[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2005 АВ 5765 – 9 (161)
Жизнь, сУдьба, СемьЯ
Маргарита Рюрикова
«Я смутно жил и неуверенно, / И говорил я о другом…» – писал некогда Илья Эренбург. Его слова могли бы повторить люди разных поколений, жившие при Сталине и советской власти.
О самом Эренбурге и о его семье рассказывает правнучка писателя Ирина Щипачева.
– Ира, ты помнишь своего прадеда?
– Мне было 12 лет, когда он умер, поэтому я его, конечно, помню. Мы с моей бабушкой Ириной Ильиничной (дочерью Эренбурга) гостили летом у него на даче, бывали в московской квартире, где он жил со своей женой – Любовью Михайловной.
Не могу сказать, что он был ко мне слишком внимателен, да и требовать этого было невозможно, поскольку он всегда был занят работой. Правда, за столом мог и поворчать, что мясо пережарено или что-то недоварено…
Но отношения у нас были замечательные, и если он встречал меня, идучи в сад (он очень любил цветы, на даче была огромная оранжерея), то всегда говорил: «Пошли со мной».
Присутствие прадеда в моей жизни подтверждают две фотографии: на одной мы в Уголке Дурова, на другой – в Шереметьево.
– Любовь Михайловна – первая жена Эренбурга?
– Нет, вторая. Первая была Екатерина Оттовна Шмидт; она была чуть старше Ильи Григорьевича. Это был недолгий гражданский брак, в результате его на свет появилась дочь Ирина. Двадцатилетний Эренбург не был приспособлен для отцовства и семейной жизни. Говоря современным языком, он тогда немного хипповал, и семья его тяготила: он был готов любить, но оказался не готов выполнять каждодневные обязательства. И Екатерина Оттовна вскоре ушла к их общему другу – Тихону Ивановичу Сорокину. Эренбург дружил с ним всю жизнь. Сохранилось даже предание, что у них были парадные брюки одни на двоих, и они их носили по очереди. С Екатериной Оттовной прадед тоже сохранял теплые отношения, и даже дачи их стояли неподалеку друг от друга, хотя деревенскую избушку Сорокиных можно было назвать дачей с большой натяжкой, особенно если сравнивать ее с домом Эренбурга.
– А к дочери Ирине молодой отец был внимателен?
– Отцовские чувства к Ирине он питал всегда и от обязательств не отказывался. Сначала Ирина училась в Москве во французской школе, а когда ей исполнилось 12 лет, Эренбург увез ее во Францию; там она и доучивалась.
Первая книга, которую Ирина написала, называлась «Записки французской школьницы».
Пребывание во Франции определило ее профессию – Ирина стала переводчицей французской литературы. Она познакомила нас с Мальро, Гюго, Веркором и другими крупными писателями.
Ирина Эренбург с Любовью Михайловной. Париж. 1930 год.
– Несмотря на отцовскую привязанность, не было у Ирины комплекса брошенного ребенка или счета к отцу, как это часто случается?
– Никогда! Хотя так уж сложилось, что всю жизнь отца она называла Ильей, а отчима – папой. Но тем не менее, все это знают, отца она обожала. И было за что. Он с детских лет относился к Ирине с редким уважением, и она чувствовала это всю жизнь и всю жизнь была ему за это благодарна.
Потом, рассказывали мне, их отношения стали иными, потому что Ирина жила здесь, нашей жизнью. Она ее понимала. Когда Эренбург приезжал из Мадрида и задавал вопросы, Ирина прикладывала палец к губам и говорила: «Тс-с-с…» И шепотом перечисляла: этого посадили, того расстреляли… Эренбург абстрактно кое-что понимал, но весь кошмар советской жизни ощутить не мог. Ирина стала его гидом по этой жизни. Нам казалось, что он большой ребенок, которого она опекает.
– Не могу в этой связи не спросить: существует какое-нибудь домашнее предание, объясняющее, почему в то страшное сталинское время Эренбург не только уцелел, но даже имел возможность свободно перемещаться в пространстве?
– Ирина считала, что отец слишком уж известен на Западе; его арест мог вызвать нежелательный резонанс. Хотя, может быть, дело не в этом. Жизнь Эренбурга всегда висела на волоске, но кто-то незримый его хранил. Об этом, кстати говоря, немало написано. Вот, например, перед арестом членов Еврейского антифашистского комитета Абакумов представил Сталину список, где рядом с каждой фамилией собственной рукой ставил две буквы: «ар» (арестовать). А возле фамилии Эренбурга поставил какую-то закорючку, похожую на вопросительный знак. И Эренбург остался цел. Жизнь его действительно висела на волоске, но все знали, что только сам Хозяин может ею распорядиться.
И когда на каком-то большом собрании некий функционер по фамилии Головченко произнес: «Хочу сообщить вам радостную весть – космополит номер один, Илья Эренбург, арестован!» – тот тут же слетел с должности, ибо даже говорить на эту тему было не его ума дело.
При Сталине Эренбургу, конечно, угрожала смерть, но все главные неприятности начались при Хрущеве, после печально известной выставки в Манеже. Хрущев ополчился на Фалька, а прадед мой пытался ему объяснить, какой это выдающийся художник. Ему устроили, что называется, разгром – как в устной форме, так и в печати. На нервной почве Илья Григорьевич несколько дней не мог ничего есть, хотя жизнь его тогда, конечно, была вне опасности.
Илья Эренбург в Уголке Дурова с правнучкой.
– Ирине, наверное, приходилось выслушивать об отце нелицеприятные суждения. Как она реагировала?
– Она была очень терпима и делала вид, что всё понимает и отчасти разделяет. Но ей это было весьма неприятно.
– А как сложилась личная жизнь Ирины Ильиничны?
– Очень и очень нелегко. Незадолго до войны она вышла замуж за Бориса Лапина – журналиста, прозаика, поэта. Это был счастливый брак; Борис Лапин так навсегда и остался ее единственной любовью.
В 1941 году он и его близкий друг и соавтор Захар Хацревин поехали корреспондентами в Киев и там попали «в котел». Понятно было, что надо срочно выбираться. Хацревин страдал эпилепсией. Но он скрывал это даже от Лапина.
По одной из версий, у Хацревина случился приступ; кто-то видел, как он лежал на дороге. Над ним склонился Лапин, и Хацревин просил его: «Уходи… Оставь меня». Но Лапин не мог бросить друга, и оба погибли.
Ирина долго не могла смириться с его смертью, и ей – она мне об этом говорила – часто снилось, будто Лапин вернулся. Она была однолюбкой. Хотя, может, у нее и были романы… Не знаю… Однако для себя она твердо решила, что замуж больше не выйдет.
– Но раз ты появилась на свет, значит, кто-то отвлек Ирину от горя?
– Это сделал Илья Григорьевич. Он привез с войны девочку Фаню, на глазах у которой в Виннице немцы расстреляли родителей и сестер. Старшие же братья служили в польской армии. Фаню успел спрятать какой-то старик, но так как это было связано с большим риском, он велел ей: «Беги, ищи партизан». И Фаня побежала.
Эту девочку Эренбург привез в Москву именно в надежде отвлечь Ирину от горя. И она удочерила Фаню. Поначалу всё было довольно сложно, поскольку девочка плохо говорила по-русски. Изъяснялась на какой-то чудовищной смеси языков. Но потом русским быстро овладела и даже стала отличницей.
– Фаня считала Ирину Григорьевну мамой?
– Не знаю. Но звала она ее Ириной. Однако, когда после войны нашлись братья и один из них приехал, чтобы забрать ее в Израиль, Фаня спросила у Ирины и спросила: «Что мне делать?» Ирина ответила: «Думай сама». Фаня куда-то надолго ушла, а когда вернулась, сказала: «Я остаюсь».
Это решение о многом говорит. Правда, спустя много лет, она всё-таки уехала к братьям.
Ирина Эренбург.
– Тебя назвали Ириной... Это тоже что-то значит. А о чем говорит твоя литературная фамилия – Щипачева?
– Ирина с Фаней жили в Лаврушинском; там же жил и поэт Степан Щипачев с сыном Виктором. С Виктором Фаня познакомилась еще в писательском пионерлагере; полудетский роман продолжился в Москве и завершился браком. Мама поступила на филфак в МГУ, но быстро поняла, что это не ее, и, поступив в медицинский, стала врачом. Брак продлился недолго – три года. Но я всё-таки успела родиться.
– Вырастила тебя Ирина Ильинична. Это было общее решение?
– Сначала мы жили все вместе – я, мама и бабушка – на улице Карла Маркса. Потом появился мамин второй муж, и у меня, пятилетней, с этим чужим дядей сложились плохие отношения. Но мы жили по-прежнему с мамой, пока бабушка не купила кооперативную квартиру у метро «Аэропорт». Мне тогда было уже 12 лет, и я имела право выбирать, с кем жить. Я выбрала бабушку и с радостью переехала к «Аэропорту». Наверное, маме это не пришлось по душе. Отношения стали натянутыми; такая, знаете ли, необъявленная война. И длилось она довольно долго. Потом появился третий мамин муж, и вот с ним и у меня, и у бабушки были нормальные человеческие отношения – я уже сильно повзрослела, да и бабушка с возрастом стала терпимей.
– А с отцом ты поддерживала связь?
– Мы с ним всю жизнь прекрасно относились друг к другу. И тоже благодаря бабушке. Моя сводная сестра по отцу – мы-то сами считаем себя родными сестрами – привезла из Одессы архив, где хранились мои письма из детского сада, из Коктебеля. Бабушка аккуратно пересылала их отцу с приписками (надо сказать, что мать некоторое время запрещала мне общаться с папой): «Витя, детский сад уезжает восьмого, у вас последняя возможность увидеться с Иришкой…» Одним словом, «роман» с папой устраивала бабушка. У нее и с его родней тоже всегда были очень хорошие отношения.
Ирина Эренбург с Фаней.
– Твоим воспитанием бабушка занималась вплотную? Наставляла, давила?
– Никогда. Но к желаниям внучки прислушивалась. И когда я захотела рисовать, тут же устроила меня в Студию Бориса Биргера.
– Ну, если не давила, то наверняка влияла на твое становление?
– Конечно. Мое отношение к жизни, к людям, принципы – всё от бабушки. А художником я не могла не стать, потому что росла в этой атмосфере (показывает рукой на стены, где висят Шагал, Пикассо, Фальк… – М. Р.).
– Это наследство Ильи Григорьевича?
– Да, это его собрание картин. Их ему дарили сами художники. Он редко что-то покупал сам.
Но с наследством была большая морока. Когда Эренбург умер, Ирина Ильинична на словах договорилась с Любовью Михайловной о том, что, пока та жива, всё останется как есть. Никаких документов, подтверждающих, что Ирина – дочь Эренбурга, при этом не было. Послали запрос в Ниццу, где родилась Ирина, и оттуда пришло письмо, подтверждающее, что действительно такого-то числа и месяца Екатерина Шмидт родила дочь Ирину. А об отце ни слова. Но нотариус, умная женщина, прочитав мемуары Эренбурга, сказала: «Вот ваш документ».
Договоренность о наследстве, однако, так и осталась только на словах, и, когда Любовь Михайловна умерла, она всё оставила брату – режиссеру Григорию Козинцеву. Он приехал за вещами. Но тут возник вариант: сделать квартиру музеем Эренбурга, если Ирина сдаст свое жилье на «Аэропорте». Ирина отказалась: «Я не могу жить на кладбище». Тогда Козинцев, как настоящий джентльмен, предложил ей взять всё, что она хочет. И бабушка набралась смелости: «Я бы хотела сохранить кабинет Эренбурга». Таким образом, и библиотека, и мебель переехали на «Аэропорт», целиком заняв жизненное пространство и оттеснив бабушку на тахту, где она и ютилась всю жизнь.
Самое печальное: Козинцев вскоре умер, и литературное наследство Эренбурга частично попало в чужие руки.
– Ну а твои, уже взрослые, дети интересуются Эренбургом?
– Они, конечно, его читали, но далеко не всего... Нет, такого интереса к Эренбургу, как у моего поколения и у предыдущего, у них, к сожалению не возникло. Сейчас ведь и в литературе другие «песни о главном».
Е. О. Шмидт.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru