в котором ничто не должно быть утрачено. Разрозненные, подчас казавшиеся случайными и бессмысленными, паззлы складываются в картину, обладающую эстетическим совершенством и метафизической внятностью.
Заплаты не уродливы, а прекрасны, правда, они ничуть не лучше дыр, которые не только прекрасны, но еще уместны и желанны. Бедняк не ест цыпленка, оба они веселы и здоровы; впрочем, бедняк в этом воскрешенном мире богаче самого богатого богача. А пальто, которое носил некогда Йосеф, – только тень того праздничного наряда, который предлагает читателю заокеанский потомок местечкового жителя.
Добрый Симмс Табак наделяет творческим даром преображения и воскресения каждого – тебя и меня. В своем обращении к «дорогим читателям» он пишет: «вы всегда можете сделать что-нибудь из ничего... и сделать это еще и еще раз».
Сам-то он именно так и поступает: первая версия его книжки вышла за двадцать с лишним лет до второй, увенчанной Колдекоттовской медалью, – он попробовал «еще раз», и пальто, как и следовало ожидать, изменилось. И Йосеф тоже.
Творчество из ничего – прерогатива Всевышнего. «Ничего» Симмса Табака условно: пальто, исчезнувшее в материальном мире полторы сотни лет назад, сохранено в культурной памяти – остается только его извлечь.
В перелицованном, естественно, виде.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru
[1] «У меня было пальто» (идиш).
[2] Получилось у него хорошо: книжка «Joseph had a Little Overcoat» («У Йосефа было маленькое пальто»; NY: Viking, 1999) в 2000 году была удостоена Колдекоттовской медали – одной из двух наиболее престижных в США премий в области детской литературы.
[3] Морис (Авром-Мойше) Шварц (1890–1960) – актер и режиссер американского идишского кино и театра, играл на Бродвее; сценарист, режиссер и исполнитель главной роли в фильме «Тевье» (1939), афишей которого Йосеф (с помощью Симмса Табака) украсил свой касриловский дом.
[4] Молли Пикон (1898–1992) – звезда американского идишского театра и кино, снимавшаяся и в Голливуде.
[5] Хелм – город в Восточной Польше, ставший в еврейском фольклоре городом дураков. Этот мифологический Хелм прославлен среди прочих Шолом-Алейхемом и Башевисом-Зингером.
[6] Элементарно: ведь там плавают селедки!
[7] «Форвертс», «Морген Фрайхайт» – американские идишские газеты.
[8] Рассказ Шолом-Алейхема.
[9] Менделе Мойхер-Сфорим (1835–1917) – классик новой еврейской литературы (на идише и иврите), но уж никак не «философ». Обличитель убожества местечковой жизни, он становится в преображенном мире книжки философом и певцом местечка – то-то бы удивился классик! Легкая и веселая рука у этого Табака.
[10] «Тойбеле и ее демон» сюжетно связана с пьесой Ан-ского «Диббук», поставленной Вахтанговым в «Габиме», – легендарный спектакль 1922 года. Наум Цемах (1887–1939) – создатель, руководитель и актер «Габимы». В 1927 году с артистами, оставшимися в США после раскола труппы, он поставил «Диббук» в Сан-Франциско – это была первая постановка пьесы на английском языке.
[11] «Хад Гадья» – пасхальная песенка, в которой кошка съедает козленка, собака прогоняет кошку, дубинка собаку, огонь сжигает дубинку, вода заливает огонь, вол выпивает воду, резник убивает вола, ангел смерти – резника, а Всевышний – ангела смерти.
[12] Йосеф интерпретирует сон фараона, в котором тощие коровы пожирают тучных, а «тощие» колосья вытесняют колосья, наполненные зернами (Брейшис, 41:1-7).