[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АВГУСТ 2005 ТАМУЗ 5765 – 8 (160)
ЯКОВ БЕЛИЛОВСКИЙ:
«И БОЛЬШЕ ИХ НЕ БЫЛО»
Он не любит, когда его называют «Яков Бенционович».
– Пожалуйста, просто Яша.
У него седая голова. И лицо крупной лепки. Немосковский говор с певучей мелодикой, с чуть шелестящими шипящими. Как-никак, родной-то язык – идиш. И учился в еврейской школе. А после – на практике – усвоил украинский. Смертельная была практика…
Обожает старые швейные машинки. И руками, кажется, умеет всё: сапожничать, стричь, шить… Почти весело рассказывает о своей фантастической судьбе, о том страшном, что довелось пережить и увидеть. Трудно поверить, что этому невысокому, энергичному, жизнерадостному человеку – 75. Что был в Ружинском гетто. И несколько раз – на краю гибели.
Ружин
В 1929 году, когда я родился, наше местечко называлось уже ПГТ – поселок городского типа (райцентр Ружин) Житомирской области. Примерно полторы тысячи евреев. И столько же украинцев, русских… На речке Рось – двухэтажная красавица-синагога. Туда – маленького – водили меня родители. Отмечали праздники: брис, бар-мицву…
Потом синагогу закрыли. Евреи-мужчины по десять человек (миньян) собирались у кого-нибудь дома. А председатель поссовета Бродецкий и его зам (тоже еврей) с хорошей фамилией Малюта разгоняли молящихся. Спасибо – не доносили.
Родители
Мой папа, Белиловский Бенцион Яковлевич, работал кацевом, шойхетом, резником. Как и его отец, и братья отца. До революции, нет, даже до 1928 года был кошерным мясником, а после – на государственной бойне. Субботу, однако, соблюдал. Ходил в синагогу, покуда действовала. Имел талис, цицис, тфилин…
Мама – Одл Нохимовна – портниха. Но как я родился – сидела с детьми. У меня две сестры и брат. Я самый младший.
Голод
К 1932 году прекратилась государственная торговля. Прикрылась и бойня – нечего резать. Отец и старшая сестра Сима (16 лет) уехали в Москву к бабушке, что переселилась еще раньше. Отец устроился сторожем и снабжал нас московскими посылками: хлеб, сухари, рыбий жир… Вот мы и выжили.
Ведь было как? Утром приходили на рынок, а вечером смотришь – некоторые уже без движения. Сидят, лежат. И ноги опухли. Их не трогали день-два, а потом поссовет собирал мертвых… Это уже 1933 год.
Школа
Учился в еврейской школе, единственной на всю область. Была и украинская… Но родители отдали в еврейскую.
Был октябренком. Был и пионером. Как все…
Нормальное советское детство. С футболом, волейболом, демонстрациями, катанием на лодках и лесными походами. Никаких «межнациональных конфликтов». Так, драки с мальчишками…
Перед самой войной закончил я начальную школу. Перешел в пятый класс.
Немцы
13 июля сбежала местная власть. 16-го прикатила танкетка с мотоциклистами. Остановились, размялись, осмотрелись. Двинули на мост – не заминирован ли…
Мы, мальчишки, прямо глаза вылупили. Взрослые не то чтобы не боялись, а как-то не представляли, что будет. Ведь кайзеровские солдаты в первую мировую особою злобой не отличались…
После разведки колонной вошли войска. Обычные, не эсэсовцы. Посшибали с магазинов замки, но ничего не взяли. Да что им нужно, фронтовикам?.. Помню, какой-то немец стоял на крылечке с гармошкой, растягивая меха. Поиграл и бросил… Ну и наши, местные, видят такое дело, – тащи, не стесняйся…
Через два дня – объявление на столбах: приглашают добровольцев в немецкую полицию. Евреям – наряд на работу: где полы вымыть, где освободить помещение – книги свалить на площади и поджечь. Собрали человек десять, велели ломать памятник Ленину. А он бетонированный, по-быстрому не управишься… Ну и поставили к стенке. Винтовки вскинули, прицелились… И отпустили… Хохочут.
Был приказ, чтобы каждый еврей, даже ребенок, имел на груди (с левой стороны) и на спине желтую заплатку. Не звезду, а круглый лоскут. Диаметром 5–6 сантиметров… И у меня тоже была заплатка. Молодые девушки прятались, чтоб лишний раз не попасться на глаза. Сестра Руня (17 лет) лежала в кровати. Мать обмотала ей голову и написала «тиф».
10 сентября
В тот день закончилась мирная жизнь. Едва рассвело, прибыла команда эсэсовцев. Всем евреям выйти на площадь!.. Перед универмагом. Напротив нашего дома. Полицаи кричали, мол, на работу… Лил дождь, очень плохая погода. Отец сказал:
– Тебе надеть нечего, сиди дома. – Спрятал меня на чердаке, а лестницу убрал…
Я проделал отверстие в черепице и всё видел. Разделили мужчин и женщин с детьми. Отвели в сторону (вместе с семьями) специалистов – портных, сапожников, часовщиков, парикмахеров… Посреди площади – ведро. Для драгоценностей. Кольца, часы, сережки, браслеты…
Сперва погрузили мужчин – будете, дескать, строить дорогу. Потом женщин – «копать картошку». Какой-то эсэсовец выхватил у Миндл Винокур грудного ребенка и – головкой – под водосточную трубу. Младенец захлебнулся. Эсэсовец отдал его матери. Она закричала. А он указал палкою, чтобы лезла в кузов. Это я видел сам, своими глазами.
Повезли не на работу, а в ружинский лес. И расстреляли из двух пулеметов. Девятьсот пятьдесят мужчин и женщин. Мой отец, мать, сестра Руня… Их убили. И больше их не было.
Гетто
Остались на площади дети и специалисты с семьями, человек восемьдесят. Начальник полиции Руденко и его заместитель Возняк командуют: разбирайте детей – родителей больше нет. Вот вам двенадцать домов по Школьной улице… И наш дом тоже попал в гетто.
Я лежал на чердаке до шести вечера. Знакомые и соседи – Плисковские, Кригер, Кращунские – ходили по местечку и выкликали: «Есть кто живой? Не бойтесь! Уже не трогают…» Я и спустился. Плисковский говорит: иди жить ко мне.
На другой день завезли столбы, обнесли «колючкой», соорудили ворота… Настоящее гетто! Направляли сюда окрестных евреев. Набралось к маю человек пятьсот.
Были у нас вечерние молитвенные собрания. Порой и меня включали – восьмым-девятым – в этот миньян.
Выживали кто как умел. Раз в день – баланда. Потом что-то обменивали. Помогали друг другу. Только вот малыши умирали часто – лекарств никаких…
Я тоже заделался специалистом – подмастерьем обувного закройщика. Платили едой: хлебом, овощами, яичками… Как-то перебивались.
Украинцы
Население в основном хорошо относилось. Жалели, подкармливали… Да и как иначе? Все знали друг друга, кто чей. Столько лет вместе… Хотя, конечно, всяко бывало.
Полицай Яков Кравчук вывел меня из гетто, чтобы помыл велосипед. Потом вынул платок, потер по крылу и показывает – нечисто. Ударил нагайкой, рассек лоб и бровь… А рядом – поликлиника. Я – туда. В кабинет к врачу – к Белявской.
– Мы жидов не лечим, – она говорит. – Уходи отсюда.
В коридоре сидела молодая женщина – Яворская. Сняла с головы платок, перевязала. И за руку, чтоб не упал, проводила домой, в гетто. А тоже украинка. Помню ее до сих пор.
1 мая
Да, забыл! Была со мной старшая сестра – Сима. Как телеграфистку, забрали ее в армию, в штаб. Под Киевом попали они в окружение, штаб разбежался. И Сима ничего лучшего не придумала, как прийти домой, прямиком в гетто… Я чуть в обморок не упал.
На рассвете 1 мая – опять эсэсовцы. Сейчас же всем быть в синагоге!.. Я понял, что будут расстреливать, и укрылся в дровах. В поленице. Загодя обустроил местечко. А сестру упрятал в каморку, где раньше держали поросенка, – засыпал соломой… Часа через три нагрянули полицаи. В дрова не полезли, а в поросячьем сарайчике отыскали сестру…
Детей – на подводу. Взрослые пешком. И – до коммуны-совхоза. Там ямы, где зимою хранили свеклу… Расстреляли пятьсот человек. Мою сестру Симу тоже… Эсэсовец говорит:
– Кто изъявляет желание бросить детей живыми?
И нашелся такой полицай, который всех маленьких – сорок человек – пошвырял в яму.
Помню имена некоторых: шестилетние Поля Шамес, Шулька Плисковский, Прилуцкая, Винокур (мальчик лет пяти), Бродецкий…
В подвале
С гетто сняли охрану (некого охранять), и местные к вечеру разворовали дрова.
Я убежал из города и зарылся в скирду. Три дня ледышки сосал, а на четвертый вылез. И пошел в деревню Криливка. Дали молока, сала, хлеба. Бери что хочешь, только уходи!.. Был ведь приказ: если у кого в хате застанут еврея (то есть не еврея – жида) – конец всей семье… Ну и поплелся в скирду.
В полдень приходит девушка за соломой. Я сдуру высунулся, сделал ей вязочку, положил на плечо… И заснул. Вдруг сапоги топают. Два полицая – Лодыжко Василь с пистолетом и Уштанит с винтовкой.
– Не ховайся! – кричат.
И штыком сквозь солому.
А Лодыжко Василь меня знал. Бойня, где отец работал, – в их доме, в деревне Баламутовка, и я туда часто наведывался. За одним столом обедали, чай пили. Ну и говорю:
– Пан Лодыжко! Отпустите меня. Вам же прекрасно известно, кто я такой. Не коммунист. И отец – рабочий…
– Молчи! Не имеем права!
А было воскресенье. Базарный день. Идем через рынок. Бабы орут:
– Тикай, хлопец!.. Зачем мальчика поймали?!
Да Уштанит, здоровый лоб, ухватил за шиворот – куда денешься…
Сидим в подвале. Человек десять наловленных. А фундамент гнилой. Собаки бродячие да кошки бездомные с воли на волю шастают… К ночи новый полицай заступил – Заселян Пилип. Лет восемнадцати. Тоже, вроде Лодыжко, был у отца в помощниках. Я – втихую к нему:
– Пилип, что с нами будет?
– Завтра того… на распыл.
Я и заплакал. Он говорит:
– Покуда дежурю, принесу железяку. А ты пробей дырку побольше, готовься… – И, правда что, притащил ломик.
Расширяю кошачий лаз. А ночь! Железом по кирпичу, – кажется, весь мир перебудишь… Ну, кое-как наладился – голову просунул. Я ж маленький, тощий. На вид не двенадцать лет, а семь… Пилип сменился, нас посчитали – и шмыг наружу. Говорю ребятам:
– Давайте за мной!
Да один больно толстый. А другой:
– А-а, нас завтра выпустят…
А их – как Пилип говорил – в расход.
Праведники
До середины мая живу в лесу, километрах в десяти от города, за деревней Голубовка. Побираюсь по домам. Кормить кормят, а ночевать – ни-ни. Страшно… Была там семья Левчуков – Анна Васильевна с мужем Федором. Вот она-то, Анна Васильевна, и повстречала меня в лесу.
– Сыночек, – спрашивает, – а где ж ты спишь?
– Тут, – говорю, – и сплю. Хворост набрал. Старую телогрейку мне подарили.
– Заходи-ка вечером к нам.
Пришел. Уже темно было.
– Садись, – приглашают, – за стол. Кто ты, откуда?.. Только правду.
А что мне терять? Я уже ничего не боялся…
Семья Левчуков причислена сейчас к Праведникам народов мира. Федор Левчук погиб на фронте в 1944 году. Анна Васильевна умерла в 1979-м. Награду вручили их сыну Ивану, тоже Праведнику. Он на год меня моложе. А была у Левчуков еще девочка двухмесячная... А не испугались, взяли к себе, относились, как к сыну. Да там вся деревня – золотые люди. Никто не продал, не выдал… Однако ж не без урода.
Пасу я коров, а парень лет восемнадцати – Глечик – ко мне:
– Ты, – говорит, – жидок. Сбежал из гетто. И я, – говорит, – обязан доставить тебя в полицию.
– Ты что? – отвечаю. – Зачем? Я пастух. Как же коров брошу?.. Хоть на руках неси!
А он, здоровый такой (после на шахте вкалывал, в Донбассе), схватил за руку да поволок. Два километра тащил. Упарился. И самокрутку сворачивает… А-а, думаю, была не была! И дал стрекача. Бегать-то я горазд. Отъелся малость на деревенских харчах.
Отдышался. И что же, соображаю, теперь? Обратно нельзя: Левчуков под расстрел подведу. И пошел назад. В гетто. Сам.
Слева направо. О. Белиловская с подругой. Около 1913 года.
24 июля 1942 года
Все специалисты – человек пятнадцать – ютились в одном доме. Семьи, детей убили у них на глазах, а сами специалисты работали… И снова Плисковский меня принял.
Я заранее приглядел местечко, где затаиться, – в разбитом доме, куда мусор бросали. Дырка сантиметров на сорок. Досточкой прикрыл, чтоб не заметили…
В три часа ночи (светло уже) заезжает машина с немцами и полицаями – «на работу». Да какая работа?.. Я в свою дырку – фырк – и в печку нырнул. Хорошо, ногами, не головой, а то бы задохся. Кирпичами, досками завалил… Никто не хватился.
А пятьдесят человек погрузили в машину – и на Бердичев… По сей день неведомо, куда эти люди подевались, где их могилы…
Промаялся в печке часов до четырех. Слышу – Плисковский и Кригер обо мне беспокоятся, мол, Яшу не видели на машине… А я полумертвый – гари печной наглотался.
– Аврум, – прошептал, – я здесь… – Кирпич ногою столкнул.
Вытащили, отмыли, накормили… Ну и опять живой! До следующей «акции».
Спасение
1943 год самый опасный. Каждую минуту думаешь: вот сегодня убьют… И бежать некуда.
Что ни день, в 7 часов и в 19 ходили под конвоем на перекличку. Где-то в сентябре окружили всех полицаи и погнали к лесу. В колонне – много молодых ребят, и дальний мой родственник, Мойша Абович Белиловский (он теперь в Америке), крикнул:
– Нас ведут убивать!
Мы – врассыпную. Я – не к лесу, как многие, а за плетень, в огород, где кукуруза с подсолнухом… А восемьдесят человек погибли. Рядом со мной убили Рувима Сегала, убили Этл, продавщицу… забыл фамилию…
А я – назад к Левчукам, в Голубовку. Те увидали меня – обрадовались.
– Не бойся! – говорят. – Мы того парня, Глечика, «взяли в оборот». Наши, дескать, придут, повесят тебя на первом столбе.
И он, Глечик, передо мной каялся, повинился:
– Ой, Б-га ради, не журысь! На колени встану…
Я и простил.
Федор Левчук, через родственника, добыл справку, вроде метрики, что родился я в Голубовке, фамилия – Левчук, Яков Федорович. Будто бы я – их ребенок… И справочка пригодилась!
Как-то пасу коров, а тут – полицаи:
– Где партизаны?
– Не бачил.
– А ты не жидок?
– Откуда? Вот мое свидетельство. – И достаю «метрику». Честь по чести – Левчук Яков Федорович, родился в Голубовке…
– А ну, кажи «кукуруза», кажи «горох»!
Я, хвала небесам, не картавый…
Я. Белиловский на фабрике «Парижская Коммуна».
Наши
1 января 1944 года Красная Армия освободила деревню.
А в середине декабря Федор Левчук совершил, можно сказать, подвиг: привел к себе Плисковского и Кригера, поместил на дворе, в сарайчике…
А в Новый год появились разведчики. Без знаков различия, просто мужики в белых халатах с автоматами. Я не понял, что русские, – и пулей из дома… В лесу догнал меня Ваня Левчук:
– Бежи назад! То наши…
Мы вернулись в Ружин. Мой дом разорили соседи, а дом Плисковского не успели. Там и поселились. Меня разыскала бабушка, и с 9 мая 1944 года – вон уже сколько лет… шестьдесят! – я москвич. Учился, работал, отслужил в армии, женился…
Живу!
Дочь Якова Бенционовича – в Америке. А он тут, в Сокольниках. В малогабаритной квартире. Среди любимого своего «технического барахла». Наш с вами земляк, сосед, современник.
Материал подготовила
Ирина Цукер
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru