К НИМ ОБРАЩАЮ Я ВЗОР СВОЙ

[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2004 КИСЛЕВ 5765 – 12 (152)

К НИМ ОБРАЩАЮ Я ВЗОР СВОЙ

Марк Харитонов

Учитель радости

Дом, где родился Шагал, напомнил ему, напишет он впоследствии, «шишку на голове зеленого раввина с моей картины или картофелину, упавшую в бочку с селедками и разбухшую от рассола». Увидев его годы спустя, художник морщился и думал: «Как же я здесь ухитрился родиться? Чем здесь люди дышат?»

И о том же провинциальном, заплеванном Витебске, где на улицу выплескивались помои, где в луже посреди дороги блаженствовала свинья, – несколькими строчками ниже: «Церкви, заборы, лавки, синагоги, незамысловатые и вечные строения, как на фресках Джотто».

Дом Шагала в Витебске.

Фото начала XX в.

Джотто – не более, не менее! Где теперь эти строения? Преображенными и увековеченными они остались лишь на картинах художника – и в его душе.

Вместе с трезвым недоумением: как здесь можно было дышать?

Я узнавал схожее чувство, вспоминая пейзажи своего московского детства: убогую деревянную халупу в Нижних Котлах, речку, которая не зря называлась Вонючка – ее окрашивал своими стоками каждый день в разный цвет стоявший выше кожевенный завод, пустырь, где среди камней и мусора прорастали цветы и травы, которые я до сих пор знаю лучше, подробней, чем всю флору последующих лет. Для благодарного детского восприятия это оказывалось такой же полноценной, прекрасной природой, как настоящие леса, луга, сады и реки, в которых можно было купаться.

Шагал, как никто, учит нас счастливой способности восхищаться дарованным нам миром. Через всю жизнь пронес он эту благодарную детскую восхищенность, соединенную с умудренной насмешливой трезвостью.

«Вы когда-нибудь видели на картинах флорентийских мастеров фигуры с длинной, отроду не стриженной бородой, темно-карими, но как бы и пепельными глазами, с лицом цвета жженой охры, в морщинах и складках?

Это мой отец.

Марк Шагал.

Возвращение семьи художника. 1947 год.

Или, может, вы видели картинки из Агады – пасхально-благочестивые и туповатые лица персонажей? (Прости, папочка!)»

Поразительны созданные им живописные портреты самых разных людей, родственников и случайных встречных. «Но описать их словами!» – восклицает Шагал, с нежной иронией любуясь своими тетушками. «У одной был длинный нос, доброе сердце и дюжина детей, у другой – нос покороче и полдюжины детей, но больше их всех она любила самое себя – а что такого? У третьей нос, как на портретах Моралеса, и трое детей: заика, глухой и еще неизвестно какой – совсем младенец».

Я провел детство среди таких женщин, хлопотливых, добрых, малообразованных, чадолюбивых, мастериц вкусно готовить. Они съезжались на семейные праздники, неумелыми голосами запевали непонятные мне еврейские песни. Если бы у меня хватило способностей написать о них с таким же родственным юмором! До меня дошли только обрывки воспоминаний об исчезнувшем мире времен моего деда и моих родителей. Я домысливаю черты этого мира, его воздух, глядя на картины Шагала и читая его. Мир тесной духоты и вкусных запахов, мир зеленых евреев, где пасли коров, учили Тору и помогали беднякам, зажигали по праздникам свечи, где щуплый мальчишка – мой отец – капал свечным воском на бороду ребе, задремавшего в хедере за столом.

«И вот я сижу, уставившись ему в бороду.

Я уже усвоил, что “а” с черточкой внизу будет “о”. Но на “а” меня клонит в сон, а на черточке… В это время засыпает сам рабби».

Я узнаю своего отца по рассказам Шагала.

Он вырос в этом мире – и он из него вырастал.

«У меня было чувство, что если я еще останусь в Витебске, то обрасту шерстью и мхом», – поймет он однажды.

Чувство это было противоречивым. Достаточно посмотреть на его картины, чтобы понять, что значил для него Витебск. И много ли самому художнику было надо?

«При всей любви к передвижению я всегда больше всего желал сидеть запертый в клетке», – размышляет Шагал. «Я мог бы сутками не есть и сидеть где-нибудь около мельницы, разглядывая прохожих на мосту: нищих, убогих, крестьян с мешками».

Но не менее важной была для художника и другая, внутренняя потребность.

Как говорят некоторые знатоки иудейской религии, чтобы «ходить под Б-гом», человек постоянно должен преодолевать инерцию привычного существования. На протяжении долгой истории евреям приходилось менять свою жизнь поневоле, преследования вынуждали их странствовать. Однако есть еще импульс душевный, требующий непрестанно развиваться, не задерживаться на месте – оставаясь при этом самим собой.

С тем же восхитительным своим юмором Шагал рассказывает, как, оказавшись однажды летом в одной деревне с «великим раввином Шнеерсоном», пришел спросить у него совета: ехать ли ему в Петроград.

«Думаешь, там вам будет лучше? – спрашивает рабби. – Что ж, благословляю тебя, сын мой. Поезжай». Художник в сомнении рассказывает, что его связывает с Витебском. Рабби не возражает: «Ну что ж, сын мой, если тебе больше нравится в Витебске, благословляю тебя, оставайся».

«Господи! Велика мудрость рабби Шнеерсона!» – восклицает Шагал. При всей ироничной интонации – разве не утверждался он всю свою жизнь именно в той же мудрости? Надо самому искать свой путь, ни на кого не оглядываясь, прислушиваясь лишь к голосу, который звучит в твоей собственной душе.

«Я бродил по городу, искал чего-то и молился:

“Господи… яви мне свой путь… Я хочу видеть этот мир по-своему”.

И в ответ город лопался, как скрипичная струна, и люди, покинув обычные места, принимались ходить над землей».

На картинах Шагала художник идет вперед, но голова его обращена назад. Внутренне он до конца жизни не оторвался от своего Витебска. Он унес его с собой в душе – вместе с детской способностью радостно изумляться миру. И мир не переставал открываться ему словно впервые.

Эту радость излучают краски его картин.

М. Шагал Дом на улице Покровской

(«Мои родители»). 1911 год.

Знающие люди говорят о внутренней близости шагаловского мироощущения хасидизму. Хасидизм, читаем мы у одного автора, «учит, что Б-г проявляется в обыденных вещах, что Ему угодны не рассудок, а чувства и не уныние, а радость и что познать это дано только взволнованной душе».

Именно такой взволнованной и радостной была душа Марка Шагала – наперекор всем горестям и тяготам его непростой жизни. Сколько бы ему ни пришлось пережить: революцию и войны, нищету, болезни, опасности, голод – способность радоваться не оставляла его никогда.

«Затопили печь, – описывает он комнатушку, где ему после долгих поисков удалось поселиться с женой и дочерью. – C труб закапала влага в постель. В глазах слезы – от дыма и радости. В углу ватной белизной искрится снег. Мирно посвистывает ветер, плеск пламени похож на звучные поцелуи.

Пусто и радостно».

Дым, холод, снег в жилой комнате, бедный быт – ничто не может лишить человека этой радости, если способность к ней – в его душе. Вспоминаются стихи Осипа Мандельштама:

В роскошной бедности, в могучей нищете

Живи спокоен и утешен –

Благословенны дни и ночи те,

И сладкогласный труд безгрешен.

Родители М. Шагала.

Фото начала XX в.

Своим безразличием к внешним обстоятельствам жизни, к одежде Шагал напоминает мне другого великого мудреца, Альберта Эйнштейна. «Вообще терпеть не могу одежду и всю жизнь одеваюсь как попало». Он не горевал о множестве пропавших, украденных, отданных задаром картин. «Ну и ладно. По крайней мере, коль скоро картины достались даром, они не поленятся повесить их на стене».

Марк Шагал.

Отец. 1914 год.

Конечно, так проще было ощущать себя в сравнительно молодые годы. С возрастом, слава Б-гу, вместе с известностью пришла и несравненная обеспеченность. По рассказам, денежными делами сам Шагал занимался мало, передоверял их своей жене. Но один наблюдательный свидетель не без лукавства заметил, как во время переговоров о гонораре художник из-за двери на пальцах подсказывает ей желанную сумму. А что такого? – как сказал бы он сам.

Улица в Витебске.

Открытка начала XX в.

Внутренне он до конца оставался все тем же витебским мальчиком – с глазами, распахнутыми в мир восхищенно и радостно. Я читал, каким просветленным оставалось его лицо даже в гробу. Вспомнились слова одного известного в те годы философа о том, что всякая человеческая жизнь приходит к крушению. Нет, подумал я, не всякая.