[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2004 ХЕШВАН 5765 – 11 (151)
НА ПЕРЕМЕНЕ
Яков Шехтер
Рассказ взят из цикла о реховотской синагоге «Ноам алихот». Действующие в нем лица уже знакомы читателю по предыдущим рассказам. Для тех, кто еще не успел познакомиться с героями, реб Вульф – глава совета синагоги, а Нисим и Акива – члены этого совета.
Кто мне скажет, что такое реальность? – воскликнул реб Вульф, хлопая рукой по столу. – Вот этот стол, – он еще раз стукнул по лакированной коричневой столешнице, словно отбрасывая возможность разночтения. – Он действительно квадратный на четырех ногах или таким представляется? А может, на самом деле он круглый, зеленый и железный?
– И вообще, не стол, а пень, – заметил Нисим. – А ты не реб Вульф, а просто Вульф, волк из леса. И мы не молиться тут собрались, а выть на луну.
– Не нужно утрировать, – поморщился реб Вульф. – У Рамбама написано: «во всем держаться середины». А тебя, Нисим, вечно бросает с одной обочины на другую.
Уже темнело за окнами, отходил еще один, шумный, пронизанный беспощадным средиземноморским зноем день. Несмотря на середину хешвана, жара не выпускала из объятий Землю Израиля. Верхушки старых тополей во дворе синагоги «Ноам алихот» багровели в лучах заходящего солнца, но в самой синагоге царили бархатные сумерки. Только что закончилась дневная молитва – «Минха», и до начала вечерней «Маарив» оставалось каких-нибудь полчаса. Уходить не имело смысла, прихожане разбрелись по большому залу, разбившись на привычные группки, и вполголоса, словно боясь неосторожным возгласом нарушить очарование подступающей темноты, толковали о делах уходящего дня.
Правление синагоги, как обычно, перебралось в малый зал. В нем холодно мерцал белый свет неоновых ламп, и можно было разговаривать в полный голос. На большой перемене между «Минхой» и «Мааривом» всегда тянуло на рассказы об удивительных событиях и странных, будоражащих воображения происшествиях.
– Действительность напоминает мне шуршание сахарного тростника, – неспешно произнес третий член совета Акива, экзотический еврей с острова Свободы. – Его режут, а он только шуршит. Кричать надо, а он шуршит. Даже в последнюю секунду боится показаться вульгарным.
– Это он о ком? – спросил вполголоса слегка ошалевший от такого поворота молодой прихожанин. Группка молодежи, окружив стол, внимательно прислушивалась к разговору членов совета.
– Это он о Вульфе, – ответил развеселившийся Нисим, указывая подбородком в сторону председателя.
– Что есть молитва, как не крик о помощи? – возразил реб Вульф. – Для крика не обязательно широко раскрывать рот. Безмолвный плач может изменить реальность быстрее, чем рычание. Там, – он оторвал от стола тяжелую ладонь и многозначительно поднял вверх указательный палец, – всегда распахнуты ворота для слез, но не для скандалов.
– Я расскажу вам историю, – продолжил он после короткой паузы, – которая не уходит из моей головы. Собственно, из-за нее я и задал свой первый вопрос.
Несколько лет назад я оказался на цфатском кладбище кабалистов. Но молиться в тот раз мне хотелось на могиле Йосефа Каро, составителя главного свода наших законов. Я, видите ли, – тут реб Вульф скромно потупился, – много лет вместе с покойным раввином Штарком изучал «Шулхан Орух». Пока раввин сидел рядом, все было понятно, но когда после его смерти я попробовал сам разбираться в тонкостях закона, то дело пошло куда хуже. Скажем прямо, не пошло вовсе. И вот я решил помолиться на могиле у автора «Шулхан Оруха» и попросить Небеса о помощи.
Нисим и Акива переглянулись. У обоих мелькнула одна и та же мысль: так вот почему реб Вульф столь упорно отказывается искать преемника покойному раввину! Мы-то думали, будто в нем еще не утихла привязанность любви, а оказывается, он попросту готовит место для себя самого!
– Забегая вперед, замечу, что помощь я не получил, – произнес председатель, словно отвечая на немой вопрос. – Видимо, есть такие области, где помимо небесной поддержки надо еще иметь голову на плечах.
Реб Вульф сокрушенно покачал тем, что, по его мнению, якобы отсутствовало.
– Могила рабби Йосефа Каро расположена почти у подножия горы, а выход с кладбища – у самой вершины. Закончив молиться, я двинулся к выходу и, проходя возле могилы Аризаля, заметил стоявшую отдельно от других женщин немолодую девушку. Стиль ее одежды свидетельствовал о глубокой религиозности, а непокрытая голова – о застарелом девичестве. Была она некрасива: не уродлива, а просто некрасива – какая-то нескладная фигура бочонком, короткие руки, красноватое лицо. Молилась она самозабвенно, и не составляло никакого труда догадаться, о чем были ее просьбы. Я прошел мимо и вдруг пожалел ее, бедняжку, за что-то обреченную на слезы, угасание надежд, холодную, одинокую старость. Вряд ли она сама виновата, видимо, тут наложились грехи предков, прошлые жизни, а впрочем, возможно и ее собственные прегрешения. Кто знает, кто может оценить?!
Я пожалел ее, непонятно почему, пожалел внезапно и остро, да так, словно ее боль и горечь стали на несколько секунд моими собственными. Не останавливаясь, я прошептал несколько слов, короткую молитву, просьбу к Вершителю судеб и Владыке предназначений.
«Властелин мира, – прошептал я, – если есть у меня хоть какая-то заслуга молитвы на святом месте упокоения праведника, пусть она поможет этой девушке найти суженого».
На цфатском кладбище кабалисто
в подъем, как вы знаете, довольно крутой, к тому же на моем правом ботинке развязался шнурок, и я остановился привести его в порядок и попутно перевести дух. Девушка закончила молиться и обогнала меня. Поднималась она быстро, нерастраченная энергия легко вела ее казавшееся неуклюжим тело. Я привел в порядок шнурок и тихонько тащился вслед, опасаясь поскользнуться на гладких камнях, отполированных тысячами подошв. Рассматривать поднимающуюся перед вами женщину неприлично, поэтому все мое внимание сосредоточилось на том, куда поставить ногу.
Вдруг где-то наверху послышались возбужденные голоса. Я поднял голову. Девушка, сияя, обменивалась поцелуями с несколькими женщинами. Их возбужденные голоса отчетливо разносились над охряной сухостью старых могил. Первые же долетевшие слова заставили меня насторожиться. Болтливость наших женщин не нуждается в дополнительном описании и, пока я поднимался, проходил мимо и неспешно отдалялся от девушки, непринужденно болтавшей со знакомыми, я узнал о ее жизни даже больше, чем хотел бы. Впрочем, среди чепухи и конфетной пыли я разобрал главное, то, ради чего она пришла сегодня на кладбище.
Оказывается, этим вечером должны состояться ее «эрусин», долгожданная помолвка, и она пришла поблагодарить Всевышнего за то, что Он услышал ее просьбы и послал ей суженого: самого умного, самого доброго, самого благочестивого человека на свете.
Реб Вульф обвел глазами притихших собеседников.
– И я не могу понять, что же случилось в те минуты на древнем кладбище? Я ошибся, самонадеянно придумав незнакомому человеку несуществующую судьбу, или, – реб Вульф на секунду остановился, – или моя молитва была услышана и Всевышний в мгновение ока изменил реальность, переделав задним числом судьбы многих людей!
– Теперь понятно, почему ты не преуспел в «Шулхан Орухе»! – воскликнул Нисим. – Помощь тебе выделили, а ты ее подарил девушке! Поступок, конечно, благородный – так себя вели галантные кавалеры времен Ренессанса, но что отдал, то отдал.
– Охо-хо, – вздохнул реб Вульф. – Я после того случая не раз и не два к рабби Йосефу возвращался. А толку никакого.
– Ничего себе, никакого! – удивился Нисим. – Девушку замуж выдал – и мало! Может, это самый лучший поступок за всю твою жизнь
– Надеюсь, – тихонько проговорил реб Вульф, – очень надеюсь, что не самый.
– А реальность изменять, – продолжал Нисим, – дело самое обыкновенное. Каждый мой шаг меняет реальность. Вот возьму сейчас и поломаю этот стол, и тут же наступит иная действительность.
– Поломаешь – будешь чинить, – произнес реб Вульф. – А речь идет не об изменении материальной структуры мира, тут мы все большие мастаки ломать и портить, а о куда более тонких трансформациях. Ретроактивное вмешательство в причинно-следственный механизм – не простая штука.
– Простая не простая, а вот какая история со мной произошла, – Нисим, явно подражая реб Вульфу, несколько раз шлепнул ладонями по столешнице. – Дружок есть у меня, Ури. Мы с ним на Суэцком канале, в войну Судного дня, у «Китайской фермы» оборону держали. Там, под огнем египетским, казалось, будто лучше друга нет и не будет, а как война кончилась – разбежались. Разные люди, разные жизни.
Н-да…. И понесла его нелегкая в Майами, красивого хлеба искать. А жизнь во Флориде действительно распрекрасная. Богатая, сытая жизнь, и приятель свой кусочек от нее урвал, хоть и работал всего диспетчером в каком-то супере, заказы между поставщиками распределял. Но работал, как видно, честно, а честность в наше время товар редкий и оплачивается хорошо.
А с год назад встречаю нашего командира взвода.
– Помнишь, – спрашивает, – Ури?
– Как не помнить, – говорю, – друзья ж все-таки.
– Рак, – говорит, поймал. – Облучают на всю катушку. Борода уже выпала.
Н-да… Бороду Ури носил роскошную: рыжую и закрученную колечками, тугими, будто из проволоки, и блестевшими, точно надраенная медь. На канале ее сразу заставили сбрить, внимание, сказали, снайперов привлекает. Ну да ничего, потом снова отросла.
– Так вот, – говорит командир, – ни волоска не осталось. И сколько ему вообще осталось, никто не знает. А может, и не осталось уже.
– Вот что, – говорю, – пошли, лечить Ури будем. Есть средство древнее, дедами завещанное. «Лехаим» надо сделать за больного товарища. Не напиться бездумно, а поработать, словно коэн у жертвенника. Со смыслом и значением.
– Я ж не пью, – давай командир отнекиваться. – Ты ведь знаешь, пиво еще туда-сюда, а больше ничего.
– Отставить пиво, – приказываю. – Только арак. Представь, что жизнь товарища в твоей руке. И ты этой самой рукой не поднимешь рюмку?
Н-да…. Поднял, и еще как поднял. Арак нужно пить из морозильника, холод превращает его в тягучий, искрящийся кристалликами бальзам. И употребили мы за скорейшее выздоровление Ури литровую бутылку этого бальзама. Командир держался молодцом. Только под конец бутылки пил уже не за Ури, а за его бороду. Чтоб увидеть ее в былом великолепии и блеске.
Когда он рухнул на диван и отключился, я позвонил его жене. Объяснил, мол, неожиданная встреча боевых друзей, так что ночевать ее муж останется у меня.
Н-да… А через пару дней встречаю другого дружка из взвода.
– Слышал, – спрашиваю, – про Ури?
– Слышал, – говорит. – Рак у него был, облучали бедолагу. Но, слава Всевышнему, – выкарабкался. И борода отросла. Такая же, колечками.
Нисим победоносно посмотрел на реб Вульфа.
– Если это не ретроактивное вмешательство в причинно-следственный механизм, то что, что это тогда?
– Почему ты всегда ищешь объяснений? – вдруг спросил Акива, до сих пор не вымолвивший ни единого слова. – Что за неуемная страсть к препарированию? Весь мир должен быть разрезан, взвешен, обмерен и растолкован. Причем немедленно, в рамках одной беседы. Так не бывает, реальность сложнее нашего представления о ней.
– А как иначе? – недоумевающе спросил Нисим. – Зачем тогда все истории? Приводим примеры, чтоб через них понять правило.
– Я не об этом, – поморщился Акива. – Понимать тоже можно по-разному. Ты пытаешься из любой капли вытянуть всемирный закон. Я же предпочитаю разложить примеры на столе, словно детский пазл, и пристально рассматривать их. Не спеша, не торопясь с объяснениями. И тогда вдруг картинка сама собой сложится в мозгу. Но ярче и красочней, чем поспешная зарисовка.
– Есть и такой способ, – согласился Нисим. – Но иногда он ни к чему. Смотри, сейчас я расскажу историю, которая не требует долгого разглядывания. Закон сам выпрыгивает из нее, как Ренессанс из Средневековья.
Н-да… Это произошло на ашдодском пляже, отдельном пляже для мужчин, во время каникул в ешивах. Два «авреха» из Бней-Брака решили немного развеяться, отдохнуть от непрерывного учения. Погрелись на песочке, зашли в воду. А разговор ведут все о том же, обсуждают незаконченную тему из Талмуда. Проходил мимо третий «аврех», прислушался к разговору.
– Во, – говорит, – неплохо устроились! Вы бы еще стендер[1] сюда притащили. Плавать надо, двигаться. На то он и отпуск, чтобы тело напрячь, а голову отпустить.
Ну, пустились они плавать. Как уж там вышло, не знаю, но один из «аврехим» начал тонуть. Друг его за волосы тянет, не дает на дно уйти, а сам на помощь зовет. Подоспели спасатели, вытащили, давай откачивать. И хоть бедняга под водой пробыл всего ничего, а захлебнуться успел.
Примчалась «скорая», тело к аппарату подключили, начали работать. Врач хлопочет, хлопочет, а санитар, тоже с кипой на голове, подходит ко второму «авреху» и советует тихонечко:
– Вы свидетельство о смерти сразу потребуйте, на месте. Меньше волокиты, и на вскрытие не повезут.
– Какое вскрытие? – бледнеет друг. – Какое свидетельство, он же и утонуть толком не успел!
– Успел, не успел, – говорит санитар, – а сердце остановилось.
Тут и врач подходит с видом сокрушенным и беспомощным.
– Все, – говорит, – в Его руках. А что в моих, я уже перепробовал. Не помогает. Сообщите семье.
Отвернулся «аврех» и, как был в плавках и без шляпы, обратился к Всевышнему.
– Год своей учебы отдаю, – просит, – заслугу целого года учения, только оживи друга.
Проходит несколько секунд, и вдруг – о чудо – утопленник начинает кашлять.
Врач с изменившимся лицом бежит к телу. Санитар вдогонку. Всю аппаратуру прицепляют заново, и через десять минут, «покойник» открывает глаза.
Н-да… И это не россказни, не сказки досужие, это я сам, сам видел. Была тебе одна объективная действительность, как вдруг – р-раз, и совсем другая. И объективная, заметь, ничуть не меньше предыдущей. Так-то вот оно так, – торжествующе заключил Нисим. – А пазлы… Пазлы пусть дети собирают.
Реб Вульф взглянул на часы.
– До вечерней молитвы осталось пятнадцать минут. Одну историю еще рассказать можно.
– Пожалуй, – не спеша, произнес Акива, – я попробую это сделать. Попробую разложить перед вами пазл. – Он иронично посмотрел на Нисима. – А вы уж собирайте, как сумеете.
В стародавние времена жил на Кубе знаменитый раввин. В его роду причудливым образом переплелись мудрецы и книгочеи с удачливыми купцами и любителями дальних странствий. Глава рода за несколько лет до изгнания сумел покинуть Испанию, и не просто покинуть, но и вывезти из нее все богатство. Его потомки, осевшие в Брабанте, вовремя поддержали Вильгельма Оранского, а спустя полвека, получив особые льготы, перебрались на Кубу. Формально раввин считался главой торгового дома этой огромной, богатой и удачливой семьи, но на самом деле предпочитал ни во что не вмешиваться, а провести отведенные ему годы в синагоге над книгами. Именно годы, – повторил Акива,– я не оговорился. Старшие дети в семье, наследники рода, умирали очень рано, самому везучему удалось перевалить за тридцать два года. Раввина, о котором я веду рассказ, звали Овадия, он женился, по обычаю своего рода очень рано и к тридцати годам уже готовил к замужеству старшую дочь. Дальнейшее, – тут Акива остановился и достал из сумочки небольшую тетрадь, в толстом переплете из потрескавшейся коричневой кожи, – пусть расскажет сам раввин. В молодые годы мне довелось работать в гаванском архиве и, перебирая бесконечные папки с документами, я наткнулся на подшивку «Еврейских древностей». Так было написано на коробке, в которой хранились всякого рода бумаги, относящиеся к еврейскому населению Кубы. Среди них я обнаружил письмо раввина Овадии. Я переписал его и снабдил объяснениями. Тогда мне казалось очень важным опубликовать этот документ, но в те времена такой шаг был довольно опасным, а когда времена изменились, мой интерес угас, и письмо так и осталось в старой записной книжке. Вы, – Акива обвел глазами столпившихся вокруг стола прихожан, – его первые слушатели.
Он сосредоточенно полистал тетрадь, разыскивая нужную страницу, поправил очки и принялся читать негромким, чуть скрипучим голосом.
– «Слуге Всевышнего, другу моей души, наставнику и гаону рабби Шабтаю ибн-Атару, раввину Галапагосских островов.
Прежде всего я хотел бы узнать о здоровье достопочтимого раввина, и лишь после этого просить разрешения вручить ему вселяющий трепет рассказ, о котором я прошу не сообщать никому на свете. Спрячьте это письмо подальше от людских глаз, но лучше всего, закончив, искромсайте его так, чтобы ни одна человеческая душа не смогла его увидеть.
Волосы мои побелели, лицо обращено к востоку[2] , а душу наполняет южный ветер[3]. Коридор подходит к концу, уже видна гостеприимно распахнутая дверь во дворец[4]. Смерть появилась в моем окне, и пришло время поведать об истории, случившейся в те далекие дни, когда жизнь, казалось, была завершена.
Все мои предки на протяжении нескольких столетий умирали, едва достигнув порога тридцатилетия. Откуда пришло к нам это проклятие сынов Эли[5], никто не знает. Я родился в первый день месяца нисан, когда луна в полном ущербе и, видимо, поэтому постоянно ощущал смутное томление, неутоленную жажду. Именно эта жажда заставила просидеть, не разгибаясь, над книгами более двадцати лет и сделала меня тем, кем сделала.
Ко дню своего тридцатилетия я прибыл, словно Мошиах, на белом осле[6], завершив, насколько это возможно, все свои земные дела. Осталось лишь одно: выбрать из двух кандидатов наиболее достойного жениха для моей старшей дочери. Ей исполнилось пятнадцать, и спустя год она должна была стоять под хупой. Помолвку я хотел сделать лично, успев до того срока, когда угомонится звук мельницы[7].
Оба жениха учились у меня в ешиве, оба были достойными молодыми людьми, выделяясь из всех прочих утонченностью души и способностями к постижению Закона. Первый принадлежал к известной на Кубе семье земельных арендаторов, второй, превосходивший его памятью и способностью к быстрому схватыванию материала, происходил из португальских геров, бежавших на Кубу, чтобы принять на себя ярмо[8] заповедей.
Впрочем, про обоих я мог засвидетельствовать, что они подобны выбеленной известью яме[9]: каждый мог составить счастье моей дочери, и оба одинаково были близки ее сердцу.
Однако мое предпочтение склон
ялось к первому из кандидатов. Не потому, что во мне существует предубеждение против собирателей колосков[10], хотя в нашей семье очень тщательно относились к чистоте родословной, а потому лишь, что потомок португальцев казался мне чуть грубее.
Размышляя об этом, я отправился спать в ночь моего тридцатилетия и вдруг провалился в необычайно глубокий сон. Во сне ко мне явился величественный человек с утонченными чертами лица и длинной бородой.
– Что с тобой будет, Овадия? – вопрошал он, укоризненно покачивая головой. – Чем все это кончится?
Я проснулся, обеспокоенный, но, полежав немного, снова заснул. И вновь передо мной явился незнакомец. На сей раз он действовал более решительно. Схватив меня за руку, он почти кричал:
– Почему ты спишь? Почему не взываешь к помощи Небес?
Я вскочил с постели весь в поту и долго не мог успокоиться. Только через час, разобрав страницу Талмуда и отвлекшись от сновидения, мне удалось прийти в себя. Осторожно улегшись в постель, я прикрыл глаза.
Незнакомец возник сразу после того, как опустились веки. Рядом с ним стояли два спутника, и хоть выглядели они весьма сурово, но говорили спокойно и вразумительно.
– Это не сон, – сказал один из них. – Это истинное видение.
– Ты не должен бояться, – добавил второй. Мы не причиним тебе зла. Наоборот, мы хотим тебе помочь.
– Посмотри на меня, Овадия, – произнес незнакомец. – Посмотри внимательно.
Я посмотрел и вдруг понял, что передо мной основатель нашего рода. Как и откуда пришло ко мне это понимание – не знаю, ведь его портрет не сохранился. Видимо, когда человек падает в яму[11], с Небес протягивают ему помощь, открывая закрытое.
– Ты пришел, чтобы возвестить о моей смерти? – спросил я, содрогаясь от ужаса.
– Нет, – покачал головой предок, – хоть она и близка. Но ты можешь ее избежать.
– Как, скажи как!
– Я не могу открыть тебе всего, Будущий мир и ваш разделены преградой, и не в моих силах разрушить стену. Я могу только намекнуть – «Бава Кама»[12] .
– «Бава Кама»?
– Да, «Бава Кама». Постара
йся понять, о чем идет речь. Уже много лет я прихожу во сне к моим потомкам, но ни один из них не смог догадаться. В этом истинная причина их ранней смерти. Подумай, подумай хорошенько!
Тут я набрался смелости и попросил его, чтобы он мне все разъяснил. По-видимому, я сказал это громче, чем собирался, и, внезапно проснувшись, обнаружил, что и эта встреча происходила во сне.
Спать я уже не мог. Всю следующую неделю я провел, словно в Судный день[13], не выходя из синагоги. Мне уже не раз приходилось учить «Бава Кама», но тут я окунулся в трактат до верхушек волос. Рамбам, Рашбам, рабейну Там, Риф, Рош, Райвед[14] крутились перед моими глазами даже в коротких промежутках сна. К следующей субботе я выучил трактат почти наизусть, но ни на йоту не продвинулся в понимании того, о чем намекал мой предок.
Субботнюю молитву я проплакал, накрывшись с головой таллисом, так, чтобы окружающие не видели моих слез. Когда все разошлись по домам на кидуш, я снова открыл «Бава Кама», но через несколько минут заснул, сморенный недельным постом и бессонницей.
И тут мне снова открылся мой предок, на этот раз облаченный в белые одеяния. Я был очень взволнован и пристально вглядывался в его величественное и суровое лицо. Он приблизился и сказал, что слезы, столь щедро пролитые мной во время молитвы, смягчили Высшее Милосердие, и он послан, чтобы объяснить мне, как можно отменить вынесенный приговор.
– Ищи в старых книгах, – сказал он, пристально смотря на меня. – Ищи в старых книгах.
Открыв глаза, я долго размышлял, о каких старых книгах могла идти речь. У нас в семье сохранились манускрипты, вывезенные из Испании, но я еще в детстве прочитал их несколько раз. Трактата «Бава Кама» среди них не было.
После окончания субботы я тщательно перебрал всю библиотеку, но кроме уже знакомых мне книг ничего не обнаружил. О чем же хотел сказать мой предок, какую загадку мне предстоит разрешить?
Я не мог ни есть, ни спать, ни заниматься учебой. «Старые книги, старые книги», – вертелось в моей голове. Пятикнижие, Талмуд, раввинские респонсы вполне соответствовали этому определению. Сбитый с толку и раздосадованный, я пошел спать.
Предок поджидал меня сразу за порогом сна. Его лицо излучало свет, и он снова был одет во все белое.
– Сколько времени ты будешь обременять меня своей судьбой?! – сердито спросил он.
Я хотел объяснить ему, что не представляю, в чем дело, но не смог, и заплакал. Слезы текли из моих глаз обильно и долго, и все это время предок молчал, сурово глядя на меня. Наконец мне удалось выдавить несколько жалких слов объяснения, и от них я зарыдал так сильно, что проснулся.
Не знаю почему, но мне показалось, будто решение загадки совсем близко. Я вскочил с постели, вымыл руки[15] и поспешил в библиотеку. Подойдя к громадному книжному шкафу, я остановился, словно Моше перед кустом[16]. Догадка осенила меня внезапно, точно вложенная кем-то извне.
Дела нашего торгового дома велись очень тщательно. Это была традиция, подкрепленная Законом. Все доходы и расходы скрупулезно вносились в гроссбухи, в конце каждой страницы вписывался отчет, а сами страницы были пронумерованы и сшиты так, чтобы нельзя было ни вытащить, ни переменить. Иногда я перелистывал эти гроссбухи, дивясь на разные почерки разных людей, ведших записи на протяжении многих десятков лет. В мои обязанности главы торгового дома входила тщательная еженедельная инспекция этих записей, но я полностью полагался на управляющего и переложил на него и эту заботу.
Стоя перед шкафом, я вдруг сообразил, что гроссбухи тоже называются книгами и имеют непосредственное отношение к «Бава Кама». Едва дождавшись утра, я поспешил в контору. Управляющий был весьма удивлен моим ранним приходом. Еще больше удивила его просьба показать гроссбухи.
Распахнув двери старинного шкафа, в котором хранились отчеты за многие десятилетия, я дрожащими руками вытащил самую первую книгу. На каждой странице красовалась подпись основателя нашего рода, и начиналась книга еще в Испании. Как видно, предыдущие книги он не смог или не сумел вывезти.
Я уселся за стол, раскрыл гроссбух и принялся за тщательное изучение, исследуя каждую запись с таким тщанием, словно передо мной лежал «Хошен Мишпат»[17]. Страницы были мелко испещрены записями о разного рода финансовых операциях. Разобраться, кто, кому, сколько и на каких условиях продал, купил или ссудил, было невозможно, я совершенно не представлял, о каких товарах и сделках идет речь. Но меня это не смущало, где-то в глубине царила абсолютная уверенность, что я сразу узнаю искомое.
Спустя полчаса я обнаружил отметку о ссуде, полученной моим предком от португальского богача. В отличие от всех других записей сумма была обведена красными чернилами. Я принялся перелистывать книгу, но нигде не обнаружил ничего похожего. Красные чернила больше не появлялись. Следовательно, подумал я, они должны что-то означать.
В каком случае, продолжал я размышлять, выделяют запись о ссуде? Только в одном – если ее забыли или не смогли вернуть.
Обнаружить это было легче легкого. Я пролистал все гроссбухи на пятьдесят лет вперед и нигде не обнаружил записи о возврате долга португальцу. Значит, мы остались должны. Но сколько сегодня придется заплатить мне, прямому наследнику должника, если удастся отыскать потомков богача?
Перечитав условия, я ужаснулся. За минувшие столетия сравнительно небольшая сумма превратилась в целое состояние. Ее возврат не разорит наш торговый дом, но сильно пошатнет его устойчивость. Да и кому возвращать, где отыскать наследников португальского богатея? Сколько лет прошло, сколько войн пронеслось над Португалией!
Эти мысли не оставляли меня до вечера. Укладываясь в постель, я точно знал, что предок уже поджидает меня за смутной границей сна. И не ошибся!
Вид его был суров: брови насуплены, кожа над переносицей собралась в морщины.
– И ты еще медлишь! – вскричал, завидев меня. – Ты раздумываешь? Немедленно просыпайся и рассылай посланцев во все концы Португалии.
– Может быть, – робко попросил я, – стоит подождать до рассвета? Нехорошо будить людей в столь неурочное время.
– Корабль на Лиссабон отплывет из Гаваны в шесть часов утра. Следующий придет только через месяц. И кроме того, – он слегка смягчил голос и посмотрел на меня с нескрываемой гордостью, – ты должен был умереть этой ночью. Твоя проницательность отсрочила приговор: тебе подарили полгода. Если долг не будет возвращен, приговор вступит в силу, и все пойдет по заведенному кругу. Другой мой праправнук, способный разгадать тайну, родится только через тридцать шесть лет.
Так я и поступил. Все дела, в том числе и свадьбу дочери, я отложил до завершения вопроса. Спустя три месяца посланцы вернулись. Трое с пустыми руками, двое с обрывками сведений, а один с радостной вестью: потомки давно разорившихся португальских богачей двадцать лет назад переселились на Кубу.
Дальнейшие поиски не составили трудов и, к своему величайшему изумлению, я узнал, что один из женихов моей дочери, сын португальских геров, и есть тот, кому необходимо вручить долг.
В первый же день после свадьбы я отвел зятя в свой кабинет и без лишних слов вручил ему сумму, в точности соответствующую величине долга. Молодой муж, удивленный и обрадованный столь щедрым приданым, не знал, как благодарить, а я помалкивал, не желая до поры до времени придавать гласности эту удивительную историю.
Предка своего я больше не видел, очевидно, мои действия оказались правильными, и порукой тому тот преклонный возраст, до которого я дожил благодаря помощи Всевышнего.
Воздух Кубы напоен суевериями, возможно, виной тому сама почва, пропитанная тысячелетним идолопоклонством туземных племен. Даже в еврейской среде постоянно крутятся нелепые россказни о духах, нечистой силе, бесах, демонах и прочей ерунде. Поэтому я так и не решился обнародовать событие, о котором рассказываю вам, спустя столько лет.
Жернова моей мельницы затихают, Всевышний благословил меня, словно Авраама[18], отца нашего, доброй старостью, и близок день, когда я предстану перед Судом праведным. Будущее меня страшит, беспрестанные сомнения терзают мою душу: был ли я достаточно усерден в изучении Закона и выполнении заповедей? Прошу вас, молитесь о моей доле в Будущем мире, потому, что Б-г благосклонен к вашим молитвам.
Ваш друг, преданный вам душой и сердцем, в слезах пишущий эти строки».
Акива захлопнул тетрадь. Несколько секунд в комнате висело молчание, затем реб Вульф прокашлялся и негромко объявил:
– Чувство реальности подсказывает мне, что наступило время молитвы.
Все шумно поднялись, затопали и столпились у дверей, учтиво пропуская друг друга.
В главном зале уже включили верхний свет. Огромная люстра сверкала и переливалась тысячами острых, перламутровых лучиков. И так хорошо, так радостно было открывать книгу, привычно отыскивая нужную страницу, громко отвечать «Омейн», низко кланяться, ощущая всем телом свое живое, крепкое присутствие на благословенной и доброй земле, что молитву того вечера тотчас подхватили ангелы и немедленно вплели в сияющую корону Всевышнего.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru
[1] Стендер – специальная подставка наподобие пюпитра, на которой в ешивах держат том Талмуда.
[2] Слово «кедем» на иврите – «восток» – означает также «начало» и намекает на то, что Овадия приготовился к встрече с мировым Началом, то есть со Всевышним.
[3] Парафраз двух известных изречений: «Б-г приходит с юга», Книга пророка Хаввакука, и «Ветер (дух) Б-га витал над поверхностью вод», Пятикнижие. Многие коммента-торы считают, что в движении воздуха осязаемым образом выражается воля Всевышнего.
[4] Овадия повторяет известное изречение: «Этот мир похож на коридор, а будущий мир – на дворец. Приготовь себя в коридоре, чтобы войти во дворец».
[5] Дети пророка Эли, служившего во временном Храме в Шило, вели себя недостой-ным образом, и поэтому их потомки на протяжении многих поколений умирали в ран-нем возрасте.
[6] Осел – «хамор» – созвучно со словом «хомер» – «материя». Обычно под этим подразумевается материальная основа человека, его тело. Восседание на осле означает властвование над страстями, а масть осла, напоминающая выбеленную временем ткань, означает, что Овадии удалось не только подчинить их своей воле, но лишить силы, подобно тому, как лишаются яркости выгоревшие под солнцем краски.
[7] Намек на фразу из книги царя Соломона «Коэлес»: «И закроются ворота на рынке, когда угомонится звук мельницы, и пробудится от щебета птиц, и станут презренны все поющие».
[8] Отсылка к изречению из трактата «Кегилас Яаков»: «Человек должен выдерживать течение жизни подобно волу, удерживающему ярмо, а не думать, будто вся она находится в его власти».
[9] Намек на фразу из трактата «Наставления отцов»: «Подобно тому, как яма, выбеленной известью, не теряет ни капли вина или воды, хранящейся в ней, так рабби Элиэзер, сын Гуркана, не забывает ничего из выученного».
[10] Имеется в виду Рут-моавитянка, перешедшая в иудаизм дочь царя Моава. В книге «Рут» рассказывается о том, как она собирала колоски на поле, принадлежавшем Судье того времени, Боазу, ставшему ее мужем.
[11] Намек на Йосефа, видевшего пророческие сны и брошенного братьями в яму.
[12] Трактат Вавилонского Талмуда, разбирающий имущественные отношения между частными лицами.
[13] По обычаю некоторых общин Йом Кипур проводят в синагоге, спят на лавках и, уподобившись ангелам, не едят, не пьют, а только возносят славу Всевышнему.
[14] Знаменитые комментаторы Талмуда и законоучители.
[15] Закон запрещает прикасаться к чему бы то ни было до омовения рук после сна.
[16] Несгорающий куст терновника, из которого Всевышний разговаривал с Моше.
[17] Один из разделов кодекса законов «Шулхан Орух», разбирающий имущественные отношения.
[18] Намек на фразу из Пятикнижия: «И скончался Авраам, умерев в доброй старости, – мудрец, удовлетворенный жизнью».