[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  МАЙ 2005 НИСАН 5765 – 5 (157)     

ЛОУКОЛАМПИ – ЛАГЕРЬ ОСОБОГО РЕЖИМА

Лазарь Раскин

Несколько месяцев назад я познакомилась с Лазарем Залмановичем Раскиным. Мне его рекомендовали как человека, который знает идиш и может перевести на русский язык еврейские народные песни. Он мне очень помог.

Совершенно случайно я узнала, что Лазарь Залманович – фронтовик, был ранен в ногу, его подобрали финские солдаты, отправили в госпиталь. Оттуда он попал в лагерь особого режима для евреев-военнопленных. Оказывается, был такой уникальный лагерь, наверное, единственный на земле. Пробыл в нем Раскин два с половиной года.

Лазарь Залманович написал воспоминания о том времени. Отрывки из неопубликованной повести предлагаются читателям журнала. Рукопись хранится в фонде «Холокост», где мне любезно предоставили машинописный экземпляр. У меня был в данном случае и личный интерес: мой папа «пропал без вести» в конце 1941 года и мне было интересно узнать из «первых рук» о судьбе еврея, оказавшегося в таком же положении.

Стелла Бурыгина

Евреев собирают вместе

Несколько месяцев я пробыл в должности санитара. Трудная работа изнурила меня и физически, и морально. Однако это были и месяцы надежды на спасение. Всё же я был под крышей и в тепле. Но многомесячный голодный паек давал о себе знать. Силенок становилось всё меньше и меньше.

Вести доходили до нас самые неутешительные. Финские газеты писали чуть ли не о полном крахе Красной Армии. Отсюда и соответствующее настроение.

Однажды, когда я тащил ведро с баландой, ковыляя на своей больной ноге, меня встретил старшина-узбек.

– Ты Раскин? – спрашивает.

– Я.

– Ты еврей?

От этого вопроса мне сразу стало не по себе. Но деваться некуда. Я ответил утвердительно. Он стал говорить, что долго меня разыскивал и никак не предполагал, что я – это я и что я – еврей. Короче говоря, он приказал мне сейчас же укладывать шмотки, так как всех евреев собирают куда-то в одно место. Можно себе представить мое тогдашнее состояние. Куда могут собирать евреев в такое время? Дело ясное – очередное восхождение на эшафот. Я быстро сложился, благо складывать было нечего. В очередной раз прощался с Б-жьим миром. Меня посадили в машину и в сопровождении того же старшины увезли в неизвестном направлении. В кузове грузовика я сидел один. В госпитале не оказалось больше ни одного еврея. Думаю, некоторые скрыли свою национальность.

Пообещали: всё равно потопят!

Везли долго и привезли в какой-то городок. Встретил нас финский офицер, чисто говорящий по-русски. Видимо, потомок белогвардейцев. Он принял меня с рук на руки и повел к бараку. Втолкнул туда и запер дверь, у которой стояли финские часовые.

То, что я увидел в бараке, трудно описать, Здесь собралось, наверное, человек сто нашего брата. Кто расположился на полу, кто на двухэтажных нарах. Сидели или стояли кучками и оживленно беседовали, сильно жестикулируя. Я был просто ошеломлен. Неимоверная радость охватила меня. Столько родных лиц, слышалась даже еврейская речь. Но, хотя мы все были рады встрече и оттого возбуждены, мы хорошо понимали: радоваться на самом деле нечему. Знали, что нас ждут большие передряги, если не хуже. Тем не менее в бараке впервые за долгие месяцы было весело. Позже состоялось нечто вроде вечера самодеятельности. Читали стихи, пели песни, советские, любимые. Пели и еврейские. Это был незабываемый вечер.

Утром нас вывели из барака и построили. Здесь же стоял финский конвой. К нам с речью обратился тот самый белогвардеец. Речь его была примерно такого содержания: фюрер поставил себе целью уничтожить всех жидов, чтобы жидовские морды больше не управляли миром, а если фюрер этого хочет, то так оно и будет. Мы, финны, тоже вас ненавидим, но сами вас убивать не станем. Мы вас посадим на корабль и отправим в Палестину. По дороге немцы вас всё равно потопят… Мы стояли как пришибленные. Кончив речь, офицер отдал команду, и нас посадили в грузовики. В каждой машине конвой.

Вечно голодные

Лоуколампи – финский поселок. Или городок. Собственно, мы его и не видели. Нас поместили в барак, стоявший посреди крохотного дворика. Вокруг дворика – колючая проволока. Днем и ночью охрана. Мы должны были работать на заводе, который вырабатывал удобрения. Часть наших находилась в другом поселке – Монтула. Там они вкалывали в подземной шахте, где добывали камень-известняк. Этот камень грузили в вагонетки, и по узкоколейке он попадал на наш заводишко.

Жили мы в бараке с двухэтажными нарами. Каждый владел своим местом. Никаких матрацев и подушек не было, не говоря уж о белье. Стелили всё то, что надевали на себя. Одежек было много: грязные штаны, рваные телогрейки, шинели и прочее в том же роде. Ведь в Финляндии очень сильные морозы. Посреди барака стояла огромная параша. За ночь она наполнялась, и зловоние становилось невыносимым. Утром дежурные выносили парашу. Поднимали нас рано. Мы надевали на себя всё, что у кого было. На ногах – огромные ботинки, чаще всего на деревянной подошве. Наматывали тряпок, сколько могли. В этой одежде все делались страшно неуклюжими, неповоротливыми.

Одевшись, шли на построение (с котелками). Нас вели на завтрак. Кухня находилась далеко от барака. Обычно охранник требовал, чтобы мы шли с песней. Когда было настроение, пели (запевал Левка Орлов), но мы часто бастовали и не хотели петь. Тогда охранник гонял нас вокруг барака. Раз пятнадцать-двадцать, и всё бегом. Мне эта процедура доставляла страдание, так как болела нога. И всё-таки мы не пели. Изможденные, шли на кухню, получали свою баланду и кусочек хлеба. Возвращались в барак (строем) и поедали холодную баланду. Затем отправлялись на работу. Процедура с питанием устраивалась три раза в день. Мы были настолько голодны, что я нередко подбирал и ел очистки, которые выбрасывали охранники. Так протекали дни в Лоуколампи.

Взяли город – праздник

Публика в лагере подобралась разношерстная. В основном – ленинградцы. Директор завода, главные инженеры, просто инженеры, студенты, учителя, работники торговли, рабочие, мелкие служащие. Сейчас всех уже трудно припомнить, но некоторые сильно запали в душу.

Володя Коган – главный инженер какого-то ленинградского завода. Он был намного старше всех нас, такой уже седеющий мужчина. Образованный человек, очень отзывчивый. Мастер на все руки. С ним было очень интересно беседовать.

Соломон Шур – архитектор. О нем я напишу отдельно.

Яшка Раскинд из Белоруссии. Слесарь, но тоже знающий парень. Необычайно добрая душа. Всегда всем поможет, посоветует, со всеми поделится. С ним я был еще долго после плена в Новошахтинске. Потом я уехал, и мы потеряли друг друга.

Сеня Каплун – слесарь-жестянщик из Ленинграда. Хороший товарищ. Хотя и не имел образования, но знал немало.

Мишка Тумаркин по кличке Немец. Добродушный паренек, умел дружить со всеми и всегда помогал, когда надо.

Левка Этинген – почти мальчик. Студент ленинградского вуза. Очень справедливый и принципиальный. Не выносил никакой фальши. Говорил всегда что думает прямо в глаза.

Всех, повторяю, сейчас не упомнишь, но были и не совсем приятные люди. Например, два брата, работавшие в торговле (одного почему-то звали Номер семь). Был даже какой-то Мишка, вор-рецидивист, весь в татуировках. Несмотря на всю «разносортность» обитателей лагеря и на почти невыносимые условия жизни, мы всё-таки представляли собой коллектив единомышленников. Хотя случались и ссоры, и недоразумения, но, в основном, жили дружно. Существовала братская взаимопомощь.

Благодаря этому никто не погиб. Мы все выжили и вернулись домой, а в общих лагерях люди погибали сотнями и тысячами. Мы все были страстными патриотами своей страны. Переживали каждую неудачу наших войск, огорчались из-за каждого отданного врагу города и неизменно верили в победу. Когда Красная Армия перешла в наступление, мы были просто безмерно счастливы. Каждый взятый город для нас – праздник. Если кто-нибудь был из этого города, то он в этот день даже не ходил на работу (как-то это устраивали).

Мы были в курсе событий. Надо сказать, финская печать довольно объективно освещала ход войны. Мы доставали газеты (не помню как). Шур, хорошо владевший финским языком, переводил главное. Я за ним записывал. Каждый день все собирались в бараке, закрывали дверь и начиналась политинформация. Я зачитывал те сообщения, что удавалось перевести из газет; другие передавали то, что узнали из разговоров с финнами. Это были хорошие минуты. Как блестели у всех глаза, когда после Сталинграда начались наши военные успехи!

В конце концов стало тепло, и вечерами мы выходили во двор и пели советские песни. Инициатором всегда был Левка Орлов – москвич, очень славный человек. Пели и еврейские песни. Потом разбивались на маленькие группы и вели задушевные беседы. Вспоминали родных и близких, былые хорошие времена. Так как мы всегда были голодны, то разговоры часто уводили нас в область кулинарии. Многие прямо-таки изощрялись в рассказах о блюдах, которыми когда-то лакомились. От этого голод делался еще сильнее; мы потихоньку расходились и заваливались на свои нары.

Перед войной. Л. Раскин справа.

Престижный «колхоз»

В лагере мы жили так называемыми «колхозами». То есть несколько человек (особенно близких друг другу) объединялись. Так как обобществлять было нечего, то единство носило сугубо духовный характер. В основном сходились люди, близкие по мироощущению, по взглядам, по профессии.

В наш «колхоз» входили Коган, Этинген, Яшка Рыжий, Соломон Шур и я. Неофициальным председателем считался Володя Коган, всеми любимый и уважаемый. Мы очень сблизились и помогали друг другу чем могли. Основная цель «колхоза» – добывать продукты на стороне, чтобы подкрепить силы, таявшие с каждым днем. Наш «колхоз» специализировался на изготовлении алюминиевых колец. В ход шли котелки. Их резали на части и делали кольца. Кольца гравировали, вставляли разноцветные стеклышки, а затем сбывали финнам. У наших «колхозников», особенно у Когана и Яшки, были золотые руки. Кольца получались изящные. Финны за них давали картошку. Всё добытое шло в общий котел. Картошка варилась в мундире и делилась поровну.

Лично я ни делать, ни сбывать кольца не умел. До сих пор не понимаю, как попал в этот престижный «колхоз»: ведь я у них был явным нахлебником. Видимо, взяли из жалости. А может, я им просто понравился – характером, взглядами. И хотя такой приработок имелся далеко не всегда, особенно после того, как кольца начали делать и другие, всё-таки это стало для нас большим подспорьем.

В нашем «колхозе» мне особенно импонировал Соломон Шур. С ним мы сошлись как-то сразу. Шур – бывший архитектор. Кроме того, он обладал настоящей эрудицией во многих областях. Особенно хорошо знал литературу. Очень любил поэзию. Родом был из интеллигентной еврейской московской семьи. В их доме часто собирались еврейские писатели и артисты.

Я поражался его памяти. Он знал наизусть массу стихов. Мог целый вечер читать Пушкина, Лермонтова. Как-то очень долго читал мне лирику Маяковского (я до этого даже не знал, что у Маяковского есть лирика).

Очень любил Тютчева. Знал его, по-моему, всего. Забегая вперед, расскажу совсем недавнее. Накануне операции мы (я, его жена Нина и дочь Белла) прогуливались с ним по аллеям больничного парка. Стояла осенняя погода, холодная и сырая. Говорили на разные темы, старались отвлечь Соломона. Но он как будто и не унывал. И вдруг начал читать Тютчева. Стихи были печальные, безысходные, хватающие за душу. Мы не решались его остановить. А он всё читал и читал. Видимо, предчувствовал беду. Через несколько дней его не стало...

Соломон Шур пользовался авторитетом у всех обитателей лагеря, даже у финнов, которые питали уважение к его знаниям и особенно, конечно, к знанию финского языка. Мы дружили с ним до последних дней его жизни, а семьями дружим и сейчас.

Из мертвых в живые

Дело было зимой. Я работал в бригаде Шура. Бригада называлась строительной. Более правильно, впрочем, было бы назвать ее чернорабочей.

...В тот день мы разбирали старую кирпичную заводскую трубу. Верхушка уже была снята. Мы стояли на мостике, который опоясывал трубу на высоте трех-четырех метров от земли. Вокруг мостика – железный барьер: он охранял заключенных от падения. На мостике нас было человек пять-шесть во главе с Шуром. Мы ломиками отковыривали кирпичные блоки и бросали их вниз. Работали не спеша. Тихонько между собой переговаривались.

Вдруг раздался страшный треск, а за ним – сильный грохот: рухнула неразобранная часть трубы. Все стоявшие на мостике успели спрыгнуть. Все, кроме меня. В своей неуклюжей одежде я не успел сдвинуться с места. На меня посыпались кирпичные блоки – огромные и тяжелые. Меня прижало к барьеру. Дальше я уже ничего не помнил, потому что потерял сознание. Шур рассказывал потом, что он с ребятами бросился к тому месту, где должен был стоять я. Они стали быстро раскапывать завал. Вдруг он увидел кончик моей буденовки. Вытащили из-под груды камней, положили на пол. Через несколько минут я открыл глаза, начал дышать. Жизнь взяла верх. Всё тело болело и ныло, но ни одной царапины ни на лице, ни на теле не нашли. Это было чудо. Все удивлялись, не могли поверить, что я остался жив. Меня унесли в барак, уложили на нары, а сами ушли на работу. Я знал, что больных финны не держат. Значит, завтра же меня отправят в общий лагерь, где есть что-то похожее на госпиталь.

Вечером пришли ребята. Помогли, чем было в силах. Шур упросил старшего по строительству (финна), чтобы меня не увозили. Но тот поставил условие, чтобы я послезавтра шел со всеми на работу (один день он всё же разрешил мне полежать на нарах). Я был ужасно слаб, но мне дали сравнительно легкую работу – большущей лопатой подбрасывать горячий песок в бетономешалку. Для меня это всё равно был адский труд. Руки совсем не слушались. Очень болела нога, по-прежнему ныло и болело тело. Я думал, не выдержу. Помню, что плакал от бессилия. Кое-как отработал смену. С помощью товарищей добрался до барака и тут же завалился на нары до утра. А назавтра... опять то же самое. Но сделалось уже немного легче.

Так однажды я из мертвых стал живым. А того, кто вернул меня к жизни, больше нет...

После освобождения из лагеря Л. Раскина (на снимке в центре) отправили в Новошахтинск, где он работал несколько лет.

К нам приехали... евреи

Весенним днем 1943 года нам сообщили, что в лагерь приедут несколько финских евреев. Все страшно изумились. Никто не думал, что в Финляндии вообще есть евреи. Да еще свободно разъезжают. И это в стране, которая воюет на стороне Германии.

И они приехали. Трое немолодых мужчин, представители хельсинкской еврейской общины. Привезли с собой две коробки: одна довольно большая, другая поменьше. Когда мы их распечатали, оказалось, что в одной из них... туалетная бумага (только ее нам и не хватало!). Видимо, кто-то из гостей имел дело с бумажной фабрикой. В другой пачке была маца. Так мы узнали, что приближается Пасха.

Конечно, было бы куда лучше, если бы они привезли побольше хлеба и еще что-нибудь из съестного. Ведь мы хронически голодали, и страшно хотелось хоть раз поесть вдоволь. Всё равно мацу мы тут же смолотили с превеликим удовольствием.

Вечером, после работы, мы вместе с приезжими сели за стол. Они хотели устроить молебен, но из этого ничего не вышло. Среди нас не было верующих. Никто не знал ни одной молитвы, а многие не знали даже идиша.

Тем не менее нам было с ними хорошо. Мы беседовали на простом идише. Само то, что мы видим перед собой живых, здравствующих евреев, было для нас праздником. Ведь мы знали, что делают фашисты с евреями в странах Европы. Они нам рассказали, что финские власти, несмотря на требования фашистов, не только не трогают своих евреев, но и защищают их интересы.

Потом вместе пели песни: еврейские народные (оказалось, что они знают многие из тех же песен, что и мы). Пели и советские, и русские народные песни. Вечер этот запомнился надолго. Несмотря на то что ничего конкретного они для нас не сделали, всё же осталось хорошее впечатление от их приезда. Впрочем, может быть, они кое-что всё-таки для нас сделали. Ребята видели, как они долго беседовали с управляющим заводом (это был очень противный тип по фамилии Лескинен). На какое-то время наша скудная пища стала вроде бы чуть пожирней. Режим тоже ненадолго полегчал.

Один бесценный подарок евреи из Хельсинки точно привезли: несколько книг на идише. Томик рассказов Шолом-Алейхема, томик Переца, еще какие-то книги, а среди них – несколько томов еврейской истории Дубнова. Читать на идише почти никто не умел. Я вслух читал Шолом-Алейхема. Ребята дружно смеялись, а некоторые украдкой стирали слезу. Уж очень пригодился нам Шолом-Алейхем в ужасающей барачной обстановке. Что касается Дубнова, то я его проштудировал основательно, на обрывках бумаги даже что-то законспектировал. Затем прочитал несколько «лекций» по истории евреев. Меня слушали очень внимательно. Ведь большинству история нашего народа была совершенно незнакома.

Уходим... домой!

В конце 1944 года был заключен мир с Финляндией. Это вызвало у нас бурную радость. После долгих мучительных лет появился проблеск надежды. Никто, правда, не знал, что ждет его на родине. Не знал, жив ли хоть кто-то из родных и близких. Да и как отнесутся там к нам, пленным? Тем не менее мы все невероятно оживились и стали со дня на день ждать больших перемен.

Невдалеке от барака пролегала железная дорога. Вскоре после заключения мира мы заметили, что мимо нас то и дело проходят товарные поезда, битком набитые пленными. Мы догадывались, что эшелоны идут к советской границе. Проходили недели, а о нас словно и вовсе забыли. Эшелоны шли мимо ежедневно и в определенные часы. Тогда мы кое-что придумали.

В центральном лагере, откуда отправлялись эшелоны, был госпиталь. Если кто-нибудь из нас заболевал, его обязательно туда увозили. Мы решили отправить на разведку в центральный лагерь несколько «больных». Сразу нашлись желающие. Возглавил их «больной» Шур. Шур обещал узнать, каков порядок отправки домой, долго ли нам еще ждать, как быть и что делать. В один прекрасный день, в то самое время, когда мимо должен был проходить эшелон, мы услышали страшный шум. Было впечатление, что где-то вдали кричат сотни людей. Мы мигом сообразили, что это значит. Сорвали калитку и бросились к железной дороге. Охранники растерялись, не могли понять, в чем дело. Но никого не трогали. Они теперь нас побаивались.

Подбежав к станции, мы увидели странную картину. Изо всех окон и дверей эшелона неслось громкое «ура!» и летели какие-то белые камешки. Сначала мы даже испугались: почему в нас бросают камни? Но когда эшелон прошел, обнаружили, что к каждому камешку прикреплена бумажка. На всех бумажках было написано примерно следующее: «Не ждите, пока за вами придут. Идите пешком в лагерь, и через несколько дней поедете домой». Шур сдержал свое слово. Видимо, и сам он был в этом эшелоне, потому что в лагере мы его уже не застали.

В приподнятом настроении вернулись в барак. Решили завтра же утром двинуться в путь. Начали собирать свои скромные пожитки. Сложнее всего было со мной. До лагеря 8–10 километров, а у меня больная нога. Добыли мне палку и решили, что, если будет надо, меня по очереди поведут под руки. И вот настало утро. Все взволнованы, готовятся. Барак оставили в полном порядке. Построились. Я с новенькой палкой – в первой шеренге. И зашагали. Охранники нам не препятствовали. Только на некотором расстоянии шли следом за нами.

С женой. Май 2004 года.

«Дядя Лозик жив!»

Наш эшелон готов к отправке. Это многовагонный товарный состав. Все вагоны битком набиты пленными, теперь уже бывшими. В вагоне шум, гам. Народ самый разный. Одеты – кто во что. Кто в лохмотьях, а кто выглядит более или менее прилично. Лица в основном заросшие. Глаза ввалились. Признаки тяжко прожитых лет налицо. Мы, человек 20 из еврейского лагеря, стараемся держаться вместе. Едем пока под финским конвоем.

Настроение, если можно так выразиться, «неоднозначное». Конечно, радость огромная – живыми возвращаемся на Родину. Ведь сколько наших товарищей остались в чужой земле... Но при всем том на душе тревога. Никому ведь неизвестно, что с нами станется в дальнейшем. Мы, конечно, понимали, что встреча будет не с цветами.

Но вот поезд начинает тормозить. Остановка. Слегка приоткрываются двери вагонов. Это советско-финская граница. Нас высаживают. Дают время, чтоб немного размяться и оправиться – разумеется, всё еще под присмотром финского конвоя. Затем выстраивают повагонно. Финское начальство передает нас поголовно (в буквальном смысле) советскому. После всех формальностей финны уходят. С этой минуты мы больше не пленные, а свободные советские граждане. По крайней мере, так нам хотелось думать. Но всё произошло иначе.

Снова выстраивают. Теперь уже советские офицеры. По обеим сторонам солдаты с автоматами наготове. Как и раньше – шаг влево, шаг вправо... Ведут к другому эшелону. Сажают в советские вагоны. Они более приличные: полутоварные, с окошечками.

И вот мы уже едем по своей земле. Родные поля и леса, а на душе всё равно невесело. Опять под конвоем. Едем медленно. Частые и долгие остановки. Не имеем ни малейшего представления о том, куда нас везут. Но вдруг пронесся слух, что мы приближаемся к Москве. Я у кого-то выпросил листок бумаги и карандаш. Написал, что я жив и здоров и нахожусь в Союзе. Просил того, кто найдет это письмо, сообщить обо мне родным. Сложил листок треугольником, написал свой адрес. Когда подъезжали к столице, выбросил в окошко. Я надеялся, что какая-нибудь добрая душа найдет треугольничек и отправит по нужному адресу.

Потом узнал, что так оно и случилось. Треугольничек попал куда надо. В доме, где жили мои родители и семья брата, царило веселье. Ведь никто уже не думал, что я еще на этом свете. Дети плясали целый день и кричали: «Дядя Лозик жив!»

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru