[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2005 ШВАТ 5765 – 2 (154)
РОБЕРТА СИЛЬМАН: ЗАДАНИЕ НА ДОМ
Ведет беседу Татьяна Бек
Роберта Сильман, чья родословная корнями уходит в литовское еврейство, – известная американская писательница, эссеист, популяризатор науки. Она – автор ряда прозаических книг, среди которых есть и сборники рассказов, и истории для детей, и семейная сага. Особый резонанс и в читательской среде, и в критике получил ее документально-художественный роман «Начать мир заново» (1990), посвященный Лос-Аламосу, созданию атомной бомбы, знаменитым ученым, которые поехали в Лос-Аламос, чтобы изменить мир навсегда, и их женам... Из рецензии в американской прессе: «Писательница раскрывает удивительную реальность этого холма – места, которое все знали, но никто о нем не говорил. Места, где прекрасные, мудрые, мыслящие мужчины и близкие им женщины напряженно боролись с притяжением научного открытия и с трагическими дилеммами войны…»
В настоящее время Роберта Сильман, только что отпраздновавшая свое 70-летие, живет под Нью-Йорком и заканчивает новую книгу.
– Роберта, о чем вы пишете? Много ли в вашей прозе личного авторского опыта?
– Для меня главное – показать, как к человеку пришли те или иные идеи. Любое писание в определенной мере автобиографично, даже если автор не говорит от первого лица или пишет не только о себе – о другом человеке тоже. За это я, кстати, очень ценю эссеистику Иосифа Бродского, особенно очерк о детстве, о жизни с родителями...
– Да, «Полторы комнаты».
– Эссеистика Бродского и его литературные исследования мне кажутся даже сильнее его поэзии.
– Ну, не слабее. Да и Нобелевскую премию он получил в первую очередь за эссеистику. Однако всё же вы, наверное, его поэзию недооцениваете – трудно ее воспринять в полной мере, не читая в оригинале.
– Во-первых, у нас есть очень хорошие переводы из Бродского на английский. Во-вторых, он же потом и сам много писал по-английски... Гениальный холодный поэт.
– Вы с ним были знакомы лично?
– Не однажды видела на конференциях. Трудный, скажу я вам, человек. От него исходили волны неадекватного напряжения и тайного самоутверждения… Я думаю, что Бродского сформировала слишком ранняя слава. Он и в Америке очень форсированно себя подавал.
Но главное (и это ощущалось сразу) – литературу любил бесконечно. Он был поглощен ею. Это была его жизнь. И еще замечу: Бродский страстно интересовался английской поэзией XIX века. Возможно, он развивал на русском языке старую английскую школу?
– А я несколько дней назад тут, за этим же овальным столом, встречалась с Соломоном Волковым (мы четыре часа без пауз пробеседовали), автором замечательной книги «Диалоги с Иосифом Бродским»... Вы ее читали?
– Да. Интереснейшие диалоги. А ведь Бродский был, повторяю, очень трудный человек, и для разговора тоже… Я ценю мастерство Соломона Волкова-разговорщика, сама много работала в жанре беседы с выдающимися людьми (всё больше с учеными) и знаю, как это ответственно, когда человек тебе исповедуется. Надо уметь его вызвать на исповедь и не спугнуть, когда он уже вовсю разговорился... Не всем подобная пластика дается.
В этом жанре сколько ни работаешь – неустанно открываешь для себя всё новые и новые секреты… Огромное впечатление производят, например, беседы Майкла Игнатьева с Исайей Берлиным, любимым человеком Ахматовой. Не кажется ли вам, Татьяна, что она любила его больше, чем Исайя – ее?
– Конечно. Романа в полном смысле слова у них не было, но когда Исайя в начале 50-х там у себя, в Англии, женился, то Анна Андреевна была этим весьма недовольна.
– Думаю, что Ахматова творчески создала миф Берлина, да? Но не будем ее осуждать. Она страдала так много!
– Она была гениальный поэт, и спасибо мифам, которые питали ее поэзию...
– Цветаева ушла до того, как стало совсем плохо, а Ахматова продолжала мужественно жить. Я люблю портрет Ахматовой работы Натана Альтмана в Русском музее... Она была такая красивая! А потом превратилась в свою противоположность. Растолстела. Щитовидка, наверное?
– Вы упомянули Русский музей. А вы бывали в России, в Москве, в Петербурге?
– Вообще-то, работа Альтмана – копия – висит у меня в домашнем кабинете. Но в Петербурге, и в Русском музее в частности, я была. Была однажды. В начале 90-х. Именно Русский музей пригласил моего мужа как инженера-реконструктора для консультации по расширению дизайна.
Поездка была очень интересная. К нам прикрепили человека, который должен был быть нашим гидом и экскурсоводом по Питеру. Чудесный человек и знаток, только английский у него был плохой. Но я тогда лучше владела русским, чем сейчас... Мы жаловаться на него не стали – для него это был важнейший приработок. Работа. Почему у вас профессионалы и специалисты так часто бедствуют или еле-еле сводят концы с концами?
– Не знаю… «Умом Россию не понять», – как заметил великий русский поэт.
– При этом наш гид под конец пригласил нас с мужем в ресторан, и, когда принесли счет (огромный), Боб настоял, что платить будет он. Российскому гражданину это не под силу – весь заработок уйдет. Гид с трудом, но согласился, а его жена с ним смертельно поссорилась. Как, дескать, он мог на такое пойти! Она была очень гордая… Чеховская история… Мы с мужем даже в питерском метро ездили самостоятельно – я вполне могла читать схему… И еще много ходили по театрам. Особенно запомнился Кировский театр.
– Вы ведь могли обо всём об этом написать «историю» в вашем стиле. Как вы с мужем ездили в Питер.
– Должна признаться: у меня уже собран большой материал для новой книги, которую я хотела бы назвать «Уроки русского языка».
– Да, наш общий друг Семен Пинхасов сказал мне, что вы пытались учить русский язык. Как было дело?
– У меня есть сестра – куда более религиозная женщина, чем я. Ее синагога (она живет неподалеку от нас) всерьез заботилась о новых эмигрантах из Советского Союза. И однажды я в эту ее синагогу пошла. Там я встретила женщину с армянской фамилией (по мужу) – она была из Петербурга. Приехала сюда, в Америку, со своим сыном… Да, они переехали, точно помню, в 89-м году.
Итак, мы очень понравились друг другу и договорились: она будет учить меня русскому, а я ее – английскому. Мы подолгу беседовали, сопровождая свою речь комментариями, – и всё это на полупонятном, каком-то смешанном, наверное, диком со стороны языке. Плюс, как всегда бывает в таких случаях, усиленная мимика и жестикуляция. Представляю, как мы выглядели! (Смеется. – Т. Б.) Две городские сумасшедшие.
Мы так и встречались каждую неделю – лет шесть это продолжалось. Сейчас я, увы, очень многое позабыла, подрастеряла: язык требует постоянной практики… Эта женщина была поражена, что нашла в Америке американку, которая до такой степени интересуется русским языком и русскими писателями. А для меня и впрямь (это трудно объяснить рационально) сама русская лексика и музыка речи были источником энергии, которой мне недоставало в моей привычной, ежедневной жизни… Эти занятия каким-то странным образом расширяли мое внутреннее пространство. Понимаете?
– Конечно, понимаю… Сама так же грузинский язык в свое время изучала. Роберта, а вы контактировали лично с русскими писателями? Ходили на творческие встречи с ними? Слушали их выступления?
– Да нет, пожалуй. Если не считать великих Набокова и Бродского...
Кстати, вспомнила еще про Бродского. Мы ведь женщины – имеем право посплетничать. Он, когда приехал в Америку, начал публиковаться и сотрудничать в журнале «Атлантик-мансли» (я ведь с ними тоже работала), но повел себя странным для них манером – гонялся за всеми молоденькими девочками. И поэтому они, в журнале, даже прекратили с ним работать. Думаю, что тут имел место конфликт поведенческих культур. И потом – стресс от эмиграции. У Волкова об этом нет, хотя – известный факт…
В. Набоков.
– А мне кажется, что все странности в нашем поведении идут из детства. Из детских чудес, комплексов, табу и их нарушений… Вы помимо прочих жанров (беседы и рецензии, рассказы и романы) – автор ряда д е т с к и х книг. Как это произошло – ваше вхождение в детскую словесность?
– Я в 66-м году, когда дочке было пять лет, усыновила мальчика и стала писать не столько для детей, сколько для взрослых о детях. Так написалась книжка «Кровное родство». Сначала эти истории были опубликованы в ведущих американских журналах, а потом и издатель нашелся.
– Вы посвящаете почти все ваши книжки Бобу, вашему мужу...
– О, да. Он помогает мне издать все мои книги. (Блаженно улыбается. – Т. Б.) Благодаря ему я пишу... У меня трое детей, и я никогда себя всерьез не считала писательницей. Свою первую книгу я опубликовала в возрасте сорока двух лет.
Муж писательницы Боб Сильман.
– Пошли немного вспять. Кто ваши предки? Откуда вы родом?
– Мои предки – из Литвы, из небольшого городка под Вильнюсом. Это была семья раввина. У нас там все были раввины.
Знаете ли вы, Татьяна, что второй ребенок в семье всегда считается счастливым? Потому что он уже в состоянии прожить свою собственную жизнь, родители на него так не давят, как на первого, который всегда всё делает, как велят родители... Я – первая! (Звонко хохочет. – Т. Б.) Кстати, первый ребенок в семье моего отца (его брат) стал раввином.
После первой мировой войны он, мой будущий отец, работал вместе с немцем – и немецкий солдат рассказал ему, что есть мир кроме этого местечка. Сервантес... Шекспир... Цвейг, наконец... И когда он вернулся в свое селение, то понял, что оно слишком маленькое. Что он хочет увидеть больше. Это было в 1922 году. А его отец (мой дед) уже был в Америке, но не как эмигрант, а как раввин, посланный поработать среди американских евреев. Он был человек, легкий на подъем. Уехал... Во время первой мировой войны вернулся в Литву. И «родил» еще двоих детей. Потом – опять в Америку. А жена не могла: у нее ведь был магазин. И она должна была остаться.
– Как складывалась жизнь вашего отца?
– Мой отец (у него не было денег на колледж) стал здесь продавцом тканей. В 32-м году он поехал в Европу. Услышал выступление Гитлера... Поехал в Литву и сказал своей матери, что надо ехать в Америку.
В Америке отец встретил женщину, на которой сразу решил жениться. Она сначала этому противилась – хотела за настоящего американца, а не за восточноевропейца. Но он ее уговорил. Настоял. (Она родилась в Америке, но была польского происхож-дения.)
У моего деда по материнской линии было восемь детей. Четверо из них в 34-м году уехали в Палестину, где у них был знакомый агроном. Остальная семья приехала в Америку. У старшего сына, который стал раввином, была своя община. Он остался в Литве и погиб. Я родилась тут.
Мать писательницы Ф. Кортел.
– А когда родились? Дата? Интересуюсь как доморощенный астролог...
– Я родилась 29 декабря 1934 года.
– О, скоро юбилей! Вы Козерог.
– Да. У меня день рождения всю жизнь совпадает (почти на него наслаивается) с Новым годом. Моя мама хотела сына, а у нее рождались дочки. Три дочери. И так как не было сыновей, то я стала с ы н о м! (Смеется. – Т. Б.)
– Да, бывает...
– Они, родители, сами были без образования, но нам сказали: вы должны быть с высшим образованием.
– И какое образование получили вы, Роберта?
– Я окончила Корнеллский университет. Специальность – история английской литературы. И в первый же день учебы я встретила своего будущего мужа. Представляете?
– Да, я поняла ваш характер (это, кстати, свойственно Козерогам): судьба пишется не мелкими точками, как пуантель, или размытыми мазками, а резко, крупно, отчетливо – мощными пятнами... Вы сразу поняли, что этот соученик – ваш избранник?
– Да. Да. Да. Свадьбу сыграли, как только закончилась учеба. У меня есть автобиографический рассказ «День свадьбы».
– А муж на каком отделении учился?
– История государственного права. Два года проучился, а потом решил, что хочет стать инженером... А я пошла работать в очень престижный журнал «Сатердей-ревю», который прекратил существование в 1985 году. После окончания университета я стала там секретаршей, но через полгода освободилось место в отделе науки. И начала я писать о науке...
– Что это было – этюды об ученых, или эссе, или?..
– Прежде всего я брала интервью у крупных ученых.
– Это ведь трудно – делать беседу с ученым, не будучи специалистом в его науке. Я бы вот не смогла взять интервью изнутри у физика или химика, поскольку в их делах ни бум-бум. Впрочем, можно сосредоточиться не на научных проблемах, а на общечеловеческом контексте или на универсальной психологии. У вас какая в данном случае установка?
– Моя задача была такова: чтобы простой человек мог понять, как говорится, «что это такое». Поэтому я и сама должна была, как школьница, учиться и разбираться. У меня получалось. Я даже с самим Оппенгеймером была, при желании можно сказать, хорошо знакома.
– Легендарная личность. Расскажите о нем чуть подробнее.
– Я слушала его выступления в середине 50-х, я была ему представлена, я постоянно бывала с ним в общей компании. У меня там была определенная задача. Я всё время записывала, о чем шла речь, о чем спорили... И когда он разговаривал с тем, с другим, я стояла рядом и всё записывала. Записывала, записывала, записывала… Вот так (показывает. – Т. Б.).
– Какое он производил впечатление?
– Главное впечатление: он был очень грустным человеком. Его заставляли читать секретные документы, вмешивали во вненаучные обстоятельства, и он ощущал себя надломленным... Наблюдала я его и в Принстоне, в одном из институтов, где работал Эйнштейн.
Он, Оппенгеймер, был ужасным худым... Выглядел как человек, который «через не хочу» заложил свою душу... При этом он держался героем, создавшим бомбу... И еще он, знаете ли, был женат на женщине, которая была тяжелая алкоголичка. Плохая история.
– Я читала где-то, что после успешного испытания плутониевой бомбы (лето 1945 года) Роберт Оппенгеймер процитировал, несколько переиначив, стих из Бхагавадгиты: «Теперь я – Смерть, сокрушительница миров!» А его помощник, специалист, ответственный за испытание, повернулся к Оппенгеймеру и сказал: «Теперь все мы – сукины дети». Позже сам Оппенгеймер признавался, что ничего выразительней в тот момент, после взрыва, сказано не было. Так?
– Так. Он, Оппенгеймер, вообще разрывался между своим научным интеллектом и психологической незащищенностью. А в ноябре 1947 года он публично заклеймил свою профессию: физики, дескать, познали грех, и этого им уже не смыть… И еще у Оппенгеймера есть одна крылатая фраза, которая родилась в 1954 году в связи с водородной бомбой: «Когда вы видите нечто технически притягательное, вас несет вперед и вы это делаете, а спор о том, что с этим делать дальше, начинаете уже потом, по достижении технического успеха...»
Обложка книги «В поисках мечты».
– Серьезно. Но это всё – 50-е годы. А когда вышла ваша обобщающая книга обо всех означенных событиях?
– В результате моих ранних интервью и поисков выстроилась более зрелая, документально-художественная книга об ученых, которые создали атомную бомбу. Называется она «Начать мир заново», вышла в 1990-м, имела серьезный резонанс. Во времена маккартизма были ученые, которые хотели сознательно передать свои открытия другой стороне. Ученые были друг другу близки поверх барьеров, чего никогда не могли понять политиканы. И в мире этих ученых политика стала так же важна, как и сама физика.
Особо меня интересовали их жены: с одной стороны, они были спутницами выдающихся ученых, с другой – для них было мучительно то, что их мужья работают над идеей, которая приведет к уничтожению жизни на Земле. Этот узел порождал многие противоречия и даже трагедии в ежедневном бытии.
Обложка книги «Начать мир заново».
– А как тем временем шла ваша собственная семейная жизнь?
– Первый ребенок родился у нас шестимесячным и сразу умер. Потом еще один ребенок умер восьми месяцев... Потом – дочка. Потом, как я уже вам докладывала, мы усыновили мальчика. Потом родилась еще девочка. Но, «работая матерью», я всё же постоянно стремилась писать. И еще я пошла снова учиться.
– Куда?
– То же самое, что в университете, история литературы, но это был уже Сарра Лоренс-колледж. Там преподавала и вела мастер-класс весьма известная в Америке писательница Грейс Пейли – вот она и сделалась моим первым литературным наставником. Она помогла мне стать литератором.
– Ну и как она давала вам уроки творческого письма? Приведите один-два примера...
– Она учила меня отрезать всё лишнее до кости. Мы с ней даже шутили: «Если бы вам попался Лев Толстой и вы бы редактировали “Анну Каренину”, то вы бы наверняка вымарали первое предложение насчет того, что все счастливые семьи...» (Смеется взахлеб. – Т. Б.) Она учила меня читать мои собственные произведения вслух и слушать, как это звучит. Мы с Грейс Пейли встречались раз в неделю два с половиной года.
– Это был коллективный мастер-класс?
– Нет, один на один.
Она была старше меня на двенадцать лет. Мы были очень близки, пока я там училась. Но после того как я закончила колледж, всё завершилось. Она была популярнейший литератор-педагог, и у нее сразу появлялись новые ученики, новые студенты... В самом начале моей карьеры Грейс, как наставница, ужасно обо мне беспокоилась, звонила в журналы, говорила обо мне повсюду. Смотрела все мои работы. Но после того как я их опубликовала, мы стали, как бы это сказать, на одном уровне. И она перестала мне звонить. Это очень характерно для Америки.
У нас теперь нет никаких взаимоотношений, но если бы мы сейчас встретились на улице, то конечно бы расцеловались.
– Это характерно для взаимоотношений учителя и ученика – везде. Вовсе не только в Америке.
– В общем, в 1973 году я послала в наш знаменитый журнал «Нью-Йоркер» мою первую так называемую «историю». И она понравилась и быстро пошла в набор.
– Скажите, Роберта, когда вы писали свою главную книгу – об ученых, то какова была методика вашей работы (архивы... интервью… сбор мемуаров... домысливание реальных фактов... фантазия отчасти...)?
– Я в основном делала то же самое, что вы сейчас делаете со мной. (Смеется. – Т. Б.)
– Среди ваших героев-ученых есть евреи?
– В конце 50-х годов евреи не были так известны в здешней науке, как сейчас.
– Почему?
– Когда они работали над атомной бомбой, всё было засекречено. О некоторых стали говорить только в 60-х годах. А в 50-х годах даже те молодые евреи, которые уехали из Европы от нацизма, не в любой университет в Америке могли поступить. Не все высшие учебные заведения их принимали.
– Итак, в Америке есть антисемитизм?
– Настоящего государственного антисемитизма тут никогда не было, но были процентные нормы, квоты. Например, в Гарварде. Там в 50-х годах учились евреи, но в предельно малом количестве. Совсем не то, что сейчас. Моего мужа, например (он еврей), не приняли в колледж, где он теперь преподает.
– Хорошая динамика!
– Да. Кстати, когда его не приняли, то потом объяснили: вы слишком умные для нас – вы всё захватите. Да-а-а... Евреев даже в медицинские школы не брали – многие поэтому уезжали в Европу и в Израиль... А в 60-х годах началась борьба за права человека, сначала принялись бороться за себя черные... И подобная дискриминация стала подсудной. А в 50-х годах за это в Америке не судили. Был нашумевший случай, когда несколько евреев пришли в гостиницу в штате Коннектикут – и им там отказали. Именно потому, что они евреи. Или могли не купить товар у продавца, раз он еврей.
Но это – подчеркиваю – никогда не было официальной политикой правительства... Было очень много евреев, которые преуспевали. Потом даже в Верховном суде Америки появился один еврей, затем их стало двое. Евреев тут около одного процента населения – и иметь в Верховном суде двоих евреев... Это круто!
В 52-м году, когда происходила предвыборная компания Демократической партии, вышел священник и произнес молитву, прославляющую Христа. Я сказала: «Но я же в это не верю», а мой друг повернулся ко мне и говорит: «Не забывай, что в Америке 98 процентов христиан...» Таким образом он меня и одернул, и выговорил мне, и успокоил. Когда ты живешь в Нью-Йорке, в Бруклине, то забываешь об этом. Кажется, что все – евреи.
Хотите верьте, хотите нет, но в нашей стране, в Америке, до 60-х годов никто не говорил о Холокосте. Это само по себе было горько, но понять можно: в 45-м году, когда всё кончилось, все были настолько счастливы... И словно сговорились: слава Б-гу, что оно позади, – и давайте забудем.
Обложка книги «Кровное родство».
– Своеобразная реакция...
– Да. Потому и 11 сентября произвело на американцев шоковое впечатление – впервые почти за пятьдесят лет война велась на нашей территории. А раньше оно всегда было где-то там... далеко... Я люблю, как об этом писал Зингер. Читали его? Он Нобелевскую премию получил.
Создание государства Израиль во многом помогло разобраться. И как же впечатляет этот памятник погибшим, «Яд ва-Шем», музей Холокоста...
– Вы бываете в Израиле?
– Да.
– И что вы там чувствуете?
– Мне там хорошо. Но, как говорит мой муж, израильтяне немножко агрессивнее, чем хотелось бы. (Хохочет. – Т. Б.)
– Поясните.
– Я люблю Израиль. Верю в его будущее как страны и всегда буду его поддерживать. Но это вовсе не значит, что я согласна с израильской политикой. Думаю, что нужен компромисс с арабами... В любом случае моя главная страна – Америка, я чувствую себя американкой. Я родилась здесь. Несмотря на то что сейчас я в полном ужасе от того, что делает сегодняшнее американское правительство, и от войны в Ираке, тем не менее я (повторяю вновь и вновь) – американка.
– Конечно, страна – это не очередное правительство. Они меняются, а она остается... А как вы понимаете слово «национальность»? Что это такое?
– Действительно, как? (Долго думает. – Т. Б.) Место, где ты родился... или живешь... или имеешь паспорт... Вот, нашла определение: это страна, ради которой ты пойдешь на войну.
– Здорово сказано! Значит, ваша национальность – американка?
– Да. Но можно сказать и так: я – еврейка в Америке. И я не знаю, что мне делать, если вдруг Америка и Израиль станут воевать. Я даже не хочу думать на эту тему!
Одна моя подруга, очень «левая», сказала, что 11 сентября – то, что мы заслужили. Мы, мол, сами были агрессивны, мы были неумны и так далее. На что я ей ответила: «Не смей со мной так разговаривать. Это моя страна!» И после этого мы два года не разговаривали...
– Не кажется ли вам, что нынешнее время и наше сознание – чрезмерно политизированы? Политика вторгается уже и в дружбу, и в любовь.
– Да. Но так было всегда. В 50-х тут многим учителям запрещали преподавать, потому что они носили ярлык «коммунистов». Я хорошо помню, что происходило в 50-х годах, и не так уж напугана тем, что происходит сейчас... Маккартизм – это было ужасно.
– Понятно... Роберта, российскому читателю будет интересно познакомиться с вами еще и потому, что вы – студентка Набокова. Вы ведь ходили на его семинар в университете, да?
– У меня есть эссе о Набокове – я его ксерокопирую и вам подарю. Он в 50-х годах, еще не будучи знаменитым, преподавал в университете. Я ходила на его семинар по истории литературы. Это были дивные беседы и уроки.
– Вы, студенты, чувствовали уже тогда масштаб этой личности?
– Да, он производил впечатление человека... (задумалась. – Т. Б.) счастливого. Постоянно ходил с сачком для бабочек.
Я уже тогда понимала, что все преподаватели их кафедры находятся в туннеле, а Набоков – в огромном мире.
Часто на занятия приходила его жена Вера (всегда в черном), садилась рядом, как бы в тени его преподавательского стула, и молчала. Хотя поговаривали, что она чуть ли не готовила за Набокова его лекции. По крайней мере, искала цитаты…
Кстати, роман «Пнин» – как раз о Корнеллском университете и о том времени, а главный герой списан с прототипа, которого я хорошо знала. Ну и плюс определенные черты самого Набокова.
– Кого он любил из русских писателей?
– Достоевского не любил за его плохое письмо. (Тут я не согласна: в «Преступлении и наказании» главное – не выделка стиля, а энергия сюжета и мысли.) Особенно Владимир Набоков любил Гоголя.
– О, да! В его «Лекциях по русской литературе» (их перевод вышел в России отдельной книгой лишь в середине 90-х) самое интересное, на мой вкус, – это именно набоковское исследование гоголевских мотивов. Насколько Набоков-лектор неакадемичен и вместе с тем глубок! Например: «Надо признать, что длинный чувствительный нос Гоголя открыл в литературе новые запахи (и вызвал новые острые переживания). Как сказано в русской пословице: “Тому виднее, у кого нос длиннее”, а Гоголь видел ноздрями… Когда он погубил этот гений, пытаясь стать проповедником, он потерял и свой нос, так же как его потерял майор Ковалев».
– Так и слышу его семинарскую интонацию… Что касается ноcа, то в американских поговорках и идиомах он занимает не меньшее место, чем в русских. Мы когда-то говорили об этом с моей русской подругой и вообще любили сравнивать идиоматику в разных языках... Например, американцы говорят: «Не тычься носом в мое стекло» (то есть: ты мне чужой, я тебя не пущу в свои тайны)… Или: «Не лезь ноздрей в чужое дело…»
– По-русски этот последний постулат даже зарифмован самим народом: «Не суй свой нос в чужой вопрос». Аналог не вполне переводимого американского «privacy» (условно: «уединение», «право на уединение»), да?
– Да-да, именно так.
А если вернуться к обожаемому мною Владимиру Набокову, то он изъяснялся со своими студентами, с нами, избегая сугубых филологизмов, которыми так дорожат преподаватели американских университетов. Он, напротив, говорил взахлеб, по-писательски сочно и образно… Еще мне отчетливо запомнилось ощущение: Набоков, хоть режьте меня, симпатизировал Хлестакову как вдохновенному вралю и хвастунишке, как своеобразному поэту безделья… Видел в нем, в Хлестакове, некий креатив, что ли. Или это была лекторская ирония?
В любом случае именно Владимир Набоков прививал нам такое любопытство к России и к ее странной, столь отличной от американской, духовности, что оно у меня лично так и осталось на всю жизнь. Да-да, повторяю: я чувствую сильную тягу к России. К вашей словесности.
– И всё-таки, Роберта, а что именно вам ближе всего в русской литературе? У вас эпиграфом к одной книге – цитата из Чехова, к другой – из Лермонтова...
– Русские писатели никогда не удовлетворялись тем, что находится на поверхности – они стремились узнать, что за ширмой...
– Любите ли вы литературную среду или предпочитаете держаться в одиночку?
– Столько зависти, ревности и психопатии, сколько в писательской среде, я не встречала нигде в ином кругу. Писатели – индивидуалисты. Ученые всё-таки работают в коллективе… Иногда спрашивают литератора: «Почему ты пишешь?» На этот вопрос существует много ответов. А когда спросят ученого: «Почему ты разрабатываешь эту проблему?» – он ответит: «Потому что я хочу сделать мир лучше».
– Но есть и писатели, которые (кто абсолютно искренне, кто ханжески) ответят так же.
– Да. Например, я отвечу так же. Искренне, а не ханжески, поверьте. Я и правда хочу сделать мир лучше. Я не пишу книги на такие темы, которые обеспечат лучшую продажу. Мои тексты ничему не учат и никого не способны перевоспитать… Литература как религия. Она существует для того, чтобы людям нравилось жить. Хотя я вовсе не уверена, что все писатели думают, как я.
– Я знаю, что у вас, как говорится, «в столе» лежат три еще не опубликованные книги. О чем они?
– Одна – история о человеке, который из Америки вдруг уезжает обратно в Берлин. Он подростком приехал сюда, в Америку, и здесь себя нашел... Он гиперактивен во всех бытийных сферах, а жена (она тоже еврейка) – тихая, простая, ее волнует только семья. Она его не выдерживает. У нее нет его багажа, привезенного из Европы, потому они не в состоянии ужиться вместе. Жена всё время говорит ему, что устала от него, а потом уезжает под Бостон на остров. Они разводятся. Затем, в 89-м, падает Берлинская стена – и он просит ее поехать с ним туда. И они едут в Берлин – теперь уже просто как друзья. И только там он рассказывает ей всю правду о своем детстве и юношестве. О том, через что именно он там прошел. Раньше он никогда об этом не говорил, а она никогда не спрашивала. Они оба боялись ворошить прошлое. Прошлое этого моего героя такое сильное, такое неутихающее, что он не может быть нормальным мужем, каким она, американская еврейка, хотела бы его видеть.
Написана еще одна книга коротких историй. Называется «Души в движении»...
– Прекрасное название. А всё это истории, что называется, «из жизни»? Реальные?
– Нет, фикшн!
– А третья книга из неопубликованных о чем?
– Она еще не закончена. Я над ней работаю. Книга об Англии, где мы с мужем жили в 1963–1964 годах в связи с его работой.
– Книга нон-фикшн?
– Нет, у меня «чистого» нон-фикшн не бывает никогда. Недаром моя мать говорит, что в детстве я была невероятной фантазеркой. (Смеется. – Т. Б.) Придумывала истории.
– Когда вы пишете, вы отталкиваетесь от прототипа?
– Да, например, в романе про Америку и Берлинскую стену я многое взяла от нашего с Бобом общего друга, который недавно умер. Впрочем, он не жил в Берлине... Просто какая-то человеческая доминанта шла от него, но в основном я досочиняла. Моя основная идея в этом романе: жизнь проходит, и каждый в течение нее становится другим человеком.
Хотите верьте, хотите нет, но в Берлине во время войны было четыре тысячи евреев, спасенных и сохраненных немцами. Берлин вообще иной, чем вся Германия… Этот друг, который недавно умер и который отчасти послужил прототипом для новой книги, дал мне незадолго до ухода интереснейшую книгу – «Последние евреи Берлина». Автор – Леонард Гросс. Так возникла идея повествования.
Р. Сильман (справа) и Т. Бек. Нью-Йорк. Сентябрь 2004 года.
– Желаю вам срочно найти издателя.
– У меня почти все книги появляются семь лет спустя после написания. Лучше поздно, чем никогда. Самое главное – работа. А остальное приложится.
– Если чуть перефразировать Цветаеву, которую вы поминали в начале нашего разговора: «Моим томам, как драгоценным винам,/ придет черед!» Хорошее вино лишь настаивается с годами...
– Да, безусловно… Мой муж – родственник знаменитого композитора Малера. Его двоюродный племянник, что ли... Так вот, Малера ведь при жизни абсолютно не понимали, но он говорил, что непременно придет время, когда его будут слушать во всём мире.
– Не ошибся.
– Знаете, Татьяна, художник и, в частности, писатель – это человек, маниакально связанный со своим делом. Крест писателя в том, что ты круглые сутки должен выполнять как бы задание на дом. Ты не можешь от этого уйти – от своей «домашней работы». И она, не отпуская, тебя преследует...
– Есть ли у вас личный девиз? Это может быть цитата из Библии, а может быть смешная прибаутка.
– Есть. Фраза Джорджа Элиота, английского писателя викторианской эпохи. Звучит она так: «Наша жизнь настолько ужасна, что почему бы нам не относиться друг к другу хорошо?» (Смеемся все втроем: Роберта, я и наш переводчик. – Т. Б.)
Так, под этим девизом, я и вырастила своих детей.
– Чем они у вас занимаются, будучи теперь взрослыми?
– Сын – охраной Интернета. Дочери – одна стала адвокатом по экологии, другая – социальный работник. Обе вышли замуж не за евреев, и оба зятя – урожденные христиане, не собирающиеся менять свою религию. У них – девочки, то есть для меня дочки дочек. Внучки.
– Скажите, Роберта, какие преимущества у нынешнего вашего возраста перед молодостью? Есть ли плюсы?
– О, да! Больше нечего бояться. Не зависишь от того, «что про тебя подумают»… А с точки зрения писательской? Мне теперь, моя дорогая, важней написать, чем напечатать.
28 сентября – 1 октября 2004. Нью-Йорк.
Переводчик-синхронист Семен Пинхасов
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru