[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2005 ШВАТ 5765 – 2 (154)
РАЗГОВОРЫ С РЕЙНОМ
Маленький текстологический экзерсис
Михаил Горелик
В 43-м номере «Нового времени» было опубликовано большое интервью с поэтом Евгением Рейном «История не знает никакой справедливости». Интервью, как это обыкновенно принято в журнале, предпослан подзаголовок, вводящий читателя в тематику разговора. О чем беседует Слава Сергеев с Евгением Рейном? О процессах литературных и политических, о читателях и писателях, о Бродском и Довлатове. Однако есть интересная тема, не упомянутая в анонсе, но занимающая в разговоре большое место: Слава Сергеев пытается выяснить у поэта, существует ли у того в мироощущении какая-то еврейская компонента. Евгений Рейн отвечает: ни Б-же мой, он же русский поэт, о чем вы! никакой такой компоненты, ментально он безостаточно здешний, духовно укоренен, воспитан русскими из русских: русской няней и русским отчимом. Мама? Мама работала на четырех работах, и ей было не до меня. Возможно, если бы мама работала на двух работах, Рейн прожил бы еврейскую жизнь, но мама работала на четырех, и трепет иудейских забот его не коснулся.
На этом можно бы поставить точку, но любопытный Слава Сергеев не унимается, задает новые вопросы – Рейн отвечает ему очень интересно.
Законное звено
Сергеев спрашивает:
– Но любой человек на улице может вам сказать, что вы... мягко говоря, не русский.
Отточие призвано отразить легкое смущение человека, не знающего, как поделикатнее спросить собеседника.
– Я в жизни этого не слышал. Ни одного раза. Меня все принимают за армянина. Я больше пострадал в Тбилиси, я там много жил... они же не любят армян.
Сергеев говорит: видно же, что не русский, прямо-таки на лбу написано – а тот ему: нет! Меня все принимают за армянина. Реплика из абсурдистской комедии. Ну и как вам в Москве в качестве лица кавказской национальности? Я слышал, некоторые испытывают дискомфорт. Рейн говорит: я больше пострадал в Тбилиси. Стало быть, в Москве хоть и меньше, но всё равно пострадал? Так пострадал или не пострадал?!
И как он, интересно, спасался от злобности обманутых его внешностью грузин? Что он им говорил? Ты не прав, дорогой, я еврей! Нет, «еврея» выговорить ему непосильно. Значит, ты не прав, дорогой, я русский! Нет, тоже вроде не то. Ага! Знаю! Ты не прав, дорогой, я не армянин, как тебе это только в голову могло прийти! Я русский поэт! Скорее всего. Русский поэт – хорошая национальность. В Грузии, во всяком случае.
– А вас это не беспокоит? Вы не чувствуете себя чужим?
– Нет. Я звено русской культуры! (Декламирует.) Но я законное звено, мне это счастие дано! Это сказал Ходасевич, полуеврей-полуполяк!
Легко убедиться, что полуеврей-полуполяк сказал не совсем это.
Вот первая строфа «Памятника»:
Во мне конец, во мне начало.
Мной совершенное так мало!
Но всё ж я прочное звено:
Мне это счастие дано.
Дело не в ошибке цитирования, самой по себе ничтожной, смешно ставить лыко в строку – дело в том, что в контексте Рейна текст Ходасевича кардинально меняет смысл, да и ошибка оказывается не ничтожной, а вполне концептуальной.
Что говорит Ходасевич? Что хотя он сделал столь мало, он всё равно, несмотря на это, прочное звено русской поэзии. Никакой национальной подоплеки, даже и тени нет. Обратите внимание на место восклицательного знака: сокрушается, видя, как мало сделал. «Мне это счастие дано» говорится спокойно, без форсирования голоса.
Смысл сказанного Рейном совершенно иной. Это откровенно полемическое, исполненное пафоса восклицание: хоть и еврей, а сделал для русской литературы очень и очень много, потому и присутствую в русской литературе вполне законно! И от этого счастлив! Что бы вы себе там ни думали! С восклицательным знаком! Само собой, ему приятно оказаться в одной компании с Ходасевичем: Ходасевич (полуполяк-полуеврей) – звено, и я звено! Зарубите себе на носу: законное!
Обеспокоен ожиданием Мессии
Сергеев продолжает упорствовать:
– То есть вы этого не чувствуете и вас это не беспокоит?
– Меня это беспокоит вот когда. Я был в Израиле, и меня друзья повели в хасидский квартал...
Далее следует забавная микроновелла, маленький шедевр, рассказчик сам превращается в персонажа, это добавляет эстетической остроты. Рейн – хороший рассказчик.
...Мы идем, и вдруг подходит какой-то еврей, хасид. Меховая шапка, халат, всё как полагается. И что-то говорит. Они переводят мне. Он спрашивает: кто этот человек? (Обо мне.) Ему говорят: он из России. Тогда он лезет в карман, роется там и достает какую-то отвратительную карамель, конфетку без фантика, она вся в крошках, нитках, и протягивает ее мне – на. Я, как интеллигентный человек, беру ее в рот. Он говорит мне: «Ну, что ты чувствуешь?» Я говорю: «Сладко». Он говорит: «Вот так сладко вернуться на Родину...» Если ты останешься здесь, ты еще увидишь Мессию. Они же все ждут Мессию...
Мне кажется, Рейн относится к своему еврейству, как к той карамельке, – в общем и целом интеллигентно. Но это так, реплика в сторону. Смотрите, он своим рассказом отвечает (как бы) на вопрос Сергеева, не беспокоит ли его, что он в России не вполне, что ли, свой. Рейн говорит: «Меня это беспокоит вот когда». И далее – иерусалимская новелла. Что же его беспокоит? Непонятно. В России он свой, в хасидском квартале – чужой; хасид, считая его своим, явным образом заблуждается. Говорят люди, живущие на разных планетах. Но всё-таки, в чем беспокойство-то? Что существуют люди, непохожие на него? Что кто-то может, не приведи Г-споди, его с ними идентифицировать? Что ждут Мессию? Почему это может его волновать? Вот, скажем, христиане: тоже ждут – грядущего, как вам, должно быть, известно, со славою – на каждой литургии поют. Причем люди эти находятся не за тридевять земель, а тут, под боком, и, что много важней, на одном с Рейном культурном поле, его референтная группа. И что, Рейн переживает?
Матом, криком, кулаком
Сергеев:
– То есть евреем вы себя не чувствуете... Культурно вы русский... Как почти все, кстати. Но вот что интересно... Сейчас иногда мне кажется, что Россия – это не великая культура, это не Толстой и не Пушкин, это не Платонов. Что Россия – это люди на улицах, которым по х... Толстой не Толстой, Пушкин, Кукушкин... Им главное – кто ты: чурка, ара, узкоглазый, и прочая, и прочая... Как от этого уйти?
Сергеев говорит об очень серьезных вещах – об опасной смене культурной парадигмы. Обратите внимание: раньше он спрашивал Рейна о его частном самоощущении, теперь заговорил о значимой общественной проблеме. Рейн постоянно отвечает немного невпопад, слышит вопрос как-то невпрямую, ведет диалог не столько с собеседником, сколько с самим собой, вот и на этот раз то же самое.
– От чего? От национализма? А я не чувствую его. Я – абсолютно свой здесь человек. Я могу дать отпор любым образом... Матом, криком, кулаком...
Сергеев – о ситуации в обществе, Рейн – о себе (опять о себе); Сергеев – о путях выхода из кризисной духовной ситуации – Рейн: ситуации такой вообще нет! Рейн живет не на луне, стало быть, в той или иной мере знает и о результатах, посвященных определению уровня ксенофобии социологических исследований, и об общественной обеспокоенности, одно из проявлений которой – вопрос Сергеева. Допустим, Рейн полагает, что Сергеев не прав, что никакой смены культурной парадигмы нет, допустим, считает результаты социологических исследований вопиюще ошибочными, допустим, дает преступлениям, о которых кричат (или мимоходом упоминают) СМИ, интерпретацию, выводящую их за рамки обсуждаемой проблемы, в конце концов он может считать общественную обеспокоенность чисто невротической, вызванной мнимыми страхами. Допустим. Но тогда он должен свою позицию хоть как-то объяснить. Не объясняет!
Зато восклицает: «Я могу дать отпор любым образом... Матом, криком, кулаком...» Позвольте, ведь национализма нет? Нет! Ведь Рейн его не чувствует? Не чувствует! Ни в малейшей мере не чувствует? Ни в малейшей! Зачем тогда матом?! Зачем кулаком?! Для профилактики, что ли? Или он считает, что мат, крик и кулак – непременные атрибуты своего здесь человека? Оборонное сознание в силе и славе!
Продолжение разговора – вариация на ту же тему.
Сергеев:
– В ЦДЛ никогда с этим не сталкивались?
– Ни разу, что ты... В ЦДЛ убили бы... Там семьдесят процентов евреев. Вся советская литература была еврейской. Как и кино. В кино были только евреи...
Всё-таки любопытно, как воспитанный русским отчимом и русской няней ментально русский Рейн озабочен еврейским засильем: семьдесят процентов! сто процентов! только евреи! вся советская литература! Мне нравится, как он излагает, вылетело из головы число курьеров, мчащихся по всем направлениям, но ход тот же. Интересно, себя-то он как позиционирует: в этих семидесяти или в тех тридцати? Стало быть, убили бы?! Так-таки и убили бы?! Поскольку об убиенных евреями в ЦДЛ не слыхать, значит, и прецедентов не было. Почему не было? Потому ли, что прочие тридцать процентов, национальное, так сказать, меньшинство, исполнено братской любви к еврейским коллегам? Или, может, они очумели в занесенном в наши палестины дурмане политкорректности? Прогноз погоды слышали? Каждый день западный ветер. Или, поневоле затаив хамство, опасаются ненасытной еврейской кровожадности: шутка ли – запросто убить могут! Поневоле остережешься!
Если же говорить о фактической стороне дела, ЦДЛ вовсе не райский, в дикой местности, сад. Услышать в ЦДЛ можно всякое. Собственно, вопрос Сергеева именно это и подразумевает. Но мимо Рейна, как всегда, пролетело. И слава Б-гу!
Нью-Йорк во тьме
Напоследок еще одна микроновелла Рейна, из того же самого интервью:
Однажды Бродский мне сказал: я хочу угостить тебя в самом дорогом месте Нью-Йорка... Пойдем в «Уолдорф-Асторию»... И мы пошли. А поздно уже, темно... Часов девять. И там такие ступеньки, знаешь, как паперть... И мы поднимаемся по этим ступенькам и болтаем. И вдруг голос: «Ребята, вы говорите по-русски? Я русский, Б-га ради, дайте закурить...» Бродский достает пачку... и протягивает. Мужик говорит: «Можно я про запас возьму еще три штуки?» Бродский говорит: «Возьми всю пачку». Он берет всю пачку. И говорит: «А у вас доллара не найдется?» Доллара... Бродский протянул ему десятку. В это время он сунул в рот нашу сигарету, и я поднес ему зажигалку. И огонек, вспыхнув, осветил наши лица. И затянувшись, он сказал: «Какое проклятие!.. Везде жиды!..» И исчез... Тьма, туман...
Замечательный текст. Нью-Йорк. «Уолдорф-Астория». Девять вечера. Тьма объяла великий город. Ни зги! Дрожащий огонек на мгновение выхватывает из тьмы страшные семитские лица. Какой ужас!
Завершение рассказа: «Так первый раз я услышал слово “жид”. У “Уолдорф-Астории”...» Мастерское завершение. Слово, виртуально присутствовавшее в разговоре, которого все ждали, ждали, ждали, а оно находило всё новые способы отложить свое явление, наконец, ко всеобщему облегчению, произнесено. Классический пример саспенса.
Тут ни убавить, ни прибавить. Марина Цветаева: «В нашем христианнейшем из миров поэты – жиды!» Инициация Рейна, как мы теперь знаем, случилась в охваченном, по-видимому, специально для этого случая мистической тьмой Нью-Йорке. При символическом участии Бродского посвящение в поэты наконец совершилось. Долгожданное магическое слово изрек ангел со сложной судьбой, у нас в России таковые не водятся, да у нас и тьмы такой нет; сказав, немедленно растворился в тумане, был отозван, аннигилировался, будто его и не было.
Не попади Рейн в Нью-Йорк, так бы всю жизнь, глядишь, и проходил – не отмеченный. С тех пор он один из наших.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru