[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2005 НИСАН 5765 – 5 (157)
«Совершенно Секретно. ОсобаЯ папка»
Интервью с выдающимся физиком-теоретиком академиком Е. Л. Фейнбергом
Беседу ведет Владимир Шляхтерман
Я знал: Евгений Львович совсем недавно вернулся из больницы, на работу еще не вышел. Но всё-таки рискнул позвонить. Академик был очень доброжелателен, сразу согласился со мной встретиться.
– Сейчас сообразим, когда я освобожусь, – сказал он. – Утром ко мне приедут из ФИАНа (Физический институт Академии наук), а затем к половине первого надо закончить срочную работу. Вот в 13.00 и приходите. Устраивает?
– Вполне. Только у вас и минуты для отдыха не останется? Я могу приехать попозже.
– Потом я тоже буду занят. А перед вашим приходом у меня как раз образуется небольшой перерыв.
Подробности эти небезынтересны, ибо Евгению Львовичу идет 93-й год… Уже при встрече, указывая на трость, с которой он неразлучен и дома, академик с сожалением произнес:
– Вот теперь не хожу в ФИАН… Оттуда ко мне приходят, благо институт через дорогу.
У советника Академии наук Е. Л. Фейнберга поразительная память. Он помнит события 60–70-летней давности! Выдающемуся физику-теоретику не чужды самые разные интересы, порой далекие от его науки. На полу в кабинете стопки книг, только что привезенных из издательства; это последняя его работа – «Две культуры» (философские размышления). А второе издание книги «Эпоха и личность» с подзаголовком «Физики» в книжных магазинах уже не сыскать. Это очерки, воспоминания. Вот о вкладе ученых в Победу я и хочу с ним побеседовать. Спрашиваю:
– Где вас застала война?
– В воскресенье 22 июня я был на даче, работал в садике. Прибежала соседская девочка, кричит: «Молотов выступает! Война!» Включили радио, услышали конец речи. А следующим утром теоретический отдел ФИАНа, мой отдел, в полном составе собрался в небольшом институтском помещении.
– Кто же там был?
– Игорь Евгеньевич Тамм, руководитель отдела, а еще – Дмитрий Блохинцев, Виталий Гинзбург, Михаил Леонтович, Моисей Марков и я.
– На сегодняшнем сленге – не слабо: два будущих нобелевских лауреата – Тамм и Гинзбург. Да еще сразу и не сосчитать, сколько Ленинских и Государственных премий пришлось на каждого из вас.
– Награды – это, естественно, потом. А тогда была молодость. Одному только Игорю Евгеньевичу уже исполнилось 46, да еще Леонтовичу – сорок с хвостиком. А Гинзбургу было 25, Блохинцеву и Маркову – по 33, мне – 29. Стали рассуждать: чем мы, черт побери, занимались? Кому нынче нужны ядерная физика, какие-то частицы? Что они значат сегодня? Пожалуй, только Михаил Александрович Леонтович имел отношение к проблемам обороны: ушел с головой в теорию распространения радиоволн. Правда, сам он тут же заметил, что в этой теории много трудных, нерешенных вопросов. Скажем, ученые почему-то в своих расчетах учитывали идеально ровную и однородную земную поверхность. А на практике такого не бывает. Даже морская и воздушная радионавигация сильно зависит от окружающей среды. Горы, неоднородные берега – всё влияет. Вот надежные приборы, пригодные для сложного рельефа, и надо было теоретически «обосновать». Когда Леонтович предложил мне заняться этой работой, я буквально ухватился за нее.
– Чем она закончилась?
– Хотя дело для меня было новое, я, что называется, влез в него с головой. Острое желание создать что-то важное, серьезное да еще нахальство молодости помогли мне довольно быстро сделать нужные теоретические расчеты. В начале 1943 года я рассказал о них Леонтовичу, а потом сделал доклад на ту же тему на собрании отделения физико-математических наук АН. Вскоре в ФИАН пожаловал моряк-североморец с бумагой: просим, дескать, познакомить нашего представителя с вашими расчетами. В незамерзающий мурманский порт приходили конвои союзников с военными грузами. Чтобы вплотную приблизиться к причалам, кораблям надо было пройти губу, довольно извилистую, длинную, со скалистыми берегами. В период полярной ночи это было необычайно трудно сделать. Без радио никак не могли обойтись. У воды и суши разная проводимость радиоволн, маяки часто «врали», суда разбивались. Требовались другие, более совершенные методы, более точные цифровые выкладки. Вот моряки и воспользовались нашими расчетами радиопроводимости. Наши методы сразу широко вошли в практику.
Полагаю, в жизни теоретика должны быть две, три, четыре работы, которыми он доволен. Эту крупную работу я сделал довольно быстро и удовлетворен ею.
– А ядерная физика осталась за бортом?
– Временно. Работа, разумеется, не прекращалась, и я, по мере возможностей, интересовался ее ходом. Что меня поразило в то время, так это дальновидность наших руководителей. Враг на Кавказе, на берегах Волги. Ленинград в блокаде. Потеряны Украина, Белоруссия, Прибалтика… До физики ли? А правительство не жалеет денег на физические исследования, от которых никто не ждет быстрой отдачи. Вдумайтесь в такой факт: сентябрь 1941-го, положение аховое, огромные людские потери, в армию мобилизуют всех, включая девушек. Между тем Государственный Комитет Обороны принимает постановление, запрещающее мобилизацию преподавателей вузов и научных сотрудников институтов, в том числе гуманитариев! Это постановление подписал Сталин. Не погрешу против истины, если скажу, что до какой-то степени благодаря именно этому документу нам удалось создать атомную бомбу.
– Немцы, кажется, поступили точно так же?
– Но только в самом конце войны, и это им не помогло.
– Кстати, Евгений Львович, как вы считаете, могли они создать атомную бомбу раньше американцев, раньше нас? То есть еще до краха Гитлера?
– Ответ должен учитывать многие стороны проблемы: политические, экономические, научные… Что касается теории, то, на мой взгляд, методика расчетов немецких ученых была на высоком уровне. Но преследования и, как следствие, бегство из страны большого числа ученых сделало задачу создания атомного оружия в Германии невыполнимой. К тому же многие из тех, кто остался работать в Третьем рейхе, не жаждали появления атомной бомбы. Этот вывод основан на личных наблюдениях. Правда, с ним не все согласны.
– Стало быть, наше руководство в этом вопросе оказалось прозорливее?
– Несомненно. И не только в этом. Позвольте привести личный пример. Я преподавал в Московском инженерно-физическом институте, знаменитом МИФИ, на кафедре теоретической физики. Когда заканчивался учебный год, отдел кадров каждый раз предлагал меня уволить. Об этом регулярно докладывали Авраамию Павловичу Завенягину. Он возглавлял тогда министерство среднего машиностроения; министерство занималось атомными делами, а МИФИ готовил для него кадры. Очевидцы утверждали, что Завенягин каждый раз снимал телефонную трубку и громогласно, употребляя ненормативную лексику, требовал оставить меня на кафедре.
– Завенягин вас хорошо знал?
– Мы не были знакомы лично, но встречались на совещаниях. Очевидно, он просто был в курсе деятельности кафедры и смотрел дальше кадровиков.
– Увлечение радиоволнами прошло?
– Это оказалось очень заманчивым делом; да и к тому же оно сравнительно быстро давало практические результаты. Вместе с моей помощницей Серафимой Гершман мы разработали теорию гидроакустического подводного лоцирования. Экипаж подводной лодки вообще мог обнаружить корабли противника по звуку. Была даже такая специальность – слухач. Я знал прямо-таки виртуозов, но их было мало. Надо было в короткие сроки разработать методы и создать прибор, который бы заменил слухачей. На основе моей теории этот прибор сконструировали. Черноморский флот выделил мне две подводные лодки для изучения ситуации; на одной установили прибор, другая изображала противника. Позднее на Балтике в условиях, приближенных к боевым, прибор мой оказался весьма действенным и сразу был принят на вооружение.
– Евгений Львович, стало быть, ядерную физику вы всё-таки оставили?
– Нет, конечно. Она навсегда осталась главным делом жизни. Где-то в начале 1944 года в нашу лабораторию атомного ядра пришел директор ФИАНа Сергей Иванович Вавилов, будущий президент Академии наук СССР, блестящий физик-экспериментатор и чудесный человек. Подозвал к себе меня, Илью Михайловича Франка и Леонида Васильевича Грошева. Мы вчетвером стояли у окна, даже не присели, и Сергей Иванович как-то обыденно сказал: нужно включаться в ядерную проблему. Дело очень нужное, а физиков мало. Походите к Курчатову, ознакомьтесь с основными вещами и выберите участок. В этих фразах ключевые слова были – «нужно», «нужное».
Так и поступили. У Курчатова мы тогда регулярно присутствовали на семинаре в узком составе – человек двадцать. Забавно, что на тех семинарах, куда нас приглашали, словосочетание «атомная бомба» никогда не произносилось. Все расчеты делались в рабочих тетрадях, на которых стоял гриф – «Совершенно секретно. Особая папка». В конце дня тетради сдавались в спецотдел.
Академики Н. Г. Басов (слева) и А. М. Прохоров в одной из лабораторий Физического института Академии наук..
– Сегодня можно говорить вслух о вашей работе тех времен?
– Да, сегодня секретов больше нет. Если формулировать совсем коротко, то я, например, занимался теорией ядерных реакторов, теоретическими разработками замедления нейтронов. Илья Михайлович – теоретическими и экспериментальными исследованиями по физике нейтронов. А Грошев вскоре вовсе перешел к Курчатову. Продолжала действовать и так называемая «циклотронная бригада», созданная накануне войны.
– Что за бригада?
– Ведущие физики, прежде всего Вавилов, понимали: дальнейшие шаги невозможны без крупного ускорителя. Сергей Иванович принял необыкновенно смелое решение: создать циклотрон с диаметром полюсов в несколько метров. Подобных нигде не было. Бригаде – Векслеру, Вернову, Грошеву, Черенкову и вашему покорному слуге – поручили проектирование этого монстра. Чем дольше мы работали и спорили, тем более невыполнимой казалась задача. И только в феврале 1944 года неутомимый Владимир Иосифович Векслер (он был старше меня на пять лет, а ушел из жизни, когда ему исполнилось всего шестьдесят) совершил нечто потрясающее – нашел способ создания ускорителей нового класса. Это был настоящий переворот в мировой технике ускорителей.
– Семинары у Курчатова были плодотворными?
– Несомненно. Полагаю, и наши доклады оказались полезны. Когда Вавилов предложил нам заняться ядерными делами, он обронил примерно такую фразу: раньше было два пути к истине – индукция и дедукция, а теперь есть еще и третий – информация. Я, признаться, тогда посчитал это просто шуткой. Лишь много позже понял: Сергей Иванович явно намекал на добывание шпионских сведений. Теперь из опубликованного мы уже знаем, что так и было. Помню, на одном из «узких» семинаров у И. В. Курчатова я делал доклад о размножении нейтронов в уран-углеродной среде. Сообщил диаметр уранового стержня. Игорь Васильевич посоветовал увеличить отверстие на полсантиметра. Действительно, оказалось целесообразнее изменить диаметр. Я понял, что эти сведения попали к Курчатову откуда-то извне.
– ФИАН в то время занимался и другими оборонными вопросами?
– Разумеется. Обо всех я не знаю. Но вот, например, наши коллеги-акустики создали специальный трал для подрыва немецких плавучих мин, от которых флот нес немалые потери. В стране становилось всё больше разбитой военной техники – и нашей, и трофейной. Она шла в переплавку, но важно было уметь извлекать из груды лома ценные металлы. В оптической лаборатории и сконструировали специальный прибор – стилоскоп. Он позволил нам сэкономить большое количество стали особого типа. За стилоскопами приезжали с фронтов, даже из осажденного Сталинграда пожаловал гонец.
Повторяю: не ведаю я, конечно, про все темы, над которыми работали в лабораториях института, но из официальных отчетов известно, что вклад наш был весом и по достоинству оценен. Работали напряженно, не зная отпусков, откладывая личные дела. Когда готовили бумаги, собираясь избрать академиком Андрея Дмитриевича Сахарова, то выяснилось, что он – только кандидат наук! Не было времени, да об этом никто и не думал, чтобы одному из создателей атомной бомбы присвоить докторскую степень. В первые месяцы после эвакуации ФИАНа в Казань из-за голода и холода у меня страшно обострился туберкулез, не было лекарств, я похудел на 15 килограмм.
Лекцию читает Ю. Румер.
– Репрессии ученых тоже ведь коснулись, правда?
– «Коснулись» – мягко сказано. Не сосчитать, сколько умов погибло! Сколько людей лучшие свои годы провели в заключении! Мой близкий друг, блестящий ученый Юрий Румер, десять лет провел в «шарашке» – тюремном, хотя и привилегированном авиационном КБ, которое возглавлял тогда А. Н. Туполев. Тоже зэк. Так вот Румер рассказал мне о любопытном эпизоде той поры. Берия – а все «шарашки» подчинялись ему – однажды устроил для выдающихся людей этого тюремного КБ «товарищеский ужин». Один известный авиаконструктор, размякший от такого неслыханного приема, обратился к «хозяину»: дескать, говорю вам совершенно искренне и правдиво – я ни в чем не виноват. Берия тут же ответил: конечно, не виноват, был бы виноват – мы б тебя расстреляли. А так давай: самолет – в воздух, ты – на свободу! Цинично, но откровенно.
…В комнату заглядывает племянница Е. Л. и выразительно смотрит на часы. Я поспешно убираю блокнот. Провожая меня до двери, уже в прихожей, Евгений Львович говорит про то, как он счастлив, что судьба подарила ему возможность встречаться, дружить, а иногда работать с выдающимися физиками XX века – Вавиловым, Таммом, Ландау, Гинзбургом, Сахаровым, Нильсом Бором, Минцем, Мандельштамом… Племянница с явным неодобрением прислушивается к несанкционированному монологу: хозяин дома устал. Последние слова я записываю уже на лестничной клетке. А дома читаю в книге Евгения Львовича эпизод, о котором ему рассказал Д. В. Скобельцын. Однажды академик Вавилов в его присутствии отчитывал некоего своего сотрудника, критиковавшего Леонида Исааковича Мандельштама: «Запомните, – строго произнес Сергей Иванович, – весь ФИАН держится на Мандельштаме».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru