[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2005 АДАР-2 5765 – 4 (156)
ОДНАЖДЫ В РОССИИ
Благотворительный творческий вечер Геннадия Хазанова в МЕОЦ 25 января 2005 года
Александр Рапопорт
Вот уже несколько лет в Московском еврейском общинном центре в рамках культурной программы «Творческие встречи» перед заинтересованной публикой выступают популярные и значимые в общественной жизни персоны: писатели, ученые, публицисты, политики, художники, деятели театра и кино, спортсмены. «Лехаим» предполагает публиковать выдержки из этих выступлений под рубрикой с тем же названием – «Творческие встречи». Сегодня мы предлагаем вам первый такой материал.
Когда из боковой кулисы он вышел на сцену, в строгом костюме и белой рубашке, с бордовым галстуком и под цвет галстуку платком в нагрудном кармане, первое, о чем я подумал: «Как похож на Де Ниро из “Однажды в Америке”…» Помните, во второй серии герой возвращается через много лет? Изменился он сам, изменились люди, которых он знал, изменилась жизнь. Но как только Геннадий Викторович начал рассказывать, сходство с американским актером ушло. Потому что всё то, о чем говорил Хазанов, произошло однажды в России.
Вежливо выслушав ведущего цикла вечеров «Знаменитые евреи», благодарившего народного артиста России, главного режиссера Театра эстрады за согласие дать благотворительный концерт, Геннадий Викторович Хазанов сделал останавливающий жест и начал так:
– Не надо делать из меня героя. Поговорим о другом. Мы сейчас находимся в синагоге Московского еврейского общинного центра. Но, как любил по поводу и без повода повторять бывший министр внутренних дел Российской Федерации, если вы не сидите в тюрьме, это не ваша заслуга, это наша недоработка…
Благодарю вас за то, что нашли время и пришли. Вот уже около сорока лет я – профессиональный эстрадный артист. В прошлом году, понимая, как складываются обстоятельства, видя, что потребность в моих концертах сократилась, я прекратил сольные выступления. Вернее, почти прекратил. Но не объявлял, о том, что «Я УХОЖУ!!!» Артисты, особенно артисты эстрады, любят публично прощаться и заявлять о своем уходе. Правда, потом выясняется, что никуда они не уходят. А если так прощается еврей, то, как вы понимаете, уже никаких шансов, что он наконец-то уйдет, нет… Поэтому я не прощаюсь и, соответственно, не ухожу. Просто говорю, что основное время сейчас посвящаю не сольным концертам, а театральной сцене, и очень рад этому обстоятельству.
Теперь по поводу этого замечательного во всех отношениях названия «Знаменитые евреи»… О своем еврействе я узнал не сразу. Я родился в Замоскворечье, детство прошло в коммуналке. Район назывался Чесаловка… Наш дом стоял в Коровьем переулке, потом его переименовали в Добрынинский, теперь вернули первоначальное название Коровий, и я не хотел бы дожить до того времени, когда он снова станет Добрынинским…
Я постараюсь сегодня говорить о том, о чем никогда раньше не говорил. И не потому, что чувствую себя на исповеди. Просто жаль было бы использовать этот зал для того, чтобы еще раз залезать в мешок со скудным запасом эстрадных миниатюр и занимать этим ваше внимание.
Я рос в коммунальной квартире. По тем временам это была комфортабельная коммуналка – всего две семьи: мы и наши соседи. Соседи, муж с женой, занимали комнату. Они больше евреев не любили только клопов, а иногда первые сравнивались со вторыми. Потому что вторых в коммунальной квартире было много и они упорно пили кровь квартиросъемщиков.
Я родился 1 декабря 1945 года. Отца в семье не было, я никогда его не видел. Жил с мамой, со старшим братом – сыном от ее первого брака – и с бабушкой. Бабушка – старая коммунистка, с октября 1917 года, соратница Крупской, предмет моих непониманий и конфликтов. Ни одного слова по-еврейски у нас в доме никто никогда не произносил. Ни единого!.. Уже став взрослым, я начал задумываться, как могло получиться, что моя мама родилась в 1913 году не где-нибудь, а в Читинской области? Моя бабушка родилась в Бессарабии, ее родным языком был идиш. И по ее произношению это чувствовалось. Но уже моя мама ни одного слова на идише не знала – в Читинской области на нем не говорили никогда, даже в 1913 году. Видимо, дед и бабушка по линии матери были сосланы в Забайкалье за революционную деятельность. Два года назад я там оказался, проезжал мимо станции Сковородино. Если сегодня там ужас, то представляю, каково пришлось моим предкам в 1913 году, почти век тому назад.
Голос из зала. Тогда там могло быть лучше, чем сейчас…
– Нет, хуже, чем есть, в Сковородино Читинской области быть не может. Там время остановилось.
Так вот, о том, что я еврей, я узнал от соседки. Потом, во дворе, мне это подтвердили дети. С детства я знал, что я не такой, как все. Что ото всех я отличаюсь в худшую сторону. Всех нас формирует детство. И я глубоко убежден, что всё, что я делал потом, всё, что происходило со мной дальше, диктовалось стремлением доказать, что я имею право на жизнь, что я ничем не хуже тех сверстников, тех мальчиков, кого я видел вокруг себя. Единственное, что меня успокаивало, несколько примиряло с действительностью, – это то, что еще татары были у нас во дворе… Вспомнил историю. У меня был приятель, – когда он жил в СССР, его звали Феликс Камов. Да, тот самый, сценарист мультфильма «Ну, погоди!», ныне – известный прозаик, лауреат многих международных премий Феликс Кандель. Его сын Женька на уроке задал вопрос учительнице истории: «Почему мы так плохо живем?» Учительница стала подробно рассказывать о татарском иге, которое длилось триста лет. На что Женька Кандель спросил: «А почему же тогда татары так плохо живут?»
Наша соседка сильно конфликтовала с моими бабкой и матерью. Они никак не могли согласовать график помывки туалета, или, как это называлось на коммунальном языке, «мест общего пользования». Иногда конфликт достигал апогея… А для меня, дошкольника, границ в квартире не существовало, я частенько захаживал к тете Груне в гости. Удивительная была женщина! Темноты фантастической! Логики непередаваемой! Из колоритнейшей семьи! Их вообще было три сестры, Маня, Паня и Груня, – почти как у Чехова… Так вот, моей соседкой была Груня. Однажды она сказала мне доверительно: «Меня назвали Агриппина потому, что моего отца звали Агрипп». Это уже не Чехов, это просто Древняя Греция в чистом виде. Античность!
Я приходил к ней в комнату. Жила она со своим третьим мужем по имени Антонио Акимович Пец. Агриппина взяла фамилию мужа. Очень часто единственную гласную в этой фамилии округляли, если можно так сказать о гласной. Делали это все, кому не лень: приемщица в химчистке, выписывая квитанцию, медсестра в поликлинике… Однажды перед выборами в квартиру зашел агитатор и, обратившись к Груне, сделал ту же фонетическую ошибку: «Гражданин и гражданка Поц здесь проживают?» Но поскольку Агриппина и Антонио, так же как и я в те баснословные годы, не знали языка идиш, они не обиделись, а всего лишь тактично поправили агитатора: «Наша фамилия Пец». А бабушка, находившаяся в этот момент на кухне, дипломатично промолчала, хотя у нее было другое мнение…
О своем муже, трагически погибшем в ЦПКиО им. Горького в 1957 году, тетя Груня говорила: «Он попал под колесо смеха». В действительности его нашли замерзшим на парковой скамейке с нераспечатанной чекушкой в кармане. Возможно, выпей он и чекушку тоже, его финал не был бы столь трагичен. До этого происшествия Антонио Акимович заведовал секцией бытовых электроприборов в ГУМе. И у них в комнате стоял телевизор, редкость по тем временам. Вы не представляете сейчас, что это было для ребенка – телевизор, «окно в мир». Тетя Груня научилась читать только на старости лет. Любимым ее писателем был – вижу, вы уже догадались – Федор Михайлович Достоевский. Больше всего ей нравилось читать подписи к иллюстрациям. Находясь под впечатлением от прочитанного, она говорила: «Это ж надо каждое слово почерпывать! Я читаю каж-до-е, каж-до-е слово по пять раз туда и обратно!» Желание читать «в обратную сторону» – явно не русского происхождения. Возможно – как знать? – что-то еврейское в тете Груне присутствовало…
Я любил у нее бывать. В ее комнате на буфете под самым потолком стояло чучело рыси. Оторвать взгляд от этой киски было невозможно! Изготовившись к прыжку, хищно оскалясь, рысь желтыми глазами внимательно следила за присутствующими. Незабываемая картина!
Желая перетянуть меня на свою сторону после очередного конфликта с моей семьей, тетя Груня говорила: «Чего с них взять, они же евреи…» Таким образом, она раскрыла мне глаза на моих близких. Уже в раннем детстве я понял способ общения со своими матерью и бабушкой, и, когда они меня за что-то наказывали, кричал им: «Вы ж евреи, вот вы кто!..» Так я познакомился со своей национальностью.
Отца я никогда не видел. Мать ни разу на эту тему со мной не заговорила. Я знал, что их брак не был зарегистрирован. То есть я не просто еврей, я – незаконнорожденный еврей. Согласитесь, редко встречающееся сочетание…
Пять лет назад, в начале 2000 года, – я уже работал в Театре эстрады – мне передали телефон какой-то женщины, которая дружила с моим отцом. Она очень просила позвонить… Я напрягся: зачем это ворошить?.. Не хотел звонить, не хотел… День-два сомневался… Потом решил: ну чего я боюсь, в конце концов? И набрал ее номер. Она рассказала, что очень дружила с отцом и что вместе со своим мужем провожала его с этой бренной земли. Почему я так подробно об этом рассказываю? Сейчас поймете. Вдруг, посреди разговора, она меня спрашивает: «А вы знаете, что отец жил с вами в одном доме?» – «В каком доме???» – «Ну вы же жили на улице Дмитрова?» – «Да…» – «Вы на четырнадцатом?» – «Да…» – «В вашем же подъезде ваш отец жил на шестом этаже, строго под вами. Жил он с женой и двумя детьми. Проверьте, если не верите. Мне от вас ничего не нужно, – сказала она, – просто я хотела вам передать его фотографии и сказать, что он до конца своих дней вас нежно любил».
После этого разговора я позвонил другу, он по-прежнему жил в том же доме на Дмитрова, в том же подъезде, на пятом этаже. Попросил его подняться на этаж, в квартиру, о которой шла речь, и узнать о ее бывших и нынешних жильцах. Через пятнадцать минут друг перезвонил. По его словам, там жил какой-то человек, фронтовик, известно, что он – один из создателей цветного телевидения в СССР, жил он с женой и двумя детьми. Он и его жена уже умерли, а двое детей живы. Я тогда снимал вместе с Леонидом Парфеновым сериал под названием «Жил-был я». И я предложил Лёне пойти в эту квартиру с камерой, заранее жильцов не предупреждать, отснять, что они позволят, и рассказать в сериале эту историю. И Лёня ответил, что «это не вписывается в формат сериала, потому что все хотят смотреть смешное, а не грустное». Действительно, все хотят слушать только… только «смешные формулировки», я бы так сказал. Именно формулировки, а не мысли. «Смешные мысли» – ведь это как-то странно звучит, не правда ли?
Иногда мне задают вопрос: что ж вы так погрустнели с жизнью? Что вам сказать… Закончилась, как писал Толстой, энергия заблуждения. У меня действительно было ощущение, что, когда коммунисты уйдут, всё будет совсем по-другому. В 1984 году я оказался на гастролях в маленьком городке на Ставрополье вместе с одним талантливым писателем. Сейчас он живет вне России, не могу сказать, что счастлив, думаю, не был бы он счастлив и здесь. Боюсь, что это – не быть счастливым – судьба еврейского художника. Имя городка через одиннадцать лет узнал весь мир – Буденновск. После концерта мы с ним пешком шли до гостиницы. Теплая ночь, фантастической красоты звездное небо… И он мне говорит: «Ты знаешь, как я не люблю коммунистов. Но ты не представляешь себе, что здесь начнется, когда они уйдут от власти…» Я сказал: «Этого не может быть!» «Может, – сказал он. – Увидишь».
Понимаете, когда монополию на убийство государство отдало в частные руки, когда монополию на антисемитизм государство отдало туда же, выясняется, что ты живешь в абсолютно непредсказуемом режиме, ты не знаешь коридоров, по которым тебе двигаться. Потому что тот концлагерь, в котором мы жили, имел свои четко прописанные законы. И ты мог к этим законам так или иначе приспособиться.
С моей точки зрения, художественный знак, эмблема, если хотите, коммунистического режима, в котором мы жили, – эстрадная работа Виктора Ильченко и Романа Карцева. Они показывали это грандиозно. Ильченко играл советскую константу, несгибаемую идеологию. Карцев – такой вьюн, который эту идеологию непостижимым образом дурил и всякий раз обходил. Рома в этом дуэте абсолютно точно нес еврейскую тему. И вот, когда закончилась советская власть, а ее идеология перестала быть доминирующей, когда евреи покинули Украину и переместились кто на Запад, кто на Восток, когда исчезла та особая музыка русско-еврейской речи, вдруг выяснилось, что артист Карцев перестал кого бы то ни было представлять. Музыка речи, которая была и есть у Карцева, стала чуждой, так в России никто больше не разговаривает. И в одну секунду он стал чужим артистом. Отторжение в таких случаях происходит не на уровне сознания, а на уровне клетки, физиологии. Не случайно, когда эта пара выезжала куда-нибудь за Урал, в Сибирь, за пределы компактного проживания зрителей, говоривших на этом языке, с этими интонациями, успех падал в два-три раза. Потому что для Сибири, для Урала это – чужая музыка. Чуждая. Потому что Карцев – последний русскоязычный еврейский артист. Он родился в Одессе, в той среде, где эта музыка звучала. Все остальные, без исключения, евреи на эстраде, включая вашего покорного слугу, – это уже русифицированный, ассимилированный вариант.
Если бы мне в детстве не сказали, что я – еврей, если бы я в восемь-девять лет не узнал фамилию своего отца, я бы не подозревал о своем еврействе. Был у меня в отрочестве период – я стал выяснять, кто же мой отец, как его найти, и мне достали адрес. Но я не поехал, не смог – испугался... И с какого-то момента забыл, что я – еврей. Ничто об этом не напоминало. Стала удачно складываться профессиональная жизнь… Уже в конце 1991 года, после распада СССР, у меня наметились гастроли в Израиль. Я обратился к одному человеку, дай ему Б-г здоровья, работнику израильского посольства, с вопросом, могу ли я получить израильское гражданство. И мне было обещано.
18 декабря я вошел в лифт, чтобы спуститься на первый этаж и ехать в аэропорт. Стоявшая в лифте соседка радушно улыбнулась и спросила: «Далеко?» – «На гастроли». – «Ах, на гастроли. Удачи!!!» Выйдя из подъезда, мы мило распрощались. Обратный билет у меня был на 30 декабря.
Между этими числами случилось многое. Произошла денонсация беловежских соглашений. Ушел в отставку Горбачев. И – событие частного порядка – я получил израильский паспорт. На следующий день после этого захожу в гости к тель-авивскому знакомому. И вот сидим у него в квартире, пьем чай и смотрим «Останкино». Что ж еще интересовало тогда российских евреев в Израиле так, как интересовали их события в России? В трехчасовых новостях Михаил Осокин на всю страну, а вернее, на весь русскоязычный мир объявляет: «Только что по каналам ИТАР-ТАСС получено сообщение: артист Геннадий Хазанов стал гражданином Израиля». В мои планы такая пиар-акция не входила. У меня на зарубежных гастролях совершенно другие задачи…
30 декабря я возвратился в Москву. Вошел в свой подъезд, и у двери лифта встретил ту же соседку, с которой виделся перед отъездом. Она очень сдержанно, без тени улыбки, ответила на мое приветствие. Видимо, информацию, сообщенную Осокиным, уже восприняла и переварила. Вместе мы вошли в лифт, и когда он тронулся, эта женщина спросила: «Вы к нам надолго?»
В начале 1992 года отечественная пресса чрезвычайно заинтересовалась моим новым гражданством. Надо сказать, что пресса никогда у меня особой любви не вызывала, ни в «классическое» застойное время, ни в перестроечный, ни в ельцинский периоды. Но такого разочарования, какое она вызывает теперь, я не помню. И сегодняшнего уровня лжи и продажности я даже представить себе не мог.
Вообще, мы все такими дураками были в советские времена! У нас еще сохранялись представления о морали, о порядочности… Мы, жившие тогда, считали, например, что врать – плохо. И что политик врать не должен, что он должен говорить правду. Какая ерунда! Политик не может не врать. Иначе он не политик, а идиот. Он просто не имеет права говорить правду. Иначе он тут же закончится как политик. Квинтэссенция такого политика, доведенная до полного абсурда, – Жириновский. В этом смысле, счастье, что он есть, как наглядное пособие, популярно разъясняющее природу современного политика. Однажды после эфира, моментально сбросив с себя маску, в которой стоит перед включенной камерой, он сказал мне: «Ты апеллируешь к разуму избирателя. А я не могу обращаться к тому, чего нет. Поэтому я обращаюсь к инстинктам…» Правда, в последнее время он что-то самоисчерпался, какой-то вялый стал… Нет, вы не находите?
Но мы отвлеклись. В начале 1992 года повалили ко мне журналисты с вопросом: «Что такое? Зачем второе гражданство?» Как будто я обязан был дать им отчет… «МК» опубликовал какую-то омерзительную заметку на первой странице. Всё в ней было ложью. Но кого интересует правда? Никто ведь правды не ищет… Ищут только способ, чтобы их прочли. И не более того.
Помню, пришел молодой журналист, такой, знаете ли, разбитной, агрессивный, и спрашивает: «Ну чего, чего вы не получили в этой стране? У вас же есть всё. То, о чем многие артисты лишь мечтают, у вас имеется: и популярность, и звание, и деньги…» Причем спрашивает таким тоном, как будто всё перечисленное подарено лично им, а не заработано моим собственным трудом. «Разве вам кололи глаза тем, что вы еврей?» В ответ на это я открыл книжный шкаф, достал оттуда свой комсомольский билет, выданный мне в 1959 году, и сказал ему: «Прочтите, что написано в графе “национальность”». А писал я это тогда, в 1959-м, своей рукой. Он читает: «Осетин». «Как вы думаете, – спрашиваю его, – к четырнадцати годам я знал, что я еврей?» – «Наверняка». – «Почему же я написал “осетин”? Есть предположения?»
Написать «русский» в комсомольском билете я не мог, – глядя на меня, вы это понимаете. И я выбрал компромиссную национальность – осетин. И с той минуты моя жизнь довольно серьезно изменилась. Потом на концертах я стал от некоторых зрителей слышать, что я еврей. Они считали нужным мне это напомнить, бывало такое. Я даже представить себе не мог, что, прожив жизнь на сцене, я однажды услышу, как зрители топают ногами и кричат: «Уходи». Если кто-нибудь думает, что я рассказываю в расчете вызвать сочувствие, показать, как трагична моя актерская судьба, то он ошибается. Никакой трагичности нет. Просто в определенный момент я увидел, как возрастает та часть зрительного зала, которой подходит эпитет «жлобская». И я не захотел этой части зала соответствовать. У меня всё-таки были другие университеты. Мне повезло: я воспитывался на Моховой, в Доме культуры гуманитарных факультетов МГУ, в эстрадной студии Марка Розовского. Я пришел на эстраду, и у меня была только одна точка отсчета – Аркадий Исаакович Райкин. И никто никогда больше. Ни при каких обстоятельствах. Только он. Сам же Райкин к «эстраде» имел условное отношение, правильней сказать, что это был артист малой формы. Обычно в понятие «эстрада» вкладывается нечто совсем иное…
С О. Басилашвили в спектакле «Ужин с дураком».
После школы меня не принимали ни в одно театральное заведение. И всё же, хотя не с первой попытки, я поступил в Училище циркового и эстрадного искусства. Узнал я о нем благодаря Саше Ширвиндту, который как-то сжалился надо мной и сказал: «Вот есть такое училище в Москве, в него собирают всех, кого не взяли ни в ГИТИС, ни в другие театральные вузы… Такой, короче, отстойник… Попробуй туда…» Но меня и туда не приняли!.. Тогда я поступил в Московский инженерно-строительный институт. Через год перетащил туда одного мальчика из Института электронного машиностроения… Мальчик этот хотел, чтобы о нем узнали, и впоследствии так и случилось, звали мальчика Леня Якубович…
Попыток связать жизнь со сценой, будучи студентом МИСИ, я не оставлял. В конце концов мне повезло, и я поступил в Цирковое училище, попал на курс к замечательному педагогу Надежде Ивановне Слоновой. Она отличалась удивительным умом и душевной чуткостью. Но в последние годы ее жизни я не смог с ней общаться. Уже уйдя из училища, она стала антисемиткой: вдруг, на старости лет… Поразительно, я никогда в ней этого не чувствовал. Когда она нам преподавала, ничего подобного не было! Но в последние годы, видя, что происходит со страной, она все ее беды стала приписывать «тлетворному еврейскому влиянию». Коммунистов она не любила по тем, советским еще, временам просто отчаянно. И, когда они ушли со сцены, ее нерастраченная нелюбовь к коммунистам нашла новый объект для «обожания» – евреев. Я приходил к ней домой уже в новейшие времена, она начинала мне пересказывать содержание журнала «Наш современник», который выписывала и читала от корки до корки. И мы перестали общаться совсем, потому что это было унизительно… Вот так, бывает, рвутся человеческие связи. Сейчас ее нет с нами, Царство ей Небесное, и поэтому я могу рассказать…
Может быть, у кого-то есть вопросы? Возможно, я говорил не о том, что вас интересует…
И вопросы, устные и в записках, последовали.
Отвечая, Хазанов был серьезен, требователен и небеспристрастен к коллегам по цеху, эмоционален. Всегда искренен, порой чрезмерно, не опасаясь того, что «подставляется». В ответах его проявилось умение от личного (от темы профессионального успеха и взаимоотношений с менеджерами от эстрады, с коллегами, с авторами текстов и зрителями) переходить к общему, значимому для жизни страны. Вот некоторые фрагменты его диалога с залом.
– Как вы относитесь к программе «Аншлаг» и не было ли у вас желания создать альтернативный проект?
– Передача «Аншлаг» началась в 1987 году. Если помните, 13 и 20 января произошли драматические события в Литве и Латвии. Сначала у Вильнюсского телецентра, потом в Риге… Телевидение было растеряно, Кравченко, возглавлявший Гостелерадио, не знал, что делать, естественно, все «шишки» падали на него. Хотя вопросы надо было задавать не ему, а высшему руководству. Оно тоже было в замешательстве. Там понимали, что рвется ткань… Идет необратимый процесс распада и ничего нельзя сделать, ни-че-го... Почему сейчас наверху так боятся протестных акций по поводу отмены льгот пенсионерам? Если только толпа встанет – их власти конец. Никто сегодня, ни один человек, не пойдет на то, чтобы применять силу против своего народа. В Новочеркасске 1962 года такое было возможно, сегодня уже нет. Сейчас всё другое, сознание у людей изменилось. Если только толпу довели, она встала, а сила не применяется – всё, режим рушится. Вы видели, что произошло на Украине? Вот и всё… Восставшая толпа – страшная вещь. В конце января 1991-го я подписал письмо – в составе большой группы кинематографистов – о бойкоте Центральному телевидению. Бойкот мы объявили за ложную, искажающую реальные события информацию, которую ТВ давало в эфир. Вскоре после этого мне предстояло ехать на гастроли в Америку. Я позвонил Дубовицкой и сказал: «Регина, у меня просьба. Я подписал документ о бойкоте, поэтому, пока я не вернусь из поездки и пока ситуация в целом не разрешится, пожалуйста, не включай запись моих выступлений в передачи». Меня не было 45 дней. Возвращаюсь, и первое, что мне говорят в Шереметьево: «О, вчера был “Аншлаг”, и ты в нем…» Уже тогда это была опухоль, но доброкачественная. Теперь же она стала злокачественной, с метастазами… Короче говоря, я сказал: «Всё, Регина, мы больше не сотрудничаем». До этой истории была другая, связанная с Дубовицкой. Ведь я кое-что для нее делал, чем мог, помогал… И однажды, еще работая на радио, в телефонном разговоре со мной она сказала: «Никогда человеческие отношения для меня не будут выше профессиональных». После этого я повесил трубку. С 1991 года мы, слава Б-гу, не имеем друг к другу отношения.
– Почему ваш отец не начал общаться с вами? Знал ли он, что вы его сын?
– Отец знал, что я его сын. Это я не знал… Мама молчала. Более того, в том доме, где мы, неожиданно для него, встретились, у меня была уже маленькая дочь. Он видел и сына, и внучку. Думаю, там сложная личная история. Он был женат, вынужден был принимать определенное решение... И он его принял.
– Расскажите о ваших встречах с Леонидом Утесовым.
– Это не просто встречи. К Леониду Осиповичу я пришел после окончания Училища циркового и эстрадного искусства. Меня нигде не брали на работу. В 1968 году меня, как «антисоветский элемент», выслали с гастролей и исключили из учебного заведения. Дело было в Поволжье. Была такая певица на эстраде, Нина Дорда. Мне было 22 года, я работал в ее сольном концерте. Меня взяли, чтобы я вел программу и, что называется, «натягивал метраж» между песнями, чтобы ей можно было отдохнуть. А я так любил выступать, что не мог дождаться, когда же она уйдет. И самым ужасным для меня было, когда она опять возвращалась петь. Ее пение стало моим кошмаром. В общем, меня за исполнение «нелитованного» материала, то есть не прошедшего цензуру и не заверенного печатью, выслали с гастролей. И руководитель Росконцерта, огромной организации, включавшей в себя и Москву, и Московскую область, и всю Россию, написал письмо на имя директора нашего училища. Финал письма звучал так: «Дирекция и художественное руководство “Росконцерта” доводит до Вашего сведения, что по окончании училища студент Хазанов не будет принят на работу ни в одну из организаций системы “Росконцерта”, в связи с чем просим из учебного заведения его отчислить». И копию – в отдел учебных заведений Министерства культуры. С автором этого письма я, утвердившись в профессии, общался, мы были в неплохих отношениях… Сегодня его уже нет в живых. Меня «прорабатывали», но позволили получить диплом. Ну вот, я оканчиваю училище и не знаю, куда мне идти. И человек, с которым потом я был тесно связан и человечески и творчески не одно десятилетие, Аркадий Хайт, в тот момент, в 1969 году, вместе со своим соавтором писал концертную программу к сорокалетию оркестра Утесова. Он сказал, что этому коллективу нужен конферансье. До меня это место занимал крупнейший теоретик жанра, автор практических учебников… Евгений Ваганович Петросян. Он покинул оркестр, написав прощальное письмо Утесову, где, в частности, начертал: «Трагедия моей жизни заключена в том, что я органически похож на Райкина». Но Утесов, оберегая ранимого Аркадия Исааковича, постарался, чтобы Райкин об этом мнении никогда не узнал. В 1969 году я начал работать в оркестре Леонида Осиповича, и этот человек меня многому научил. Он был уникальным… Необразованный, но обладавший бешеным дарованием, подкрепленным мудростью. И при этом – живой открытый человек. «Сынок, – говорил он мне (и действительно звучит голос Утесова с характерной хрипотцой и неистребимой одесской интонацией. – А. Р.), – сынок, ты запомни: музыкант – не профессия, это национальность».
– Познакомились ли вы с родственниками по линии отца?
– Нет, не знаю никого. Этого не случилось.
– Как вы объясните, что Степаненко и Петросяна часто показывают по телевидению?
– Вообще, вопрос не по адресу. Могу вам сказать, что у них действительно высокий рейтинг. Почему? Во все времена самогон пило большее количество людей, чем элитные напитки. Это не только у нас – на Западе телевидение тоже отнюдь не отягощено интеллектом.
– Кого вы можете назвать своим другом?
– Знаете, сложное дело с друзьями. Сложное дело. Я вообще-то трудоголик. А у трудоголика с друзьями редко получается… Дружба у него остывает... Трудоголик много общается с теми, с кем связан профессией, делом. С ними у него завязываются отношения. В настоящее время мне очень близок замечательный, для меня просто самый лучший, театральный режиссер Леонид Трушкин из театра Антона Чехова. Мы с ним очень дружим. Много лет я дружен с Аркадием Хайтом. Закончу ответ на этот вопрос известной сентенцией: как друг я дерьмо, но как врагу мне цены нет!..
– Встречались ли вы с Высоцким?
– Да, встречался. Отдавая дань его дарованию, могу сказать, что я не из числа фанатов Владимира Семеновича Высоцкого. С моей точки зрения, он одним из первых начал закапывать в землю социальную значимость того, чем занимался Райкин. Когда появился Высоцкий со своим звуком истерзанным, Райкин стал благообразным, разрешенным властями, набриолиненным красавцем. Распространение магнитофонных записей Высоцкого никогда властями не приветствовалось, предшествовало самиздатской деятельности… Но далеко не всё, что делал Высоцкий, что называется, «ведет к Храму». Это мое, очень субъективное мнение.
– Как вам кажется, есть ли надежда, что в обозримом будущем появится хоть какая-то преграда на пути той агрессивной пошлости, которую культивируют СМИ?
– В России, как я понимаю, можно существовать только в двух ипостасях: либо в диктатуре, либо в беспределе. К великому сожалению, микста, ну хотя бы 50 на 50, у нас не получается. Не выходит. Поэтому пошлость в неподцензурных СМИ можно поменять только на пошлость идеологическую. Другой вариант в данных обстоятельствах не просматривается. Отсутствие цензора в голове пишущего – большая беда.
– Как вы видите еврейское будущее в России?
– У меня плохое зрение…
– С какой целью вы получили израильское гражданство?
– Хороший вопрос. По существу! Однажды – я тогда был членом Президентского клуба – этот же вопрос мне задал Ельцин. «Ну зачем вам это гражданство?» (Копирует хорошо знакомый «дорогим россиянам» голос, и зал сотрясается от хохота. – А. Р.) Хотя в 1991-м официально объявили, что Россия признает двойное гражданство – был такой короткий период, – оказалось, нужно давать отчет. «Понимаете, Борис Николаевич, с этим паспортом можно туда без визы ездить…» Он смотрит на министра Козырева: «А мы когда будем без визы ездить?..»
Развернув последнюю записку, Геннадий Хазанов прочел: «Уважаемый Геннадий Викторович! Вопросов у меня нет. Напишу то, что вы слышали много раз: СПАСИБО».
– Смотрите, – Хазанов поднял записку над головой и помахал ею, как флажком. – Вопросов у него нет. Дескать, что с тебя спросить, всё равно ты толком ничего не ответишь... Но он всё-таки написал: СПАСИБО. Нашелся один человек в зале, просто взял – и СПАСИБО артисту прислал. Не поскупился, что называется… Пустячок, а греет… Вот для такого зрителя, даже если он сегодня в меньшинстве, хочется работать.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru