[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2004 КИСЛЕВ 5765 – 12 (152)
«Зажгите душу пламенем Торы»:
воспоминания о встречах с Ребе
Иеуда Авнер
Ицхак Рабин был закоренелым агностиком и если чего-то боялся в этой жизни, то лишь одного: допустить какую-нибудь промашку. И в тот весенний день 1972 года, придя по адресу: Бруклин, Истерн Парквей, 770, Кроун-Хайтс, чтобы встретиться с Любавичским Ребе, он нервничал. Он чувствовал себя страшно неуютно среди деловито снующих мужчин с пейсами, одетых в черные костюмы и мягкие фетровые шляпы, не обращающих никакого внимания на шелушащуюся краску, потрескавшийся линолеум и витавший в воздухе неуловимый аромат, наполнявший это здание в тюдоровском стиле, уже много лет являющееся штаб-квартирой Любавичского движения.
Ицхак Рабин в ожидании встречи.
В те годы Ицхак Рабин был послом Израиля в Вашингтоне, и президент его страны, Залман Шазар, велел ему лично засвидетельствовать свое почтение Любавичскому Ребе Менахему-Мендлу Шнеерсону в день 70-летия духовного лидера хасидов.
И вот Рабин сидит в приемной, на голове – золотисто-голубая ермолка, которую он не надевал со времен бар-мицвы, и чувствует себя иностранцем в чужой стране.
Когда его наконец провели в «святая святых», Рабина поразило: лицо Ребе лучилось сиянием. Это было лицо ангела, наполовину скрытое квадратной седой бородой и увенчанное фетровой шляпой, чуть приподнятые поля которой напоминали крепостную стену, призванную оборонять разум – сколько орд кичливых завоевателей от современности в бессилии были вынуждены отшатнуться от этого рубежа!
Но больше всего Рабина поразили глаза: широко посаженные, затененные тяжелыми ресницами, над которыми двумя высокими арками вздымались брови. Цветом эти глаза напоминали морскую лазурь, переливающуюся целым спектром оттенков: они настойчиво вопрошали, светились мудростью, вниманием, добротой, дружеским расположением. Позже мне довелось узнать: когда душа Ребе погружалась в скорбь и смятение, эти глаза наливались серым, напоминая небо, затянутое тяжелыми тучами.
Это были глаза человека, прозревающего загадку в привычно-обыденном, поэзию – в повседневности и видящего великое в малом. Эти глаза притягивали верующих, наполняя их души счастьем, радостью, готовностью к самопожертвованию. Однако Ицхак Рабин всегда чурался подобных сантиментов, будучи практичным, земным человеком до мозга костей.
Рабин и Ребе по большей части обсуждали дела в Вашингтоне. Но, когда мудрец перевел разговор с земного на небесное и заговорил о Торе, вечности, духовном уделе каждого человека, глаза посла потускнели. С его точки зрения, все это было выше человеческого понимания: Рабин был старым суровым солдатом, вскормленным жестким хлебом повседневности, для него реальность всегда представлялась явлением физического, а не метафизического порядка.
И все же он ушел под большим впечатлением от встречи с Ребе. Позже Рабин с восторгом говорил мне: «Этот человек знает о том, что творится в Израиле и на Ближнем Востоке, лучше, чем большинство членов Кнессета!»
Президент Шазар был рад услышать его отчет. В детстве Шазар был воспитан в хасидских традициях и на закате жизни находил глубокое удовлетворение в возвращении к этому опыту, восстановлении разорванной, казалось бы, нити.
Во время своих нечастых визитов в Нью-Йорк он готов был пренебречь дипломатическим протоколом и предпочитал – как ученик – сам навещать Ребе в Бруклине, вместо того, чтобы обременять его просьбами прийти для беседы в отель «Уолдорф», где Шазар останавливался в качестве главы Израильского государства. Один эпизод даже вызвал недовольство израильского правительства и прессы: журналисты застали запыхавшегося Шазара, в канун Пурима спешащего навестить Ребе в его апартаментах на Истерн Парквей, 770. За спиной Шазара надрывались сирены полицейского эскорта на мотоциклах, вспыхивали мигалки. «Чего они там, дома, от меня хотят?! – не выдержал Шазар. – Я могу быть президентом Израиля, но при всем том я еще и простой хасид, ищущий встречи со своим Ребе. У них что, есть возражения?!»
Позже, июльским днем 1977 года, в похожей ситуации оказался Менахем Бегин. Нестриженый репортер в несвежем костюме с «непосредственностью», свойственной почти всем, кто работал тогда в «Уиллидж войс» – издании, претендовавшем быть голосом радикалов от интеллектуализма, – поинтересовался у него: «Лишь недавно вы были избраны премьер-министром Израиля. Что заставляет вас идти на поклон к Ребе Шнеерсону? Насколько я помню, протокол предполагает, что он должен прийти к вам с визитом».
«Интервью» происходило на ступеньках штаб-квартиры Любавичского движения в тот момент, когда Ребе вышел приветствовать Бегина – и попал под перекрестный огонь репортерских блицев. Бегин не растерялся. «Да что вы говорите? – обернулся он к журналисту. – Мне нравится постановка вопроса!» И с глубоким пиететом продолжил: «Я пришел сюда, потому что сейчас я нахожусь на пути в Вашингтон, где мне впервые предстоит встретиться с президентом Джимми Картером. И что может быть естественнее, чем испросить перед этой встречей благословения самого мудрого из евреев. Ребе Шнеерсон – один из выдающихся сынов еврейского народа, живущих в наши дни. Его просто не с кем сравнить. Право, его благословение укрепит меня для выполнения миссии, которая столь важна для будущего моей страны».
«А у Ребе будут на это какие-либо комментарии?» – не унимался репортер.
Ребе ответил: «Я готов от всей души дать благословение. Если что-то надо к этому добавить, скажу так: честь, которую оказал мне своим визитом премьер-министр, я отношу не на свой счет, а расцениваю ее как признание заслуг Любавичского движения, стремящегося всемерно способствовать распространению Б-жественной любви и света Торы среди всех евреев, живущих на земле».
С Залманом Шазаром.
Ребе и Бегин были давними друзьями, их беседа наедине затянулась почти на час, а после ее окончания Бегин сказал Ребе, что после поездки в Вашингтон я (автор. – И. А.) вернусь в Нью-Йорк, чтобы рассказать Ребе о ходе переговоров в Белом доме.
Вот как получилось, что через пять дней после этого разговора я оказался один на один с Ребе в его кабинете, отделанном деревом и обставленном простой старинной мебелью, тронутой временем. Потертые от частого использования тома Талмуда, множество толстенных книг выстроились на полках, напоминая о веках учености и тех спорах, которые вели поколения мудрецов – раскачиваясь, бормоча молитвы, показывая пальцем на тот или иной пассаж в комментарии. Эти люди пребывали в особом мире мудрости, где учитель – это не тот, кто учит, а ученик – это не тот, кто лишь вникает, тот и другой заняты одним – постижением Б-га.
Мы говорили на иврите – Ребе на классическом, я – на современном. И покуда он вникал в мой отчет о поездке в Вашингтон, я все больше и больше ощущал силу его личности. Это было что-то за пределами познаваемого. И это таилось в самом его существе, принадлежало его душе, дарованное ему, живущему в тени каштанов и кленов Бруклина, никогда не видавшему маков и сосен Иерусалима – по какому-то загадочному стечению обстоятельств ему так и не довелось там побывать…
Мой рассказ, прерываемый вопросами, обрастающий пояснениями, продолжался три часа. Было уже два часа ночи с лишним, и я чувствовал себя совершенно выдохшимся. Ребе же, полный сил и энергии, попросил передать Бегину такие слова: «Твердо отстаивая Эрец Исроэл в Белом доме, вы вселяете уверенность в весь еврейский народ. Успеха в деле защиты Эрец Исроэл вы можете добиться только в том случае, если будете избегать конфронтации с США. Только такова может быть позиция государственного мужа, следующего традиции нашего народа. Эта позиция: честность, твердость без оговорок или извинений. Сила и смелость – ее основа».
С Менахемом Бегином.
Ребе произнес это мягким голосом – но сколько в этом голосе было огня!
Затем, расслабившись, сплетя пальцы рук, он пристально взглянул мне в глаза и произнес с удивительно теплой улыбкой: «Как получается, что мы столь часто с вами встречаемся – и вы вроде бы столь близки нам по духу, – но при этом вы не являетесь хасидом?»
Я на миг растерялся от прямоты этого вопроса. Это было правдой: я уже в третий или четвертый раз встречался с Ребе. Многие годы я был чем-то вроде неофициального посредника между премьер-министрами Израиля и «Любавичским двором».
Несколько смутившись, я пробормотал: «Возможно, объяснение состоит в следующем: я встречал множество людей, приписывающ их Ребе силы, на которые он сам вовсе не претендует».
Еще не кончив говорить, я почувствовал, что взял на себя слишком много. Голос мой дрогнул.
Ребе нахмурил брови, и его голубые глаза подернулись серой пеленой печали. Безо всякого нажима он произнес: «Йеш к-нире аношим а-зекуким л-кобайим» («Есть люди, которым, чтобы стоять, нужны костыли»).
Повисла долгая пауза. Возможно, обостренная способность Ребе к внутреннему восприятию открыла ему мои мысли, потому что прозвучавшее дальше было ответом на невысказанный вопрос.
Подняв ладонь в жесте, как бы снимающем всякую возможность недоверия, и улыбнувшись мне ободряющей улыбкой, Ребе произнес: «Позвольте, я попытаюсь объяснить, что я делаю. Представьте, что вы смотрите на свечу. И что вы видите перед собой? Столбик воска с фитилем посредине. Но как и когда фитиль и воск становятся свечой? Иными словами, когда они исполняют то, ради чего сделаны? Свеча становится свечой, когда вы подносите к фитилю пламя».
Покуда он говорил, в его речи стал нарастать ритм, который можно услышать у талмудиста, цитирующего Писание. Конец речи звучал как молитва: «Воск – это тело, фитиль же – наша душа. Зажгите душу пламенем Торы, тогда человек исполнит то, ради чего пришел в мир. Именно это я и стараюсь сделать – зажечь душу народа пламенем Торы».
В наш разговор то и дело врывался настойчивый писк звонка, напоминая, что еще множество людей ждут аудиенции у Ребе. Я поднялся и раскланялся, но затем спросил: «Моя свеча – Ребе зажег ее?» «Нет, – ответил он, похлопывая меня по руке. – Я дал вам спичку. А зажечь свечу можно лишь самому».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru