[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2005 АДАР-2 5765 – 4 (156)
День моего рождениЯ
Пейсах Бер
У меня было две тонны совести. Я старался не думать об этом. И всё-таки думал. Аккурат о ней, о совести. И когда Светланка Гольдина гордо отвергала меня – ноль вниманья, кило презренья! – мне хотелось из всех сил кричать:
– А зато у меня две тонны совести!
Но я не кричал, я сдерживался. Стыдно хвалиться совестью. Можно хвастаться старшим братом, воинственным двором, даже пятеркой по арифметике. А совестью нельзя. Стыдно. Совестно хвалиться совестью.
Я был рыжий и ражий увалень. Любил стихи, убегал с физкультуры… Это меня и погубило.
А еще весна, и Славик Цой, и наш новый директор, и вышеупомянутые тонны, о тяжести которых намеревался я доложить золотой девчонке по имени Светланка Гольдина.
* * *
Я появился на свет весной. И в ту весну, о которой речь, мое рождение падало на вторник – день мучительных пыток в физкультурном зале.
На физкультуре был я всеобщей потехой. Питал к себе глубочайшее отвращение. Эти неповоротливые толстые ноги – мои. Белые, слоновьей толщины, руки, на которых жир и рыжая поросячья щетина скрывают мускулы… Я ненавидел физкультуру и не умел перебороть себя.
Но вот наш новый директор – он всю свою жизнь посвятил труду, который вовсе не был его призванием. Кем бы мог он стать, наш волевой железный директор? Я думаю, из него вышел бы великолепный начальник пожарной охраны.
В первый же день своего директорства он рассчитал нас по порядку номеров и сказал:
– Мышцы – вот главное! Бегайте, прыгайте, подымайте гири! Долой хлюпиков из наших рядов!
– Вы физрук? – спросил я.
Светланка Гольдина засмеялась. Я почувствовал, как щеки мои разгораются жаром счастья.
* * *
Счастье подстерегает нас в детстве на каждом шагу. Меня тянули к нему за уши. «Будь веселый и жизнерадостный!» – советовали мне. А я упирался. Пасхальный именинник – сидел в угольной яме и читал стихи:
И дед и отец
работали.
А чем он
лучше других?
И маленький
рыжий Мотэле
работал.
За двоих.
То-то и есть, что за двоих. Мы, Славка Цой и я, прятались от физкультуры. Славик жертвовал ею ради кино. Я спешил на собственный день рождения.
Сбежать с физкультуры, однако, было непросто. У дверей дежурила нянечка. Окна заколотили. Мы только издали любовались пожарной лестницей. А подвал, который тоже выводил на улицу, загружен углем.
Но в тот предпасхальный вторник, когда я родился и убегал с физкультуры, никто еще не знал, что в подвале – уголь.
Покуда физрук был с ребятами, мы, Славка и я, пережидали в уборной.
Славик, самый маленький в классе, – «цыпа», «цыпленок». И оттого первым выучился курить. Со стороны немножко смешно – «цыпа» курит. Но я не смеялся. Мне казалось – я потому и Бер (медведь), потому и раздался и вширь, и ввысь, что природа обделила его, цыпленка.
– Клевое кино! – восхищался Славик. – Французское! – И с тоской шмыгал носом. – Ты сколько мне дашь на вид?
Он боялся, что задержат на контроле. Я сочувствовал и как мог обнадеживал:
– На вид?.. Лет пятнадцать на вид.
– Ага! Так и скажу: 15 лет и 3 месяца.
– А зачем три месяца?
– Дурак! – Он с ненавистью осмотрел мою рыжую медвежью фигуру. – 15 лет и 3 месяца – это ведь 16 по-настоящему! Корейцы, к примеру, так и считают…
Когда физрук увел ребят за собой, мы пошли темными гулкими коридорами. Наша школа – самая древняя в городе… Ступали осторожно, бесшумно. Но накурившийся Славик кашлял и кашлял.
Вероятно, директор учуял в этом кашле табачный дым. Нежданно-негаданно окликнул нас из другого конца коридора:
– Стой! Кто идет? Почему не на уроке?
– Славик, ходу! – шепнул я.
– Остановиться немедленно!
Конечно, мы опередили директора – ворвались в подвал мокрые, счастливые. Победители!.. Огромное сердце колотилось и бухало. У нас было темно в глазах от скорости и от страха, и мы не заметили, что в подвале – уголь.
Директор стоял за дверью и стучал костяным стуком.
– Считаю до трех. Если не выйдете, запру на замок и будете сидеть до прихода родителей.
Славик тихо сказал:
– За мной отчим придет.
Я молчал. Ясно же, мы в ловушке.
– Раз, два, три! – отчеканил директор.
Что ни говори, он был железный человек. И воля у него была железная. Как у начальника пожарной охраны.
Заскрежетал ключ. Зазвенели шаги. Они были бодрые и жизнерадостные.
* * *
А какая темень, какая черная угол
ьная темень поселилась в том подвале! От нее ломило глаза…
– Здорово влопались! – сказал я.
Славик зажег спичку и осветил гору угля, у подножья которой мы примостились. Потом достал сигарету, закурил. Красное пятнышко повисло в воздухе. Сразу стало светлей, легче. Взрослый курит, взрослый думает. Всё хорошо.
И вдруг – писк. Я сроду такого не слышал. Видел, как плачет мать. Однажды застал плачущим отца. Теперь довелось узнать, как плачет Славик, «цыпленок».
– Славка, – сказал я, – у меня сегодня рождение. Хочешь, приходи.
Красная тлеющая точка метнулась в сторону и застыла.
– У отчима, – ревел Славик, – знаешь какой ремень?.. Флотский! – И выл со стиснутыми зубами, не выпуская изо рта сигарету.
– Славик! – заорал я. – Глупый! Не трусь! Мы сейчас отроемся! Слышал, как в шахтах заваливает… А мы – сейчас… сейчас…
Это я себе командовал: не трусь. Потому что мне было страшно.
Славик курил и хныкал. В воздухе приплясывала сигаретка – красный фонарик в темноте.
Я кинулся на уголь, разгребая его, будто плыл «брассом». И думал о том, как вечером мать спросит, зачем продрал локти на новой рубахе и с какой целью так старательно извозил штаны. Мать не будет ругать меня, просто вздохнет:
– Как же ты мог? В день рождения… скоро гости придут… Ну, расскажи по-человечески, что случилось…
Но я, медведь, не могу по-человечески. Стою молча, наливаюсь свекольным жаром беды и не умею ничего объяснить моей маме.
…Раскровенил пальцы и наглотался угольной крошки. Она хрустела на зубах, лезла в глаза. Они слезились, зудели… Славик был внизу. По-прежнему курил да всхлипывал… Пальцы горели, словно их окунули в йод. Я, Пейсах Бер, ворочал уголь и читал стихи. Мне казалось, они про меня написаны:
«Ну, что же?
Прикажете плакать?
Нет так нет!»
И Мотэле
ставил заплату
вместо брюк
на жилет.
* * *
Когда Славик Цой выпорхнул на поверхность, я было рванулся следом, но застрял. Крепко, надолго. Голова моя, чумазая и медвежья, с дорожками слез, сунулась из подвала, и ребята, игравшие в волейбол, удивились:
– Ну, морда! Рога на макушку – и черт!
Один присел на корточки и спросил:
– Что, рыжий, пузо мешает?.. Эх ты, туша.
Потом извлекали меня:
– Раз-два, взяли! Еще раз, взяли!
Славик Цой, позабыв про флотский ремень отчима, про 15 лет и 3 месяца – плюс в корейском исчислении, 9 месяцев запасных, – Славик подпрыгивал до самого безоблачного синего неба и вопил:
Свинина на витрине,
свинина в магазине,
свиненок за столом!
Сигареты сыпались из его кармана.
Придавленный пятью этажами, я лежал в подвале и задирал голову. Перед глазами мелькали истрепанные кроссовки Славика Цоя.
Золотое солнце, грохоча по железным крышам, весело катилось в преисподнюю. Трамвайные звонки подгоняли его. Дома, сердясь и волнуясь, мама накрывала на стол, а источник счастья – Светланка Гольдина – отвернулась от моего позора, и плечи ее корежило смешком.
И я не вынес. Изо всех медвежьих сил заорал я про неподъемные тонны:
– А зато у меня… – И задохнулся.
– Жирный, а надуваешься, – сказали ребята. – Мы тебя так никогда не вытащим… Раз-два, взяли! Еще раз, взяли!.. Сама пойдет!
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru