[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2005 НИСАН 5765 – 5 (157)
ПРИСВОЕНО ПОСМЕРТНО
В. Кардин
Когда я, наконец-то демобилизовавшись, нанес чисто формальный визит в райвоенкомат, девушка, уныло записывавшая мои анкетные данные, оживилась при словах об Отдельной бригаде особого назначения. Краем уха она, надо полагать, слышала о ней от таких же пришельцев. Даже, оказывается, помнила фамилию одного из моих бывших сослуживцев.
В ответ на ироническое замечание, касавшееся широкой известности омсбоновцев в женских кругах, укоризненно покачала головой: у вашего брата одно на уме…
Полемика теряла резон. Тем паче что произнесенное девушкой имя значило для меня гораздо больше, нежели для нее, живущей на улице, названной в честь Лазаря Паперника.
Не стану утверждать, будто, служа в одном батальоне, мы особенно приятельствовали. Но я всё же очень неплохо знал Лазаря до того рокового дня, после которого его имя канонизировали: как-никак, первый в бригаде Герой Советского Союза.
Частная, сугубо личная подробность, не игравшая сколько-нибудь существенной роли, невзначай закрепила дружеские отношения. Перед отправкой на задание (февраль 1942-го) мы случайно обменялись шапками-ушанками. Велика беда! Группы вернутся, и каждый возьмет свою.
Лазарь не вернулся.
Заменив командира, возглавил горстку омсбоновцев, угодивших во вражеское кольцо. Бились до последнего.
Последним оказался он, Лазарь Паперник.
Когда на него навалились, он выдернул чеку из противотанковой гранаты и взорвал себя вместе с навалившимися.
В нашей суперособой бригаде преобладали спортсмены. Среди них – самые прославленные. Чемпионы. Вчерашние студенты, вчерашние рабочие составляли меньшинство, не желавшее, однако, признавать свою второстепенность. Меньшинство это отличалось слитностью. Мы стремились вместе идти в наряд, дежурить по кухне, где каждого неизменно ожидала чистка картошки. Это тоже на свой лад сближало, и отнюдь не меньше, чем процесс овладения тайнами подрывного дела, вызывавшего у нас недоумение, – на кой ляд оно?
Обременительные ночные дежурства имели, однако, свои преимущества, благо развязывали языки, и мы нередко узнавали друг о друге что-то неожиданное. Иной раз оно обладало дополнительной силой сближения.
Так произошло с Сариком Гудзенко (с легкой руки великого тактика И. Эренбурга ему суждено было стать Семеном, убив мамину мечту о красивом итальянском имени Сарио). Продолжая губить материнские надежды (а мама его обожала Италию), он затягивал не итальянские, а украинские или еврейские песни. Остальные его поддерживали. Даже не зная языка, на одном энтузиазме. Подхватывал, к примеру, Юра Левитанский, тоже приехавший из Украины. Мне, урожденному москвичу, ничего не оставалось, кроме как присоединиться.
Сарик, Юра и я, мы все трое учились на одном курсе Института истории, философии и литературы. Позже, когда института уже не будет, его задним числом нарекут «Лицеем в Сокольниках». (Лично я не убежден в оправданности столь громкого, чтобы не сказать претенциозного, названия и стараюсь его избегать.)
Вместе с нами, однокурсниками, в бригаду из ИФЛИ пришли еще несколько доброхотов-старшекурсников. Назову двух, вызывавших у меня наибольшие симпатии, – Гришу Шмуйловского и Наума Кацмана.
Входя в палатку, Гудзенко имел обыкновение зычно командовать: «Кацман! Подай матрац нам!»
Его способность к экспромтам, к импровизациям была неистощима. Когда мы с ним отважились на досуге сочинить нечто как бы детективное из жизни диверсантов и он, сломив мое сопротивление, прочитал написанное бывалым разведчикам, те вначале остолбенели от изумления (нафантазировали мы, видно, Б-г знает что), а потом едва не умерли со смеху. Хотя мы отнюдь не пытались никого смешить и вполне серьезно относились к собственному творению. Как и к литературному творчеству вообще. Всё-таки как-никак кончили два курса филологического факультета, успели нахвататься каких-то знаний, хлебнули воздуха студенческой вольницы, более ощутимой, нежели в других вузах. Не зря же ИФЛИ прихлопнут, едва появится первая возможность для этого, первый повод. После эвакуации поредевшие ряды студентов-ифлийцев вольют в аудитории Московского университета, в ту пору не славившегося свободомыслием.
Что до еврейских фамилий, мелькающих среди моих строк, то в их подборе нет ни малейшей нарочитости. Как не было нарочитости и при наборе студентов. Такое даже в голову не приходило. Никто не думал о национальности и при формировании нашей Особой бригады. И там, и тут различия по анкетным признакам отсутствовали, не шли в расчет. Никого не интересовало образование мастера часового завода Л. Паперника. Вполне достаточно того, что он слыл, как тогда выражались, «своим в доску» и явно обладал чувством юмора.
А вот малограмотных младших командиров, прибывших в качестве «варягов», у нас не жаловали. Но не они, слава Б-гу, делали погоду.
На ночных дежурствах по кухне звучали разноязычные песни, и если я сейчас говорю о еврейских, то лишь потому, что в те дни среди моих однополчан преобладали евреи, не видевшие в своей национальности ни особых преимуществ, ни повода для стыдобы. То и другое начисто отсутствовало. Как и должно быть.
Если украинские песни я чуть-чуть знал благодаря довоенному радио (черная тарелка висела в комнате), то о еврейских не имел представления. И вот теперь-то, на солдатских ночных дежурствах, благодаря Сарику, Лазарю и Юре я мог что-то ухватить.
Ночные дежурства составляли не менее значимую часть омсбоновского бытия, нежели дневные занятия, осложнявшиеся двумя обстоятельствами.
Во-первых, мы не могли взять в толк, на кой шут нам надобно уметь определять высоту водокачки, коли она подлежит уничтожению и при посредстве взрывчатки будет разнесена к чертовой матери.
Во-вторых, сплошь и рядом нашим обучением занимались молодые командиры-пограничники. Парни как на подбор, один к одному. Но тоже имевшие туманное представление о будущем своих подчиненных.
Осведомленность, видимо, начиналась на этаже, который оставался для них и для нас недоступен.
Таинственность в таких делах неизбежна и необходима, но она имеет оборотную сторону, склонную напоминать о себе в самую неподходящую минуту. На таинственности явно настаивало командование, предпочитая держать нас в неведении и утаивать имя человека, в руках которого находились наши скромные судьбы.
Я говорю сейчас о П. А. Судоплатове, в чьем непосредственном подчинении, оказывается, числилась бригада с момента ее формирования, то есть с первых дней войны и до последних. Последние мне суждено было провести на большом от нее удалении. А что до самого Судоплатова, то завеса тайны будет с него снята, когда обладатель этого имени пройдет испытания, не снившиеся в 1941-м ни ему, ни нам.
Не только само это имя, но и едва ли не всё, с ним сопряженное, на многие годы останется тайной – странной, необъяснимой для нас и мучительной для него самого.
Беру на себя смелость утверждать, что этот человек, участвовавший во многих чекистских операциях за рубежом (об их характере можно лишь догадываться), сыграл заметную роль не только в судьбах омсбоновцев, как именовали себя бойцы и командиры Особой бригады, но и в судьбе Москвы, обороной которой он занимался непосредственно еще осенью 1941-го. О чем, разумеется, умалчивают историки, якобы открывающие нам правду о тех судьбоносных днях, когда площадь Маяковского перегораживали баррикады с узким проходом для транспорта.
Говорю об этом еще и для того, чтобы развеять иллюзию о нашем нынешнем всеведении. Как знали обрывки правды, так и знаем поныне.
Неужто понадобятся еще десятилетия, чтобы истина стала достоянием хотя бы тех, кто интересуется историей своего города и своей страны?
Да, П. Судоплатов – повторю еще раз – сыграл тогда весьма важную роль и многое сумел сделать. Надо ли говорить, что роль его всячески «затемнялась». Тем паче что Судоплатову по советской традиции потом клепали черт-те что, бросили на тюремные нары, дабы впоследствии реабилитировать. Измученного своей участью человека мне и довелось встретить в 70-х годах. Встретить и навсегда запомнить. Довелось выразить лично свое к нему отношение. Отношение к тому, кто прошел все этапы почти «типовой» советской жизни, не исключившей ни орденов, ни лагерной баланды.
Судьба Лазаря Хаимовича Паперника проще, но еще горше.
И то обстоятельство, что она совпадает с тысячами других, не снижает ее трагизма.
Оглядываясь назад, понимаешь: о противнике, о вражеском государстве, о деяниях высших его чинов (наша дивизия участвовала в освобождении Освенцима) мы имели в каком-то смысле более здравое представление, нежели о порядках, царивших в собственной стране. Многое, несказанно многое в ней тоже оставалось тайной за семью печатями, и если Сталин с бухты-барахты приказывал сделать 1942 год годом окончательного разгрома врага, то даже этот бредовый, невыполнимый приказ оставался для нас чем-то вроде высшей мудрости, и, ежели мы его не могли выполнить, то наша, стало быть, в том вина.
С. Гудзенко.
Хорошие мы были солдаты, только умишком оказались слабоваты, и зря сегодня в каком-нибудь телевизионном «Штрафбате», наряду со всевозможной, чисто фронтовой галиматьей, изображают бойцов эдакими карбонариями образца нынешних дней, трепетно религиозными и почитающими священника выше командира соединения…
Наше тогдашнее недомыслие сказывалось и на фронтовых делах. Тяжело сказывалось. Зачем же подменять его пресловутым задним умом?
Однако непонимание того, «кто есть кто» и «что есть что», можно – не без натяжки – оправдать скудостью житейского опыта, куцей осведомленностью, привычкой верить слову, раздающемуся сверху. Привычкой, конечно, прискорбной, но едва ли неизбежной в тяжкую пору. Особенно для молодежи – хотя ее с великим упорством отучали работать собственной головой.
Объяснить, а то и оправдать можно многое. В этом все мы большие специалисты. Но грешно упиваться победой, забывая о ее непомерной цене, о том, что даже лучшие командующие, планируя операции, заранее исходили из неизбежности грядущих наших чудовищных потерь, – будь то даже операции оборонительные. За них, между прочим, мы платили куда больше, чем противник за свои наступательные.
Наотрез отказываюсь верить в дальновидность Сталина, однако убежден: его устраивали, чтобы не сказать – ублажали, наши баснословные потери, запросто восполняемые неисчерпаемыми резервами. Для него война в каком-то смысле служила продолжением «года великого перелома», когда на гибель обрекались тысячи и тысячи крестьянских семей, а также массовых репрессий второй половины 30-х годов, когда он лично возглавлял беспримерные кровопускания. Потери были для него хороши еще и тем, что уменьшали численность самоотверженных людей, от коих неведомо чего можно ждать.
Одним из них был Лазарь Паперник. Отнюдь не в силу антисоветизма, которого у него не было в помине и который нынешние теле- и кинодеятели изображают как нечто повсеместное (изображают вопреки жизненной правде). По крайней мере, Лазарю он был чужд. Он, подобно каждому из нас, переживал беспримерные наши фронтовые потери. Сохраняя, однако, веру в их ненапрасность. Иначе невозможно было существовать. Тем паче что сила и власть иной раз играют роль более чем сомнительную.
Армейское командование не имело право задействовать ту или иную нашу группу во фронтовой передряге. Но поступало так, как ему сподручнее было в эту минуту. Как неоднократно поступало. Есть под руками люди? Бросай их на убой. Никто не спросит, никто не упрекнет. Зато когда одна из наших групп возвращалась с задания, командующий армией вылез из своей генеральской «легковушки», чтобы ее лично обматерить.
П. Судоплатов.
Став командиром, пусть и небольшим, я и сам не всегда терпел «свободомыслие» подчиненных. Напрасно… С горьким чувством признаю давнюю вину.
Но ничего не остается, кроме как опять напомнить о заднем уме…
Мы с Сариком Гудзенко тяжело перенесли гибель Лазаря. Написали о нем в бригадную многотиражку.
Я уже служил в другом соединении, когда Гудзенко то ли за своей и моей подписями, то ли под нашим общим псевдонимом напечатал статью о Папернике в еврейской газете, выходившей тогда в Москве. О чем мне (как ефрейтор капитану) доложил – едва мы после долгого перерыва наконец встретились осенью победного 1945-го.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru