[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2005 АДАР 5765 – 3 (155)
Молитва Януша КорЧака
Марк Харитонов
В дневнике, который Януш Корчак начал писать месяца за три до гибели, в мае 1942 года, воспроизводится разговор двух «дедов».
«– Я вел правильную размеренную жизнь без потрясений и крутых поворотов, –
с удовлетворением рассказывает о себе один. – Не курил, не пил, в карты не играл, за девицами не бегал. Никогда не голодал, не переутомлялся, не спешил, не рисковал. Всегда всё вовремя и в меру…
– Я чуть-чуть иначе, – отвечает ему другой. – Всегда там, где достаются синяки и шишки. Еще был сопливым мальчишкой, как уже первый бунт, первые выстрелы. И ночи были бессонные, и тюрьмы столько, что любому юнцу было бы достаточно, чтобы поуняться. А потом война… Пришлось ее искать далеко, за Уральскими горами, за Байкальским морем, среди татар, киргизов, бурят, даже до китайцев добирался… Водку, разумеется, пил, и жизнь свою, а не скомканный банкнот на карту ставил. Только на девчонок вот времени не было… Папирос искурил без счета… И нет во мне ни единого здорового местечка. Но живу. Да еще как живу!»
Разговор, конечно же, вымышленный, но черты самого Корчака во втором собеседнике угадываются несомненно. И в тюрьме он не раз сидел, и военным врачом во время трех войн служил, и в Китай его одна из войн занесла. Первый «дед» горделиво упоминает своих детей и внуков.
«– А у вас? Как у вас, коллега?
– У меня их двести.
– Шутник вы, сударь!»
Если Корчак и подшучивал в своем дневнике, то немного над собой. Он никогда не был женат, единственной его семьей до конца жизни оставался созданный им Дом сирот.
Вместе со своими детьми он проделал последний свой путь – в лагерь уничтожения. Это доселе невиданное, потрясающее шествие описано неоднократно. Двести воспитанников приюта шли на вокзал по улицам, оцепленным эсэсовцами, стройной колонной, с пением, неся впереди свое зеленое знамя. И во главе колонны, держа за руки двух детей, шел невысокий рыжеватый человек, Старый доктор, Хенрик Гольдшмидт, известный читателям во многих странах мира как Януш Корчак.
По-разному пересказывались легенды, будто немцы «великодушно» предложили знаменитому доктору спасти свою жизнь, покинув детей. Известны свидетельства вполне достоверные: Корчаку задолго до расправы предлагали бежать из гетто, уже приготовлено было даже убежище, где он мог спрятаться, пережить оккупацию.
Обсуждалась целесообразность избранного им самопожертвования. Детей он не спас всё равно, а мог бы еще сослужить службу другим – сирот в мире хватало. Не кончает же самоубийством врач, пациент которого умер от неизлечимой болезни. Он повел себя, говорили некоторые, не как обычный человек – как мученик, как святой.
Дом сирот в Варшаве на Крохмальной улице, 92. Снимок довоенных лет.
Я, которого судьба от такого выбора, слава Б-гу, уберегла, который не может всерьез даже сопоставлять себя с этой несравненной личностью, всё же пробую сам мысленно этот выбор к себе примерить. И позволю себе утверждать убежденно: не мученик, не святой, человек обычный, если его душа не извращена, поступить иначе не мог. Разве можно покинуть своего ребенка, когда он болен, когда попал в беду, когда ему угрожает опасность? Отказаться от своих детей, отпустить их на гибель, чтобы самому остаться в живых, – нет, даже представить себе, чем стала бы для тебя твоя дальнейшая жизнь, невозможно.
Ведь двести еврейских сирот, совершавших последний свой путь вслед за Янушем Корчаком, были для него своими.
Мне труднее, признаюсь, представить себе другой, действительно не всякому посильный подвиг, которым оказалась вся жизнь этого во всем обычного, такого же, как мы, человека, – подвиг, который он совершал постоянно, день за днем, в течение многих лет, в самые страшные времена, и не отказался от него до последних мгновений.
Он служил на фронте врачом, работал в больнице, к нему обращались за помощью не только евреи, но богатые, знатные христиане. Другие могли гордиться такой практикой. Он ушел из больницы ради Дома сирот – и записывает в дневнике: «Осталось чувство вины… Отвратительное предательство». Хотя и здесь он не переставал быть врачом – дети постоянно болели. Поносы, кашель, обморожение, дистрофия, сыпь на коже, – записывает он в дневнике. «Рвота – пустяки». «Незабываемые картины пробуждающейся спальни». Ежедневное измерение температуры, взвешивание, добыча пропитания для детей. Он сажает детей на горшки, моет им головы, стрижет им ногти. Это были его дети.
Между тем попадали они в Дом сирот по-всякому, доктор Гольдшмидт их не выбирал. «Город выбрасывает мне детей, как море ракушки, а я ничего – только добр с ними». Чаще всего это были дети из бедных, неблагополучных семей, с подорванным телесным и душевным здоровьем, нередко трудновоспитуемые. «У меня такое впечатление, что сюда присылают отбросы – как детей, так и персонала из родственных учреждений», – с горечью записывает Корчак. Удивительные, новаторские методы воспитания описаны им в знаменитых книгах, но можно иной раз лишь догадываться, чего это ему стоило.
«Пять стопок спирта, разведенного пополам с горячей водой, приносят мне вдохновение.
После этого наступает блаженное чувство усталости, но без боли».
Ведь и боли он чувствовал постоянно. Но больше боли, ухудшающегося здоровья, больше наваливавшихся одна за другой невзгод пугало его иногда другое:
«Вялость. Бедность чувств, безграничная еврейская покорность: “Ну и что? Что дальше?”
Ну и что, что болит язык, ну и что, что расстреляли? Я уже знаю, что должен умереть. И что дальше? Ведь не умирают же больше одного раза?»
И в другом месте:
«Существуют проблемы, которые, как окровавленные лохмотья, лежат прямо поперек тротуара. А люди переходят на другую сторону улицы или отворачиваются, чтобы не видеть.
И я часто поступал так же...
Надо смотреть правде в глаза.
Жизнь моя была трудной, но интересной. Именно о такой жизни просил я у Б-га в молодости.
“Пошли мне, Б-же, тяжелую жизнь, но красивую, богатую, высокую”».
Б-г, видимо, и вправду услышал его молитву – сам Корчак жизни себе не облегчал. Дороже многого стоит это вырвавшееся признание: «И я часто поступал так же». Но он продолжал смотреть правде в глаза. Под грохот бомб и снарядов, вызывающе надев свой офицерский мундир, ежедневно, ежеминутно рискуя жизнью и презирая опасность, он носится по варшавским улицам, подбирает испуганных, заблудившихся, истощенных детей, поднимает с мостовых раненых. Он добывает им пропитание, обувь, одежду, он стучится в учреждения и частные дома, требуя помощи для Дома сирот – для своих детей, умоляет, кричит, угрожает. Словно царящие вокруг страх и растерянность наделяют его новой, неистощимой энергией. Он пишет обращения к евреям и к христианам: «Исключительные условия требуют исключительного напряжения мысли, чувств, воли и действий. Сохраним же достоинство в несчастье!»
Перечитывая эти строки сейчас, в сравнительно спокойные времена, поневоле снова оглядываешься на себя. Чему можем научиться мы, люди обычные, у воспитателя, вся жизнь которого оказалась подвигом, у человека, личность которого несравненна? Если бы хоть вот этому – способности бороться с такой знакомой каждому душевной вялостью, расслабленностью чувств, мысли и воли, способности хотя бы иногда заглядывать правде в глаза.
Ежи Сроковский. Иллюстрация к роману Я. Корчака «Матиуш на необитаемом острове».
Сам Корчак именно этому учил своих воспитанников – никаких истин им не проповедуя.
«Мы не даем вам Б-га, – говорил он, обращаясь когда-то к детям, покидавшим его Дом, – ибо каждый из вас должен сам найти Его в своей душе.
Не даем родины, ибо ее вы должны обрести трудом своего ума и сердца.
Не даем любви к человеку, ибо нет любви без прощения, а прощение есть тяжкий труд, и каждый должен взять его на себя.
Мы даем вам одно, даем стремление к лучшей жизни, которой нет, но которая когда-то будет, к жизни по правде и справедливости.
И может быть, это стремление приведет вас к Б-гу, Родине и Любви».
Б-же, мог он сказать перед смертью,
Ты дал мне, что я просил:
Жизнь, в которой прожить сполна
каждый день
Было труднее, чем написать
толстый том,
как говорил поэт.
В каждом вмещалось больше,
чем в книге или главе,
Сотни жизней входили в мою,
становились частью моей.
Ты дал мне искать не для того,
чтобы добраться до дна –
Чтоб, углубляясь, спрашивать
вновь и вновь,
Дал понять, что не время делает нас –
его делаем мы.
Жизнь оказывается не коротка –
невероятно длинна.
Верны подсчеты Писания,
я готов подтвердить:
Мафусаил вполне мог прожить
почти тысячу лет.
Б-же, ты дал мне жить, как я хотел,
и даешь умереть,
Выбрав свою судьбу
и не теряя себя.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru