[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2005 ТИШРЕЙ 5766 – 11 (163)
И Чего это ты забралсЯ в такую даль?
Норман Левин
Норман Левин (1923–2005) – канадский писатель. Родился в Оттаве в еврейской семье, родители его были родом из Польши. В войну служил в авиации. Учился в Кембриджском и Макгиллском университетах. Женился на англичанке и в 1949 году уехал в Англию. В Канаду вернулся лишь в 1980 году, после смерти жены. Писал не только прозу, но и стихи. Высокую оценку критики получила и его автобиография «Меня создала Канада» (1958). Издал два романа, несколько сборников рассказов: «Билет в одну сторону» (1961), «Не хочу я ни с кем знакомиться» (1971), «Избранные рассказы» (1975), «По тонкому льду» (1979) и т. д. Его произведения носят по преимуществу автобиографический характер.
Его скупую, емкую прозу любил и переводил Генрих Белль.
-Почему бы тебе не пройтись? – сказала Эмили. – Ты уже неделю, да нет, больше, не выходишь из дому?
– Я выходил на почту во вторник.
– В городе я встречаюсь с людьми. И все меня спрашивают. Как там Джозеф? Что мне отвечать? Он работает. Сидит наверху, у себя в комнате. Пишет. Почему бы тебе не пройтись – людей повидать.
– Чтобы повидать людей, нужны деньги, – сказал я. – Ведь кого я ни встреть, он предложит пойти выпить. Стар я стал пить за чужой счет.
– Ну и что нам остается? Играть в карты, читать газеты, смотреть телевизор. Сил моих больше нет смотреть телевизор.
– У тебя нет сил, когда мы ложимся в постель.
– Что же, по-твоему, я должна вся пылать только оттого, что мы ложимся в постель? Почему бы тебе не пойти пройтись прямо сейчас? Взбодришься. Прогуляйся по гавани или по городу, сходи в библиотеку.
– Ненавижу этот городишко, – сказал я. – Только и думаю: как бы выбраться отсюда, ни о чем больше думать не могу. Я и плакат «Ты должен во что бы то ни стало выбраться отсюда» повесил, как постоянное напоминание. Не желаю закончить жизнь в этом приморском захолустье.
Зазвонил телефон.
– Поговори ты.
– Ну вот, ты уже и по телефону говорить не хочешь, – сказала она и ушла на кухню.
Я прошел в комнату, посмотрел на открытки с видами, которые прикрепил к большому зеркалу.(Благодаря открыткам я вижу себя в зеркале в трех измерениях.)Их присылали друзья, которых разбросало по Северной Америке, Африке и Европе. Я прикрепил их так, чтобы между ними виднелось зеркало. Приладил даже открытку с видом Карнбри. Летний день… пальмы… небо, почти такое же синее, как море… большая зелено-белая яхта в гавани… купальщики на песчаном пляже…
На открытке, подумал я, этот городишко, пожалуй, мог бы мне понравиться.
Я подошел к письменному столу, посмотрел на листки, где записал гонорары, которые мне должны были прислать. В сумме они составляли триста двадцать пять фунтов. Но жизнь меня уже научила: рассчитывать, что деньги заплатят в обещанный срок, не приходится.
Назавтра Эмили получила письмо от матери из Лондона, а с ним чек на десять фунтов.
Я купил елочку, установил ее в гостиной. Сходил купил плющ, Эмили развесила его на стенах под потолком. Начали приносить поздравительные открытки. Я вышел пройтись, выпил в пабе со знакомыми, которых не видел уже несколько месяцев.
Вечером 23 декабря мы сидели в ожидании гостей в гостиной – там было уютно и тепло. Топился камин. С лампочек свисали цветные шарики. Недурной красный ковер тянулся от стены до стены. Отличная комната с большим окном-фонарем, но мы ей практически не пользовались, разве что когда придут гости, ну и, пожалуй, летом: так-то ее не натопишь. Эмили сделала бутерброды, я припас бутылку хереса, обернул ее яркой бумагой, прикупил стаканы. Мы ожидали гостей – чету, к которой Эмили эвакуировали во время войны. Они жили неподалеку от Труро. С тех пор как мы поженились, они на каждое Рождество преподносили нам цыпленка, я в ответ дарил им бутылку хереса. Пока что мы расположились в поместительных подержанных креслах с ободранной там, где кошки вострили когти, обивкой. Шел восьмой час. Гости, похоже, запаздывали.
– Им же надо коров загнать, – сказала Эмили, – и много чего еще сделать, прежде чем они смогут уйти.
Несколько минут спустя за входной дверью послышался шум.
– А вот и они.
– Нет, не они, – сказал я, сам не знаю почему.
И точно, это были вовсе не они.
В дверь решительно просунула лицо иссохшая, ссутулившаяся тетенька. Лицо нельзя сказать, чтобы привлекательное, хоть его и обрамляли свежевыкрашенные блондинистые кудельки.
– Джозеф Гранд здесь живет?
Фразу произнесли не как вопрос, а как утверждение. И произнесла ее моя сестра Мона из Меридиана. Я не видел ее десять лет.
Впоследствии она рассказывала, что я так и застыл на месте – не произнес ни слова, только головой тряс.
Я вышел – за дверью стоял Оскар. Он походил на борца, но вполне добродушного. Коренастый крепыш с сонливыми глазами, в шляпе, с киноаппаратом на шее, в новехоньком черном пальто и черных перчатках.
Я пожал ему руку.
– Почему вы не написали, не позвонили, ну хотя бы телеграмму прислали?
– Я хотел вас предупредить, – сказал Оскар, – но твоя сестра не разрешила.
Я заглянул в окно такси – кого я там ожидал увидеть: уж не отца ли с мамой?
– Спорю, удивили мы тебя, – всё не унималась Мона, когда мы уже внесли их чемоданы и повесили пальто.
Оскар так и не снял шляпу.
– Почему вы не связались с нами, хотя бы когда приехали в Лондон?
– Не хотели причинять беспокойство, – сказала Мона.
Оскар сказал:
– Я взял с собой кинокамеру – хотел заснять, какое у тебя будет лицо, когда ты увидишь свою сестрицу.
Я провел их в гостиную. Мона закурила.
– Эмили, ты совсем непохожа на свои фотографии, – сказала Мона. – А ты, – это она уже ко мне адресовалась, – похудел, но тебе так лучше. Когда мы виделись в последний раз, ты был толстый. Я даже подумала, что у тебя плохо с сердцем.
Тут мы представили детей.
– Это Марта… это Элла… это Ребекка.
– Ну прямо куколки, – сказала Мона.
– А это ваш дядя Оскар и тетя Мона. Они приехали к нам издалека, из Меридиана, это такой город в Канаде. Как вам путешествовалось?
– Ужасно, – сказал Оскар. – Две пересадки пришлось сделать. Долететь из Канады до Лондона быстрее, чем добраться из Лондона до вас. И чего это ты забрался в такую даль?
– Надо было послать телеграмму или позвонить, – сказал я. – Я бы посоветовал, на какой поезд лучше сесть. И не пришлось бы пересаживаться.
– Да говорил я ей, – сказал Оскар.
– Я не хотела доставлять вам беспокойство… отдать им, что ли, подарки?
Они внесли в гостиную свои новые чемоданы, вынули веселенькой расцветки пижамки для детей. Эмили они подарили норвежский лыжный свитер.
– Он всегда ходит в черном, – сказала Мона. – Б-г знает почему. Вот я и подумала: куплю-ка я ему белый свитер.
Свитер был отличный, с высоким воротом.
– Куришь? – спросил Оскар. И вручил мне несколько плоских красно-белых жестяных коробок сигарет из необлагаемого налоговым сбором магазина в аэропорту.
– Спасибо. А почему вы не написали из Канады?
– Никак не могли решить: поедем или не поедем. Ты что, свою сестру не знаешь? Она же до смерти боится летать.
– Все уговаривали нас поехать в Майами, – сказала Мона. – Говорили нам, что в Англии в эту пору сплошь смог, туман и дорожные аварии.
– Мы до последней минуты колебались – ехать в Диснейленд или сюда, – сказал Оскар.
– А тебе не пришло в голову, что мы что-то затеваем, когда я перестала писать? – спросила Мона.
Я промолчал. Не мог вспомнить, когда в последний раз получил от нее письмо.
– Подите-ка сюда, – подозвал детей Оскар и вынул из заднего, застегнутого на пуговицу кармана бумажник. – Вот, это ваши канадские бабушка и дедушка прислали вам на Хануку. – И дал каждой по два фунта. Наши девочки сроду таких денег не видали.
Сестра посмотрела на елку, на украшения, на поздравительные открытки.
– А они знают, что такое Ханука?
Дети молчали.
– Папа вам расскажет, – и снова также понизив голос, порицающе обратилась ко мне. – Ты празднуешь Рождество?
– Мы ставим елку, ну, и я дарю детям подарки.
– Я всегда говорю – тебе жить, тебе и решать, как жить, – сказала Мона.
Дочки пошли к себе наверх – примерять пижамки.
– Выпить хочешь – чего тебе? – без боязни спросил я. За весь год у меня впервые было столько спиртного. – Шотландское виски, джин, херес, пиво…
– А хлебной у тебя нет? – спросила Мона.
– Нет.
– Раз так, не буду.
– Оскар, а тебе что?
– Мне всё это не по вкусу.
– Так никто со мной и не выпьет?
– Я, пожалуй, выпью хереса, – сказала Эмили.
– Дай мне попробовать, – сказала сестра. – А что – ничего. Налей и мне чуточку.
– Как там мама с папой? – спросил я.
– Всё так же, – сказала Мона. – Мама по-прежнему работает в больнице, – и внезапно оживившись: – Если б только они могли увидеть твоих дочек… Папа, когда мы вернемся, пойдет на обследование. Ты и представить себе не можешь, до чего он разволновался, когда мы сказали, что летим сюда.
Я вспомнил, как видел отца в последний раз. Мы ждали такси – оно должно было отвезти меня на вокзал. Отец был в одной рубашке, без пиджака, вокруг шеи обмотано полотенце. Мой отъезд отвлек его от бритья.
– Хочется надеяться, что к следующему твоему приезду я еще буду в этом мире, – сказал он и заплакал.
– Разумеется, папа, – сказал я.
Выглядел он жалостно – расчувствовался. И тут мы увидели друг друга в зеркале – оно висело в коридорном простенке. Отец указал на свое плачущее отражение:
– Вылитый китаец.
Я сказал Эмили, что Мона и Оскар наверняка хотят выпить кофе.
Мона порылась в одном из чемоданов, извлекла из него банку растворимого кофе и вручила Эмили.
– Мы пьем много кофе, а я слышала, что у вас хорошего кофе не купишь.
– У нас есть растворимый кофе, – сказала Эмили.
– Вот как. – Мона была обескуражена. – Но мы пьем очень крепкий кофе.
Как только Эмили вышла, сестра сказала:
– Помнится, ты говорил, что она наполовину еврейка.
– Что вспомнила: это я ради мамы так сказал. Она спросила, где ты поженишься? Какой раввин вас поженит? Ну а теперь она знает. Я знаю, что она знает. Мама сказала – случись такое в ее время, вся семья сидела бы шиву.
– Я всегда говорю: тебе жить, тебе и решать, как жить, – сказала Мона.
Эмили принесла кофе, а с ним и котлеты в булочках – она приготовила их загодя и сейчас разогрела.
– Ишь ты, вкусные, – сказал Оскар.
– Совсем такие, как мы готовим, – удивилась Мона.
А я удивился тому, как она постарела. Она ведь – это я помнил – на два года моложе меня. На вид ей было хорошо за сорок. Только фигура, стройная, изящная, осталась прежней. Мона сидела, нахохлившись, скорчившись, выставив подбородок вперед, – курила одну сигарету за другой.
Тут я услышал, как подъехала машина. Дом наш стоит на склоне холма. Мона перестала жевать.
– Что это?
Я объяснил ей, в чем дело. Она услышала, как погромыхивают перила. За эти перила держатся, поднимаясь в горку. Но они плохо закреплены.
– А это что такое?
Мы умолкли.
– Я слышу – наверху кто-то ходит, – сказала Мона.
Я поднялся наверх.
– Никого там нет, – сказал я.
– Точно?
– Она каждый вечер заставляет меня обходить дом, – сказал Оскар. – А посмотрел бы ты, какие у нас замки. А какие засовы. А цепочки. Когда я уезжаю после завтрака, она закрывает двери на два замка, и, учти, замки у нас особые. Потом накидывает цепочки. До чего дошла – и ружье завела, и собаку.
– Зачем всё это? – спросил я.
– Не знаю, – Мона ничуть не смутилась.
– Ты такой не была, – сказал я.
– Я тебе вот что скажу, – на губах Оскара промелькнула сонливая улыбка. – У тебя та еще сестричка.
Без чего-то девять приехали фермер с женой. И мы начали веселиться. Фермерская чета опрокинула по-быстрому несколько рюмок джина. Одарила нас цыпленком и консервированным языком. Я преподнес им бутылку хереса. Подарки для девочек они положили под елку. До чего же интересно, говорили они, познакомиться с людьми, которые меньше суток назад были в Канаде. У жены фермера, свежей, румяной толстушки, и Моны быстро нашлись общие темы.
– …мне тоже вырезали камни из желчного пузыря.
– А мой пузырь лопнул, – сказала Мона, – едва хирург положил его в лоток.
Но остаться они не могли: за фермой требовался присмотр.
Хотя в комнате стало совсем тепло, Оскар весь вечер просидел в шляпе. Пиджак, свитер и галстук он снял. И так – в шляпе – и уснул в кресле у камина.
Как только Мона увидела, что Оскар уснул, она сказала:
– Что вы делаете, чтобы обучить детей религии?
– Ничего, – сказал я.
– Наши дети празднуют Хануку. Носят на шее могендовиды – могендовид, Эмили, – это звезда Давида, – и Мона приподняла тоненькую золотую цепочку, висящую у нее на шее. – Дома у меня два набора посуды. На шабос я зажигаю свечи. Свинину мы едим, но только в гостях, не дома. Наверное, ты считаешь нас лицемерами. Ты зажигаешь свечи в пятницу вечером?
– С моей стороны это было бы лицемерием.
– В честь кого ты назвал Ребекку? – быстро переменила тему Мона.
– В честь тети Рохи, – сказал я. – Ты ее вряд ли помнишь. Это та тетка, которая так и не вышла замуж. Но, помнится, она умерла, когда мы были еще детьми. А в честь кого ты назвала Франсину?
– В честь Фрумы – бабушки Оскара.
– В таком случае больше подошли бы Фрида или Фанни, – сказал я.
– Нет, – сказала Мона. – Годится любое имя, лишь бы начиналось на «Ф»…
– Почему же только на «Ф»? – спросил я.
– Да потому, что имя должно быть похоже на Фруму – а значит, годится и Фейт, и Фелисити, и Фоун.
– Не вижу тут никакого сходства с Фрумой.
– А его и не должно быть, главное, чтобы первая буква совпадала. К примеру, ты назвал дочку Ребеккой в честь тети Рохи. А мог бы назвать и Роксаной, и Рокси…
– Так кинотеатр называется, – сказал я. – А в честь кого ты Ланса назвала?
– В честь деда Оскара – Лейбла, а могла бы назвать и Лоуренсом, и Лорном.
– А почему не Лу или Лайонел?
– Эти имена уже не в моде.
Мона погасила сигарету и тут же закурила следующую. Я успел заметить, что палец у нее пожелтел от никотина, а вот что у нее трясется рука, заметил, только когда дал ей прикурить.
– Мы не разрешаем Франсин встречаться с английскими мальчиками у себя в Меридиане. Отсылаем ее на каникулы в Монреаль. Ну и конечно же, она учит иврит.
– В Канаде девочки учат иврит? – спросил я.
– Почему бы и нет? – пошла в наступление Мона. – Я верю в Б-га. А ты не веришь?
– Нет.
– Не говори так, – сказала Мона. – Никогда, никогда нельзя так говорить.
– Не верьте ему, – сказала Эмили – старалась улестить Мону.
– Я верю в судьбу, – сказала Мона, – верю, что судьба на будущий год определяется между Рош а-Шона и Йом Кипуром.
– А я нет.
На это никто ничего не сказал.
Неожиданно Мона прыснула.
– Хорошо, что Оскар заснул, не то он задал бы мне: зачем завожу такие разговоры.
Мы уступили им свою спальню. Сами улеглись в моем кабинете на матрасе, укрывшись пальто. На одну ночь это еще куда ни шло. Но завтра придется раздобыть простыни и одеяла у соседки.
Мы с Эмили старались заснуть. Наши глаза были вровень с щелью под дверью, сквозь нее проникал свет из холла.
– Должно быть, у Моны это давно лежало на душе, – сказала Эмили. – А мне так хотелось ее полюбить.
– Знаю, – сказал я. – Я никогда не был особо близок с сестрой.
Пятнадцать лет назад, в Монреале, посреди урока английского языка, меня вызвала секретарша декана.
– К вам пришли, – сказала она.
В сумрачном холле, под часами, стояла мама. Слегка робеющая, но мило одетая, в синей шляпке, новом черном пальто и темных перчатках. Она приехала в Монреаль из Оттавы на свой страх и риск – уговорить меня переменить свое решение и быть на Мониной свадьбе. Не помню, как я объяснял, что мешает мне быть там. Не помню и почему я выбрал свадьбу сестры, чтобы заявить о своей независимости.
Мама повела меня в ресторанчик на Сент-Луис-мейн. Ресторанчик пришелся мне по душе. Кормили там не так вкусно, как дома, но я соскучился по еврейской кухне. А тут тебе к тому же и подписанные фотографии Макса Баэра и Ола Джолсона[1]; и мама, такая нарядная, за столиком напротив меня… и еда… всё наводило на воспоминания о моем детстве на Марри-стрит: в доме по субботам воцарялась тишина, и мама, такая красивая, сидела днем у окна. Мама плакала… кажется, даже сунула мне какие-то деньги… и я пообещал, что буду на свадьбе.
Что я помню о свадьбе: отец ведет Мону под хупу. Он был примерно того же роста, но казался ниже ее. В двубортном синем костюме с дядиного плеча, перешитом на него. Губы крепко сжал, на глазах слезы, явно стушевался. У него всегда был потерянный вид, стоило ему выйти из дому.
Потом подали угощение. Гостей набралось сотни три. Большинство из них были мне незнакомы. Похоже, я уже тогда куда больше, чем мне казалось, отдалился от дома.(Официанты не стеснялись в открытую хлестать выпивку… гости – есть в три горла.) Мне казалось – в университете я мог учиться лишь благодаря ветеранским льготам, перебивался на шестьдесят долларов в месяц, а это означало последнюю неделю сидеть на земляных орехах, – что мама, которая ради этой свадьбы опустошила свой счет в банке, кормит-поит ораву чужаков.
Помню, что напротив меня сидел молодой раввин, глаза его непрестанно бегали по сторонам. Раввин был новый, «не здешний». Он торопливо запихивал еду в рот. Потом встал – сказать речь. Он говорил о Моне, видел он ее тогда в первый раз.
– Мона, сегодня ты – принцесса. Оскар, сегодня ты – принц.
Незадолго перед этим состоялась свадьба принцессы Елизаветы и принца Эдинбургского.
После еды раввин поспешно и невнятно прогугнивил молитвы, покачался туда-сюда и удалился.
На следующее утро мы с Эмили и детьми встали спозаранку. Дети только что не прыгали – до того возбудились. Оскар и Мона спустились вниз в одиннадцатом часу. Сказали, что спали очень хорошо. Ели мало, но чашку за чашкой пили кофе – его то и дело подваривала Эмили, – курили.
Зима стояла холодная, такой в Англии не было больше ста лет. И хотя на нашем курорте мне случалось на Рождество ходить без пальто, на этот раз нам пришлось топить во всех комнатах. К счастью, у нас в отличие от соседей не замерзли уборные.
Оскар с ходу расположил к себе детей. Имел к ним подход. Посадил на одно колено сразу двух. Рассказывал им о Канаде, о том, какой у них летний коттедж у озера.
– …и еще у нас есть моторка, и мы проплываем озера из конца в конец. Что бы вам не приехать – пожили бы с нами в коттедже, полакомились бы Мониным черничным пирогом, посмотрели бы, какие у нас водятся звери. Вы же никогда не видели скунса. А у нас они подходят прямо к коттеджу…
Голос его звучал сонливо, ласково. Детям он полюбился.
– Почему бы тебе не съездить домой? – сказал он.
– Посмотрим, может быть, в следующем году.
– Надо съездить хотя бы ради детей.
Мона перешла на идиш.
– Дело в деньгах, или что?
Эмили и дети, явно озадаченные, подняли на нее глаза.
– Всё не так просто, – сказал я по-английски.
– Что, если нам увезти детей с собой? – сказал Оскар. – Мы бы взяли Марту и Эллу. Приглядели бы за ними, а лето они могли бы провести с нами в коттедже.
Марта и Элла повисли на Оскаре.
Я и подумать не мог, что он это всерьез.
– Послушай, – сказал Оскар. – Мы можем провезти их по нашим билетам, доплатить придется всего ничего. Мы бы их кормили-поили, приглядели бы за ними. Мы же не собираемся их удочерять. Они – ваши.
– Посмотрим, – сказал я дочкам – они только что не плясали от радости. То, что они охотно уехали бы от нас, больно резануло.
Мона, когда не хотела, чтобы дети понимали, о чем речь, переходила на идиш. В конце концов я решил услать детей в другую комнату. В результате Ребекка вернулась к нам в расстройстве чувств.
– Они шушукаются, – сказала она. – Секретничают.
Дело шло к полудню, а мы так и не встали из-за стола. Я предложил пойти погулять: я покажу им город, подышим воздухом, а заодно дадим Эмили прибраться и сходить за покупками.
Холод пробирал до костей. На улицах не было ни души. Лужи на узких улочках замерзли. Песчаные пляжи, тянувшиеся вдоль берега, опустели. Вода в заливе посерела. В гавани не было лодок, лишь чайки, сбившись кучкой, сидели, презрев ветер, у входа в гавань.
– Видели бы вы наш городок летом, – сказал я.
– Могу себе представить, – Мона куталась в каракулевую шубу. – Прелесть что за городок.
Оскар беспрестанно снимал и меня, и Мону, и детей. И безлюдные пляжи, и безлюдные рестораны, и заколоченные магазинчики. Домой мы вернулись разрумянившиеся и расположились в столовой у камина.
– Вы здесь топите не во вред здоровью, – сказала Мона, закуривая. – А вот у нас, когда мы топим, душно.
Я вышел во двор за углем, принес полное, с верхом, ведерко.
– Знаешь, кого ты мне напомнил, – сказала Мона, – когда вошел вот так с ведерком угля?
– Знаю, – сказал я. – Папу.
Временами, выходя во двор за углем, я вспоминал, как отец поднимался из погреба в нашем доме на Марри-стрит с ведерком угля для нашей коридорной печки. Так же, когда сидя у себя наверху, записывал, откуда мне должны прийти деньги, я вспоминал папу и его черную книжку, куда он заносил своих должников.
– Помнишь, как ты мне говорил: не разрешай парням трогать тебя от сих, – Мона провела рукой по шее, – до сих. – И по коленям. – А помнишь, когда ты учился в университете, я приехала в Монреаль – повидаться с тобой. Ты тогда сочинил песню. И, когда мы встретились, дал мне двадцать долларов. А я и говорю: не надо. А ты говоришь: это еще мало. И дал мне двадцать долларов сверх.
Я не помнил ни того ни другого.
Вместо этого я вспомнил один случай, когда ей было лет восемь-девять. В нее засадили камнем из рогатки. Разбили ей голову. Пришлось остричь ее наголо. И она ходила в берете. Не снимала его и в школе. Дети дразнили ее.
– А ты помнишь мою свадьбу? – спросила Мона. – Помнишь Сэма, Беттиного жениха? Предполагалось, что он заснимет нашу свадьбу. А он снимал одну Бетти…
Я не помнил и этого. А вот как Мона заболела, помнил. И как к ней вызвали врача. В награду за благонравие врач дал ей большую плитку шоколада. Она поделилась со мной. Есть его мы пошли наверх, в Монину комнату. Потом я смотрел, как у нее изо рта лезут тонкие, бледно-желтые черви и медленно извиваются по полу.
Мона и Оскар, если и видели, как празднуют Рождество, то только в кино. Так что я их просветил.
– Порядок будет такой: встанем мы рано. Поздравим друг друга с Рождеством. Потом вниз спустятся дети. Мы позавтракаем. Перейдем в гостиную. Я буду называть девочек по очереди и давать каждой ее подарок.
Выслушав меня, Мона и Оскар ушли в город, вернулись они нагруженные подарками, обернули их у себя в комнате цветной бумагой и разложили под елкой.
– На второй день Рождества я заказал такси, – сказал я. – Покатаемся, посмотрим окрестности.
– По-моему, ты сказал маме, что у тебя есть машина, хоть и не новая.
– Возможно – чего не скажешь ради маминого спокойствия.
Вечер мы провели у телевизора.
– У вас такие же программы, как и у нас в Меридиане, – сказала Мона.
– Это же американские шоу, – сказал я.
Мы посмотрели детскую викторину.
– Ваше телевидение лучше нашего, – сказала Мона. – Оно очень образовательное.
Однако заинтересовала их, в основном, реклама.
После новостей я выключил телевизор, и мы уселись у камина, пили кофе, курили.
– Почему бы тебе не вернуться в Канаду? – спросил Оскар.
– Чтобы отсюда выбраться, нужны деньги, – сказал я. – Да и потом я, наверное, слишком давно оттуда уехал.
– С твоим образованием ты мог бы стать доктором, – сказала Мона. – Правда-правда, – это она уже Эмили сказала.
– Но я писатель, – сказал я. – Сколько в Канаде врачей – тысячи. А писателей? Жалкая горстка. Врачом быть проще, чем писателем.
– Да, да, – грустно сказала Мона. – А жить врачам легче.
Я встал, принес виски, но никто не захотел составить мне компанию.
– Через год у меня по моим расчетам будет столько денег, что я смогу отойти от дел, – сказал Оскар.
– Говори-говори, – сказала Мона. – Языком болтать – дело нехитрое.
– Вот посмотришь, – сказал Оскар. – Я был бы уже без пяти минут у цели, если б не ее операции. Веришь ли, ее уже раз пять оперировали.
– Правда-правда, – сказала Мона.
Оскар, как я знал, занимался продажей металлического лома. Впрочем, он скупал всё, что мог перепродать с прибылью. Набивал свой склад до отказа, затем загружал грузовик, вез товар в Монреаль или Торонто и сбывал там.
– Мне, когда я уезжаю из Меридиана, приходится каждый вечер звонить ей, – сказал Оскар.
– Мы придумали, как не платить за междугородные, – сказала Мона. – Если Оскар хочет не поговорить, а просто сообщить мне, что доехал до Монреаля или там Торонто, он заказывает разговор с вызовом абонента и называет любое имя, скажем, мистер Джонсон. «Попросите, пожалуйста, мистера Джонсона», – говорит он. А я говорю: «Сожалею, но мистера Джонсона нет дома». И понимаю, что он доехал благополучно.
– Это еще что, – сказал Оскар. –
У нас есть знакомая, так она по междугородному заказывает кошерное мясо в Монреале. Звонит своему мяснику и говорит: «Филли дома?» Он, ясное дело, отвечает, что Филли дома нет. А сам смекает: значит, на этой неделе ей надо послать филе.
– У нас три дома в Меридиане, – сказала Мона. – Так что, если приедешь, у тебя будет где жить. Городишко наш, что и говорить, захолустный. Но это же на время, пока ты не станешь на ноги.
– Спасибо, – сказал я.
Однако особого смысла в том, чтобы менять одно захолустье на другое, я не видел. Мне до смерти хотелось выбраться из этого приморского городишки и вернуться в Лондон. Космополитический город – вот где я хотел бы жить. Я стараюсь выбраться в Лондон, по мере возможности, почаще, но обходится это недешево. Стоит мне провести хотя бы несколько дней в Лондоне, и я чувствую себя обновленным. В Лондоне у меня обостряются все чувства. Я брожу по улицам и только что не пою. А бывает, что и пою. В Лондоне я ложусь спать, чувствуя себя стройным и подтянутым, не то что здесь: здесь я чувствую, что расползся, огрузнул, одеревенел.
– Я во что бы то ни стало должен вызволить нас отсюда, – сказал я. – Бывает так, что я не могу ни минутой дольше здесь оставаться. Тогда я сажусь на поезд и еду в Плимут. Просто чтобы снова походить по ровным, прямым улицам. И так до полудня. Потом понимаю, что должен вернуться.
– Эмили, а ты скучаешь по Лондону? – спросила Мона.
– Это мой родной город. Бывают дни, когда я чувствую, что жизнь здесь проходит мимо: день за днем – одно и то же, а ты всё ждешь – должно же когда-нибудь что-то произойти.
– Типа нашего приезда, – сказал Оскар.
И все засмеялись.
Рождественским утром дети встали ни свет ни заря. Пока они спали, Эмили разложила подарки по чулкам. Так что к завтраку они спустились взбудораженные, их возбуждение передалось нам. Все поздравили друг друга с Рождеством. И напившись кофе, переместились в гостиную. Погода, судя по всему, стояла холодная, и хотя снег не выпал, лужи замерзли. Эмили затопила камины в комнатах.
Я называл всех по очереди и вручал подарки. Сначала детям.
– Это Ребекке от дяди Оскара и тети Моны…Что бы это могло быть?
Дочка, трепеща, развязала ленточку на пакете и кинулась целовать Мону и Оскару.
– А кому же это?..
Марта – ей только-только минуло девять – получила от Моны и Оскара туалетный набор. Пилочки, щипчики, кисточки для маникюра, пинцет, чтобы выщипывать брови, флакончик духов. Элле и Ребекке они подарили кукол, самых дорогих из тех, что имелись в нашем городке. Это я знал – видел их в витрине. Эмили подарки Моны и Оскара смутили больше, чем меня. Родственники Эмили прислали разнообразные сласти, книжки для чтения и книжки-раскраски, игрушки, бижутерию, мыло и несколько наборов носовых платков.
Около двух мы всемером сели ужинать в столовой. Эмили внесла индейку.
– В ней без малого шесть килограммов, – сказал я.
Дети восхищенно заахали.
– Это еще что, – сказал детям Оскар. – Вот приедете в Канаду, так вам подадут индейку вдвое больше. Помнишь, – сказал он Моне, – какая индейка была у нас в тот раз?
– Канадские индейки крупнее, – тактично сказала Мона.
В последний вечер мы устроились у камина, смотрели по телевизору какую-то пьесу. Я выключил телевизор. Вышел во двор – набрать еще угля. Когда я вернулся, Оскар говорил:
– …что-что, а место под землей всем нам обеспечено. Два метра в длину, метр в ширину. – Он развел руками, как бы делая замеры. – И на два метра вглубь.
Я заметил, что в лицо Эмили бросилась кровь. Она отвернулась от Оскара.
– Перестаньте, прошу вас, – не повышая голоса, сказала она.
– Все там будем, – Оскар пропустил слова Эмили мимо ушей. – Конец у всех один.
Эмили отвернулась ото всех.
– Извините, – сказала она. Расплакалась, встала из-за стола и вышла из комнаты.
Мона и Оскар, похоже, были ошарашены.
– Ее что-то расстроило? – спросила Мона.
– Нет, – не без яда ответил я.
– Надо смириться, – сказал Оскар. – От этого, знаешь ли, не уйти.
– Не может она смириться, – сказал я.
– Но мы же все умрем, – сказала сестра.
– Думаю, вы напомнили ей об отце, – сказал я.
– Ну и что? – сказал Оскар. – А я похоронил мать.
– Тебе бы надо пойти поговорить с ней, – сказала Мона.
И я пошел к Эмили. Она больше не плакала, но лицо у нее было убитое. Я привлек ее к себе, поцеловал.
– Извини, – сказала она.
Я снова поцеловал ее.
– Так много всего накопилось. Я вдруг осознала, что она, они… осознала, что значит быть евреем. Когда она всё говорит и говорит по-еврейски, я будто бы чужая, и мы с тобой уже не близкие люди, не муж и жена. Она ведь у меня в доме, и мне вдруг открылось, что мы умрем, и им, им дано во что-то верить – и тебе, тебе тоже, а мне нет. И я ничего, решительно ничего не могу с этим поделать.
Я снова поцеловал ее.
– Давай вернемся к ним.
И мы так и сделали.
– Прошу прощения, – сказала Эмили.
– Он нас всех выведет в книге, – сказала Мона. – Дай только срок.
– Ну и пусть, – сказал Оскар. И адресуясь ко мне: – Если ты зашибешь на этом доллар-другой, я не против.
Я позвонил в Лондон – заказать им номер в «Стрэнд палас».
– Номер с ванной столько-то, без ванной – столько-то, – сказал я.
– Нам – без, – сказала Мона.
Они ехали в Лондон, потому что Оскар хотел посетить кое-какие места, куда ходил во время войны в бытность свою солдатом.
– Будем прощаться – я заплачу, – сказала Мона. – А почему, сама не знаю. Я не в него. Я в папу. У меня глаза на мокром месте.
Поезда пришлось ждать. Мона посмотрела на Оскара. Оскар протянул мне руку.
И я ощутил в руках бумажку. Опустил глаза и увидел, что это банкнота в пять фунтов.
– Спасибо, – сказал я и вернул ему деньги.
Так как мы взяли с собой двух дочек, обошлось без сцен.
– Мой карман толще твоего, – сказал Оскар – он всё еще протягивал мне деньги.
Я сунул руку в свой карман. Затем – в его:
– Твой и впрямь толще, – сказал я.
Тут и поезд подошел. Я внес их багаж, нашел пустое купе, поцеловал сестру. Она беззвучно плакала, лицо ее исказилось. И я подумал: до чего же она похожа на отца. Я пожал руку Оскару, обнял его.
Вечером они позвонили, сказали, что доехали хорошо, номер отличный, гостиница тоже, в Лондоне метель. Я посоветовал им сходить в Уайтчепел[2], пообедать в «Блумс».
На следующий вечер Мона поговорила с Эмили. Они решили улететь завтра же. В Лондоне, по их мнению, страшная дороговизна («Здесь ничего не выгадаешь»). Погода скверная. Да и по детям они соскучились.
В то утро, когда они должны были улететь, мы возвратили соседям простыни и одеяла, убрались в комнатах. Ничего, в сущности, не изменилось. Снова томило ощущение своей заброшенности, неодолимое желание во что бы то ни стало выбраться отсюда. К счастью, из одного места прислали деньги. И я укатил в Плимут. Посмотрел новые книги и журналы в «У. Х. Смите»[3]. Выпил кофе в «Джо Лайонзе»[4]. Посмотрел скверный фильм. Пообедал. И вернулся домой. В следующий понедельник пришло письмо от Моны. На второй странице она сообщала:
…папу оперировали утром, и очень вовремя: оба врача сказали, что иначе он не протянул бы и четырех месяцев. Такого большого камня, как в его мочевом пузыре, я никогда не видела. Врач сказал, что он перенес операцию лучше, чем большинство больных. Мы видели папу и поговорили с ним, но у него еще сильные боли, ему делали укол, и мы ушли, чтобы дать ему отдохнуть. Мама, бедняжка, выглядит ужасно, эта операция далась ей нелегко. Как только будут какие-то новости, я тебе сообщу.
22 января пришло второе письмо:
Мы давно ничего от тебя не имели, но надеемся, что у вас всё в порядке. Вчера днем видела папу, у него сняли швы, он выглядит получше. Я поговорила с доктором, спросила его, как папа, и он сказал: всё идет, как следовало ожидать. Так-то оно так, но видно, что сознание у него временами спутанное. Вчера мы привели к нему детей, он им очень обрадовался. Ухаживают за ним хорошо.
2 февраля, Меридиан.
Надеемся, что у вас всё хорошо. Последнее время не выбиралась к папе, а у мамы, каждый раз, когда я с ней говорила, голос был расстроенный, так что вчера я договорилась с уборщицей, чтобы она присмотрела за детьми, и поехала к нему. Поговорила и с доктором. Он сказал, что папа идет на поправку, но сознание у него спутанное и станет ли ему лучше, доктор не знает. Он хочет поместить папу в санаторий, если там будет место. Накануне папа ушел из больницы в одной пижаме, а было ниже нуля. По-моему, он не понимает, что он в больнице. Нас всех он узнаёт, но, похоже, считает, что мы всё еще живем на Марри-стрит, и оттого путается.
25 февраля, Меридиан.
В пятницу папу перевели в интернат для престарелых, и я поехала его навестить. Он вроде бы повеселел, но я не знаю, понимает он, где находится или нет. На ночь на его кровати поднимают сетку, чтобы он не сбежал. В четверг его нашли на стоянке интерната. Он сбежал в четвертый раз.
10 марта, Меридиан.
Надеюсь, у вас всё в порядке и что с вами, почему вы не пишете? Видела папу в четверг, он мне очень обрадовался. По-видимому, он снова сбегал, потому что, пока я была там, директор интерната позвал меня к себе и попросил сказать папе, чтобы он не сбегал, а папа на меня рассердился и говорит: да как я могу убежать, ты же видишь – я лежу.
6 апреля, Меридиан.
На прошлой неделе он сбежал без пальто и в шлепанцах, интернат за выставочной зоной[5], а он добрался до Банк-стрит, зашел в ресторан (денег у него при себе не было), там его напоили кофе и позвонили в интернат, оттуда на такси приехал санитар и забрал его.
– Он почему-то рвется уйти, – сказал я Эмили. – А как уйдет, не знает, что делать. Интернат на другом конце города, и он не знает, как оттуда добраться домой. Сам не понимаю почему, но я испытываю гордость от того, что он сбегает оттуда… – к моим глазам подступили слезы.
Я взял Монино письмо, поднялся к себе. Вот и плакат: «Ты должен во что бы то ни стало выбраться отсюда». И зеркало с открытками.
Я подошел к окну. Оно выходило на лощинку, по ней там и сям были разбросаны коттеджи. Прямо под нами на улице шли похороны. К маленькому каменному коттеджу подкатил катафалк со стеклянными боковинами. Мужчины в черных костюмах вынесли гроб светлого дерева. И уже в катафалке осыпали его ярко-желтыми цветами. За катафалком двинулись провожающие. Движения у них были, как у марионеток.
Я стоял сбоку от окна – не хотел, чтобы меня видели с улицы, – и смотрел, как похоронная процессия тянется мимо нашего дома.
Из этого окна мне уже не раз случалось глядеть на похороны. И всякий раз хоронили людей, мне незнакомых.
Перевод с английского
Ларисы Беспаловой
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru