[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2005 ХЕШВАН 5766 – 12 (164)
Аристотель и наемные головорезы
Герберт Голд
Герберт Голд (р. 1924) – американский писатель, родился в еврейской семье. Изучал философию в Колумбийском университете. В 1942-м, прервав учебу, пошел в армию, где прослужил до 1946 года.
Писал романы, рассказы, эссе, детские книги. Занимался журналистикой. Преподавал в разных университетах.
Написал много романов, в том числе три, основанных на собственной биографии: «Отцы: роман в форме мемуаров» (1967) – о своем отце, иммигранте из России, ставшем успешным бизнесменом, который учил сына, как выживать в Америке; «Мои последние две тысячи лет» (1972) – книгу, по определению Голда, «о том, как быть и стать евреем и писателем в Америке»; «Семья: роман в форме мемуаров» (1981) – в нем прообразом героини романа – архетипа еврейской матери – послужила Фрида Голд, мать писателя.
Издал три сборника рассказов «Пятнадцать на три» (1957), «Любить и нравиться» (1960), «Колдовская воля» (1971), а также сборник эссе «Век счастливых вопросов» (1962).
Рассказ «Аристотель и наемные головорезы» взят из сборника «Любить и нравиться».
В 1933 году у моего отца было два грозных врага. С одним он сражался весь фруктово-овощной день: с раннего утра, с рассвета, в куртке из овчины таскал и грузил ящики на шаткий пикапчик, а потом до вечера обслуживал покупателей в узком темном магазине, построенном в переулке между пекарней и магазином электротоваров. С другим врагом он воевал по ночам – стонал и ворочался в странных кошмарах, где рассерженного человека вечно преследуют, а он не может бежать.
Дневной его враг был общим у большинства американцев – Великий Кризис. Ночной зверь рычал и топал на улицах фантастической Германии.
– Гитлер! – говорил он за завтраком, мотая головой, чтобы прогнать сон. – Мне стыдно, что я человек. Другим клубничкам противна гнилая – они гниют от стыда, если ее не выдернуть…
– Съешь еще чашку хлопьев, чтобы набраться сил, – приговаривала мать, как верная жена скорбя вместе с ним, потому что без сил никуда на взбаламученной планете.
– Извини, некогда – посмотри на часы. – Он не жаловался; другой земли он не знал. – Салат уже пошел и Пасха скоро.
В кожаной куртке и армейских ботинках, стоя, он допивал кофе, ставил чашку в раковину и отправлялся на рынок возле кливлендской равнины. Майским утром до рассвета он бился с капитально отремонтированным мотором дважды подержанного грузовичка, ругался, поднимал капот, протирал провода и свечи. Мать открывала окно на кухне и наблюдала оттуда. Мотор кашлял, замолкал, наконец заводился – и за дело. Мать смотрела вслед машине и махала рукой. За дело – с ножиками, молотками, долларами в карманах, колодой карт и смешными картинками, чтобы показывать приятелям промозглым майским утром. По пригородным улицам, тарахтя, на пригородное шоссе и через спящий город, где фонари разом гаснут на заре и редко когда поприветствуют его по пути освещенное окно спальни или кухонные звуки.
Но на Центральном фермерском рынке уже кипит жизнь. Под цинковыми рифлеными крышами и на открытом воздухе вокруг грузовиков с овощами – торговый гомон. Фермерские жены продают горячий жирный суп из громадных кастрюль, по пять центов суп до торговли, и по десять горячий кофе с пирожками после – продают ошалелым едокам, а те заглатывают их целиком и не могут вспомнить, второй у них это завтрак или третий. Отец шагал по коридорам салата и молодого гороха, по зеленым проулкам шпината, в безмолвные залы ранних фруктов, прибывших по железной дороге. Наедине и заодно с едой он благодарно принюхивался, вдыхал воздух полной грудью, непринужденно, по-домашнему радуясь вкусу и запаху своего товара. Он отправлялся на продуктовый рынок, как на церковную службу – за щедростью Америки забывался и Гитлер, и банковские каникулы. Он сжимал в руке сливу, так что брызгал сок. Вытирал глаза.
Во фруктовой берлоге его застиг Джо Рини.
– Что ты тут делаешь, Сэм?
– То же, что ты. Хорошо, а?
– Но сможем ли мы это продать? У меня сливы с прошлой недели лежат.
Отец пожал плечами, задев рукавом за ящик.
– В холодильнике они раскисают. А что еще мы можем сделать?
– Ничего… а эти с виду первый сорт. Ну-ка попробую.
– Давай, пробуй. А я куплю.
Зеленщики, конечно, искали расположения фермеров – последние были другой породой и в те дни не мылись из протеста против дороговизны жизни. Их лучшие продукты раз за разом гнили на полях, а сами они часто мучились животом, в безнадежных попытках справиться с непроданным урожаем. Даже первосортных помидоров, прогретых солнцем и присоленных, может оказаться невпроворот! Фермеры страдали от закладных, от кожных болезней, непочиненных изгородей, вечно беременных жен. Регулярно выезжая из своих безлюдных угодий навстречу одуряющему городскому гоготу, чтобы вернуться иной раз без прибыли, семян и удобрений, они тоже пускали по рукам карточки.
Зеленщики-эмигранты, итальянцы и евреи, с их немногочисленными греческими и негритянскими коллегами, обменивались анекдотами, вырезанными из журналов, и похабными картинками. Сперва они конкурировали и спорили, потом собирались кучками, чтобы поесть и посудачить и в доверительной передышке раннего утра посетовать на трудные времена. На восходе солнца разъезжались с сожалением, гоня свои грузовички навстречу наждачному дню.
Фермерские жены, закутанные, красные и неароматные, как их мужчины, допивали остатки кофе и молча наблюдали за происходящим. Капли жирных сливок бегали по дну алюминиевых кружек, как перепуганные мальки. У фермеров шли свои совещания – шепотом, – только они никогда не заканчивались взрывом смеха. Их карточки были другими мечтами – мечтами об охоте и верховой езде, готическими фантазиями о ритуалах, торжествах и карах. Призрак Черного легиона бродил по окрестностям Кливленда. Сговаривался с ку-клукс-кланом в Парме, с Бундом[1] в Лейквуде, и ходили слухи о строевой подготовке на полях с парнями-часовыми, вооруженными метловищами. Карточки объединяли их для мести и борьбы за священный порядок. Родственники, редко видевшиеся друг с другом, сходились по воскресеньям после церкви и слушали воспаленные речи, несшиеся с кузова пикапа. Мрачной зимой 1933 года некоторые фермеры ощутили, что они призваны – по крайней мере настолько, насколько доходил до них призыв человека в синем костюме из Джексона в Мичигане[2].
Ал Флейвин был фермером, с которым отец имел дело без малого десять лет. Они не дружили, но отец давал цену не меньше других, а Флейвин хорошо ухаживал за своим салатом; связь их была коммерческая. Рассерженный человек, в свое время боровшийся на сельских ярмарках, великан с могучими волосатыми руками, он вкусил славы впервые с тех пор, как расстался с юношескими победами на пропотевшем брезенте. Люди слушали его. Он стал Командором, или Рыцарем, или Драконом, или как это у них там называлось в Черном легионе. Он не мог выплатить долг за теплицу, зато мог до зари собрать легионеров для совещания на окраине города.
Наверное, Флейвин ощущал разлад с собою, когда, распустив слушателей, обменявшись с ними мистическими рукопожатиями и сокрушив более слабые ладони в своей лапе, взбирался на пикап с привязанным грузом и смирно приступал к торгу с Сэмом Стейном.
– Ладно, возьму одиннадцать ящиков по цене десяти, – сказал отец.
– Десять ящиков, – упрямо повторил Ал Флейвин.
– Одиннадцать ящиков. Или десять, и моя цена.
– Нет. Десять ящиков. По моей цене.
– Ал, послушай меня, – спокойно сказал отец. – Ты ведь знаешь, по твоей цене я не могу купить. Джо Рини будет торговать дешевле; раскидает листки под все двери, и где тогда буду я? К делу надо подходить разумно.
– Ты меня слышал.
– Что с тобой, Ал? Плохо себя чувствуешь сегодня? Что-то болит?
– Джо Рини у меня не покупает. Я привожу первосортный товар.
– Я знаю, знаю, поэтому и стою здесь и спорю с тобой. Я хочу твой товар, Ал, он мне нравится.
Отец покачивался и улыбался. Ал Флейвин стоял за баррикадой салата. Терпение, терпение – дух испытывается на земле. Наконец они сошлись, где-то между спросом и предложением, а затем, объединившись в традиционном эпилоге успешных переговоров, вдвоем перегрузили зелень на отцовский пикап. Разгоряченные и запыхавшиеся после труда, отдав и приняв деньги, они обычно превращались на несколько минут в благодушных союзников, и пухлый зеленщик закуривал с массивным хмурым фермером. Прищурив глаза, Ал Флейвин старался вспомнить, кто такой он и кто другие люди.
– Ну, Ал, сигару? – сказал отец.
Теперь Ал вспомнил. Он пощупал карточку и определил моего отца:
– Жид!
– Чтоп… чтоп… – проговорил отец.
Флейвин в хлопающих галошах, которые носил чуть не до лета, затопал прочь, двинув отца плечом так, что тот повернулся кругом. Отец продолжал бормотать «Чтоп… чтоп», не в силах выговорить «Что? Почему?» Он был изумлен, потом сгорбился в мрачной задумчивости. Солнце давно встало, но ночной кошмар вдруг обрушился на дневную мечту, и он очутился на кривых печальных улицах старого Нюрнберга.
Отец перестал покупать у Ала Флейвина. Но этим дело не кончилось. Каждое рыночное утро, дважды в неделю, он слышал слово Флейвина – сперва шепот, потом выкрик в спину. Короткий слог скреб по нервам. Рынок перестал быть радостью. Мать взяла с него обещание, что он не будет драться. Флейвин, огромный, обросший борцовским мясом, жаждущий схватки, раздавил бы его в своих лапах. Это была стратегия. Флейвин был Командором. Он надеялся обратить колеблющихся, катаясь с Сэмом Стейном в сточных канавах рынка.
– Я раньше убью его молотком! – кричал отец.
– Сэм, Сэм, нам не нужны неприятности.
– Я разобью ему голову гвоздодером!
Мать ласкала его, гладила.
– Подумай о своем деле. У тебя семья, Сэм, ты должен их учитывать.
– Я УБЬЮ ЕГО, БЕЛЛА!
– Тихо, ты делаешь шум – соседи. И меня ты должен учитывать. Прошу тебя, ради твоих детей, не надо неприятностей.
– Нет, нет, нет. – Глаза у отца покраснели от бессонных мыслей, в белке лопнула жилка. Он дышал так, словно ему не хватало воздуха. – Нет, ты права, Белла. Но если он еще раз меня заденет…
И раз этот случился в знойном июле, когда даже ранним утром люди на рынке пыхтели и потели под кровавым глазом солнца, еще лежавшего над изнуренным городом. Лед таял и капал из ящиков с салатом и тут же испарялся на цементе, не остывшем за ночь. Раскормленные рыночные крысы ковыляли на обожженных лапах. Флейвин выскочил из-за груды ящиков, притворившись, будто торопится, и заехал коленом отцу в живот, так что он потерял равновесие, пошатнулся и упал, как пьяный. Он застонал. Он пытался и не мог выдохнуть. Воздух заперло, замкнуло, уничтожило где-то внутри, и он валялся на мягком рыночном мусоре, а маленькая вселенная боли в животе кружилась быстрее земного шара, и только минутой позже, когда вихревая боль в средостении замедлилась до слабости и слабость перешла в кислую тошноту, наполнившую рот, он снова вспомнил, кто он. Это надругательство над жизнью причиняет гложущую печень муку человеку, который уткнулся теменем в ящик с салатом и силится вздохнуть. Кровь кричала у него в ушах, как орлы. Это жажда убийства – уничтожения. Это страшная боль, которая заставляет человека забыть, что он Сэм Стейн.
Флейвин ржал во всю силу легких и манил его громадными ручищами. Прежде молчаливый, он обучился ораторским приемчикам:
– Смахивает на пьяного, а? Ну, прямо ханыга. Сроду не видал жида-ханыги – а вы, ребята?
Услужливый смех.
Остальные сбегутся на шум драки. Флейвин был в башмаках, вышиб доску, вышел из сломанного ящика, изготовился.
У Сэма Стейна сильно болел живот. Он поднялся, чувствуя головокружение, и помотал головой, чтобы прогнать туман. Нащупал в заднем кармане никелированный молоток-гвоздодер. Флейвин пригнулся, его длинный подбородок подергивался от нетерпения. Пуговицы на штанах натянулись, из ширинки торчал уголок рубашки. Флейвин мог подождать более удобной минутки, чтобы заявить о себе людям. Сейчас их не замечали за торговой суетой; рынок бурлил, не ведая о двух врагах; еда возвышалась над ними и вокруг них большими башнями и сводами, и наблюдали за ними всего два-три фермера. Наблюдал и Джо Рини – ужасаясь, глотая слюну.
Отец дал обещание матери.
Он любил жизнь, правоту и любил побеждать.
Флейвин мог убить его.
Отец быстро отошел, сутулясь, краснея от стыда, белея от замыслов, схватил Джо Рини за рукав и потащил.
– Джо, Джо, – сказал он. – Я хочу с тобой поговорить. Я знаю, у тебя есть друзья. Я хочу с ними тоже поговорить.
– Что ты хочешь сказать, Сэм?
– Может быть, я и убил бы его, но, может быть, нет. Если бы он меня избил, это было бы не так уж хорошо. Остальным казакам это пришлось бы по вкусу. Или еще хуже. Плохой прецедент. Никакой справедливости в этом. Так что…
Рини с жаром заговорил в пустоту:
– Ты же знаешь, как они пьют. Они пьяницы. Так что не поднимай себе давление.
Взгляд отца заставил его умолкнуть. Рини согласился. Отец медленно решал:
– То, что делается сейчас на рынке, Джо, скоро для любого из нас станет небезопасно.
– Ты о чем думаешь, Сэм? – спросил Рини.
Он думал, но на свой лад: прецедент, моральный дух, пример. Это был политический вопрос, и отвечать на него надлежало нечистыми, компромиссными средствами политики. Страстный ответ – окровавленное лицо Сэма Стейна, толпа, втихомолку улыбающаяся над поверженным телом Сэма Стейна, разгоряченный Ал, решивший, что сбылась его мечта о могуществе – это был бы наихудший вариант, и яростное тело отца чуть не подарило его Флейвину. Философское решение состояло в том, чтобы подавить эту жаркую внутреннюю судорогу и тогда уже, только тогда, придумать острастку для этой казацкой банды.
Иов и Ной имели терпение; правда, Иову был позволен гнев. Человек необразованный, мой отец знал, что патриархи даже говорили о том, что страсть на земле надо употреблять правильно. Но он не знал другого места для справедливости, кроме как здесь, внизу, на земле, где надеялся народить еще детей.
Он глубоко вздохнул, раз, другой, еще раз – вот так оно лучше, – а потом поблагодарил Б-га за то, что Он дал ему чувство ответственности. Он поблагодарил Создателя за то, что вспомнил о своей здоровой, покладистой, вечно жалующейся жене. Печально поблагодарил Всемогущего за осмотрительность – и за своего друга Джо Рини. Он сказал Джо Рини:
– Теперь ты мне поможешь.
В тот же вечер Джо нашел троих молодых друзей, о которых шла речь. Отец захотел с ними встретиться… «рад нашему знакомству». Как официально мы себя ведем, когда смущаемся. За пятьдесят долларов он мог заказать избиение с любыми деталями, какие назовет. Кроме, конечно, извращений – вы что, думаете, мы педерасты? Они были просто администраторы.
– Нет, нет! – кричала мать. – А потом он тебя убьет, и что хорошего? Мы не можем себе этого позволить!
– Мы не можем позволить себе другого, – непреклонно отвечал отец. – Мы сделаем то, чего французики не желают сделать. Когда он поднимет хвост, мы войдем в Рейнланд и положим этому конец. Ты не обязан слушать этот шум. Ты прекращаешь его, как умеешь. Прекращаешь его. Прекращаешь.
– Сэм, Сэм, это опасно, это пятьдесят долларов.
– Это стоимость жизни, Белла.
Друзья Джо Рини, три молодых человека с прилизанными волосами, нервными руками и бородатыми анекдотами были очень дружелюбны. Они качали меня на колене, как малыша, и трясли погремушку, хотя мне уже исполнилось восемь лет. Они подробно говорили о деле, потому что отец любит дело. Кроме того, он желал определенности. Мать подала печенку – толстые куски с крупно нарезанным сочным луком. Как можно деловым людям обсуждать серьезные вопросы, не набравшись сил? И кружки с крепким черным кофе.
– За пятьдесят долларов, мистер Стейн, – сказал предводитель группы, – мы вам можем его убить. Без доплаты. Нам и так, и так работать. Его грузовик остановится перед светофором при въезде в город – а тут и мы.
– Нет, нет, – сказал отец. – Только чтобы попал в больницу, больше ничего.
– Мистер Рини говорит, что работал с вами в брокерской конторе. Говорит, что вы старые приятели. Нам это ничего не стоит.
– Нет! – сказал отец. – У человека жена и дети, как у меня. А старший – глупый, не сможет сам содержать ферму.
– У нас дети умные, – с улыбкой вмешалась мать, довольная их аппетитом. Она вежливо похлопала по столу салфеткой. – Мой старший мальчик приносит такие отметки от учителя…
– Тихо, Белла. Если хочешь поговорить, пойти позвони кому-нибудь по телефону. Слушай.
Бизнесмены, воспитанные в почтении к матерям, виновато пожали плечами и с сожалением продолжали выслушивать совестливого заказчика. Они не привыкли к тонкостям, но выросли в крепких семьях, и материнская гордость их радовала.
– Так что не делайте того, что вы сказали, – повторил отец. – Я только хочу, чтобы он немного научился, чтобы у него было время немного подумать. Больница.
– Хорошо, – с неохотой отозвался предводитель. Воля ваша. Если передумаете, вы нас найдите, ладно? Цена для вас будет та же.
– Больница, – повторил отец и заставил их пообещать.
– О деталях не беспокойтесь, мистер Стейн. Пятьдесят долларов теперь много тянут.
Отец сердито встал и со стуком поставил чашку на блюдце.
– Я сказал: больница!
– Больница, больница, – скорбно подхватили они и вышли гуськом.
Утром Флейвин не появился на рынке. Совсем нетрудно было проследовать за ним на «фордике», остановиться рядом на красный свет, выплюнуть сигареты и быстро перебраться в пикап. Так что вместо Флейвина появился усталый, работящий молодой головорез и, кивнув папе, сказал, что они действовали аккуратно, как договорились. Но и наоборот ничего бы не стоило сделать.
Отец не радовался. Затуманенным взглядом он выразил свое сожаление о тяжести мира: он вынужден был нанести поражение Флейвину, не заслужив поцелуя победы. Жизнь наградила его – как награждает всех – еще одним пятнышком на идеале безупречной доблести. Он счел это необходимым делом всего-навсего и предвидел возможность того, что его, в свою очередь, подстережет человек, который не обременит себя мыслями о его жене и детях. Тем не менее разум утешал его.
– А что, если он так же с тобой поступит? Где я буду с детьми? Где будешь ты, если умрешь?
– Да, это риск. Но в этой жизни приходится рисковать и защищать себя, как умеешь. А теперь позволь ответить на твой вопрос: если умру, меня нигде не будет.
Он послал Флейвину букет за пять долларов, а на следующее утро – двухдолларовое растение в горшке, с мясистыми влажными листьями, осыпанными декоративными блестками. Джо Рини одобрил. Приятель, навестивший Флейвина в больнице, сообщил, что больше никаких цветов ему не посылали.
Мораль из этого случая отец извлек ту самую, какую хотел преподнести Англии и Франции в 1933 году и позже. Дней через десять Флейвин тихо появился на рынке в бинтах, но по-прежнему трудоспособный и сильный. Он продал отцу помидоры, и они по-джентльменски спорили о цене. Настороженно величали друг друга «мистерами». Разговоры о Черном легионе продолжались, но со стороны Флейвина никаких выпадов. А через несколько лет и разговоры прекратились.
Порой отец думал, что его могут избить, но этого не случилось, хотя однажды его ограбили. Флейвин не имел к этому касательства.
Флейвин хорошо воспринял урок, преподанный, согласно Аристотелевым принципам, с умеренностью, человеком, чья врожденная страстная мягкость привела его к разумной твердости: больница для Флейвина, ничего больше. Кошмары продолжаются, но на них есть ответы – пусть рискованные, рациональные, не окончательные и не вполне рыцарские. Бедный Флейвин, не привыкший к сюрпризам, – он был обескуражен.
А мать утешилась. Папа заработал еще пятьдесят долларов – в возмещение потраченных на доброе дело.
Перевод Виктора Голышева
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru