[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2004 ТИШРЕЙ 5765 – 10 (150)
Только луЧшее
Дэн Джейкобсон
Рут Альтер не состояла с нами в кровном родстве, она была женой двоюродного племянника моей матери. Но сразу после войны, когда я жил в Йоханнесбурге, общение между родственниками было достаточно тесным, и мы встречались на свадьбах, бар-мицвах и похоронах. Увидев меня, Рут махала мне рукой, улыбалась, справлялась о родителях, а затем, обернувшись к мужу, говорила: «Он же вылитый…» и всякий раз называла имя другого кузена или дяди, или тети. Ее муж, Луис Альтер, рассеянно кивал и что-то буркал в ответ. Это был крупный холеный мужчина, смуглый, с волосатыми руками и бегающим взглядом. Чувствовалось, что в любой компании ему не по себе, хотя большинство людей старались завоевать его расположение. Он был очень богат – богаче всех в нашей семье. Он владел мебельными фабриками и сетью магазинов, торговавших мебелью, которую выпускали эти фабрики. Ему принадлежали несколько многоквартирных домов, цитрусовая плантация в Восточном Трансваале и транспортная фирма, занимавшаяся (как гласила реклама на каждом грузовике) перевозками чего угодно куда угодно от Кейптауна до Каира. Все, кроме жены, относились к нему с натужным, вымученным уважением; она же обращалась с ним несколько свысока.
Подозреваю, что так обращаться с ним она начала с первых дней знакомства, когда он был молодым честолюбивым иммигрантом, говорившим по-английски с сильным акцентом и владевшим одним-единственным мебельным магазином в трущобах Вредедорпа. Сама же Рут была дочерью известного врача, и ее семья жила в Южной Африке уже несколько поколений. Один из ее предков был в числе первых евреев, служивших в законодательном собрании Кейптауна на заре колонизации, а другой принимал участие в знаменитом скандальном судебном процессе против самого Сесила Джона Родса[1]. Подозреваю, когда они поженились, многие считали, что для Рут это не самая удачная партия, возможно, и сама Рут придерживалась того же мнения, но, по-видимому, полагала, что на лучшую ей рассчитывать не приходится. Привлекательной ее никогда нельзя было назвать; в то время, когда я с ней познакомился, она была очень некрасива: такая же громоздкая, как ее муж, почти такая же плечистая, с басистым голосом. Губастая, с тяжелым лбом, напоминавшие сосиски седеющие локоны собраны в высокую прическу. Пальцы унизаны бриллиантами, во рту золотые коронки. Снисходительная самоуверенность, с которой она обычно держалась, смягчалась лишь в тех случаях, когда кто-нибудь подходил засвидетельствовать свое почтение ее мужу или восхититься ее нарядами, драгоценностями, ее особняком в Парктауне, ее чудесными детьми.
У Рут и Луиса родились сын и дочь, сын, Деннис, был на несколько лет старше сестры. Высокий юноша, сдержанный, дружелюбный, он исправно трудился на одной из отцовских фабрик, а в свободное время столь же исправно играл в теннис, плавал, танцевал и принимал участие во всех пикниках. Последние два года войны он служил летчиком, а как только война закончилась, спокойно окунулся в мирную жизнь. Было очевидно, что в надлежащий срок он унаследует отцовское дело и будет вести его умело – хотя, возможно, и без характерного для отца напора, который выдавало все – и замкнутость, и резкие и неловкие телодвижения, и беспокойный взгляд. Было так же очевидно, что Деннис рано или поздно женится на одной из тех богатых и хорошеньких девушек, что так охотно танцевали или играли с ним в теннис. Так со временем и случилось. Но я на той свадьбе не был.
Несмотря на то что при каждой нашей встрече Рут общалась со мной вполне дружески, в дом меня никогда не приглашали, поэтому, когда я впервые увидел ее дочь Марджори, я успел прожить в Йоханнесбурге уже два года и познакомиться с остальными членами семейства. Встретились мы, собственно говоря, на свадьбе – пышном и безвкусном празднестве в дорогом отеле – с оркестром в углу банкетного зала и расставленными вдоль стен столами. Посреди зала было оставлено свободное место, чтобы после ужина и поздравительных речей гости могли потанцевать. Я издали увидел Луиса и Рут, а рядом с ними юную девушку, которая никак не походила на их дочь. Слишком уж она была белокурая, слишком хрупкая, слишком красивая. Однако мгновение спустя она повернула голову, и я заметил, как похожа она на отца: в ее лице был тот же контраст между точеной строгостью профиля и мягкой округлостью щек. Разглядев однажды эти черты в его дочери, я с тех пор всегда отмечал их в Луисе. В остальном, казалось, между ними нет ничего общего. У нее была изящная шея, худые руки; она сидела, чуть подавшись вперед, в позе ее чувствовались одновременно и внутреннее достоинство, и неуверенность в себе, голову Марджори держала прямо, одна рука лежала на столе, вторая на коленях. На ней было простое белое платье с высоким воротником, волнистые волосы, зачесанные назад, были прихвачены ниже затылка бантом. Черты ее, тонкие и четкие, просились на медаль, в ней сочетались хрупкость и внутренняя сила.
При первой же возможности я подошел к ним. Рут, поздоровавшись, осведомилась о моих родителях, Луис кивнул и тут же отвел глаза, после чего Рут, вместо того чтобы представить меня дочери, сказала только:
– Марджори недавно закончила школу. Собирается поступать в университет.
– Замечательно, – пробормотал я. – Непременно там увидимся.
Марджори улыбнулась, но ничего не ответила. Вблизи она оказалась не столь пронзительно, волнующе красивой. Рот у нее был чересчур большой и неинтересный, выдающий натуру заурядную. И нос – в милых, но обыкновенных веснушках. И все же она была необычайно хорошенькая, и мне было приятно, что она согласилась потанцевать со мной. Когда она встала, я случайно бросил взгляд на ее отца. Его большие карие глаза не бегали как обычно, а были устремлены на дочь. Он глядел на нее не то чтобы с нежностью или любовью: слишком уж застывшим и напряженным был его взгляд. Меня это поразило. Я недоумевал: что же такого она сделала, чем вызвано это выражение напряженной озабоченности, читавшееся на его лице. И тут же понял, что она ничего не делала – просто выросла с такой внешностью и манерой держаться.
После танца я проводил ее на место. Мы пробыли вместе всего несколько минут, но я успел понять, что мне не удалось привлечь внимания или пробудить любопытство. Марджори, хоть она и улыбалась вежливо моим шуткам, вежливо отвечала на вопросы и вежливо поблагодарила за танец. Однако я сказал, что рад буду повидаться с ней в университетском городке и с удовольствием окажу ей любую помощь и познакомлю с людьми, которые могут быть ей интересны.
Рут, услышавшая мои слова, решила слегка обидеться.
– У Марджори не будет недостатка в общении, – с вызовом сказала она.
– Я в этом и не сомневался.
– Я хочу, чтобы она сама решала, с кем ей водить дружбу.
– Не сомневаюсь, что так оно и будет.
– В наше время излишняя осторожность не повредит, особенно юной девушке.
Тем более богатой и хорошенькой, хотел добавить я, но сдержался. Мне ни к чему было это говорить, поскольку все они – Луис, Рут, да и юная Марджори явно думали именно так.
По правде говоря, первые два года учебы Марджори в университете я мало ее видел. Мы, как говорится, оказались в разных компаниях. Ее состояла из богатой и любящей потанцевать молодежи, мои же знакомые были тоже по большей части люди небедные, и некоторые из них порой уделяли время танцам, но выше всего в нашей компании ставились интеллект и нестандартность мышления. На самом деле, мы не столько нестандартно мыслили, сколько шумели, хвастались и важничали; думаю, уважение, с каким мы относились к Полу Гауссу, – лучшее тому свидетельство.
Не знаю, как Пол встретился с Марджори Альтер. Мне себя упрекнуть не в чем – не я их познакомил, хотя ее мать считала, что в этом каким-то образом повинен я. Пол закончил университет очень рано, занимался естественными науками, получил диплом с отличием, после чего прослужил два года в армии. Теперь же, в двадцать с небольшим он вернулся в университет и изучал историю и философию. И опять учился блестяще – насколько блестяще, мы могли судить по тому, как нервно, даже с некоторым подобострастием общались с ним многие преподаватели, в особенности молодые. Но его академические успехи не значили бы для нас так много, если бы он придавал этому хоть какое-нибудь значение. Нас поражало то, что он ко всему относился с легким презрением – и к преподавателям, и к университету, и к академической карьере, и к любой другой. Помню, как он говорил:
– Это себя изжило, – и в его пронзительном голосе слышались одновременно раздражение и удовольствие. – Карьера – успех – провал – общественная деятельность – личная жизнь – этому конец, капут. Все это понимают и все равно идут этим путем. Отныне так и будет – изо дня в день, едва сводя концы с концами, вися на волоске. А в один прекрасный день – бац, и нет ничего.
Сделав такого или любого другого рода заявление – лишь бы спровоцировать дискуссию, Пол набычивался – голова его сидела на короткой и мощной шее – и смотрел из-под нахмуренных бровей в пустоту. Роста он был невысокого, но широк в плечах, с мощными руками: когда посреди разговора он подавался вперед, казалось, будто он собирается навалиться на собеседника всем весом, загнать его в угол, а когда откидывался назад, впечатление было такое, словно он великодушно отпускает тебя с миром.
Несмотря на неожиданно высокий для человека такой комплекции голос, он был прекрасным оратором и мог бы стать заметной фигурой в студенческой политической жизни, однако если и выступал на собраниях, то речи его обижали друзей не меньше, чем врагов. Он интересовался социальной антропологией и был одним из немногих моих знакомых, кто свободно говорила на языках коса и зулу; что касается ботаники, то тут он был почти профессионалом: занимаясь естественными науками, он специализировался именно в этой области. Казалось, реши он только остепениться, выбрать профессию и постараться в ней преуспеть, и он мог бы заняться чем угодно. Мы бесконечно восхищались им как раз потому, что он ничуть к этому не стремился. Мы восхищались его ленью, тягой к спиртному, вспыльчивостью; восхищались драками, в которые он ввязывался в городских барах, тем, как он носился на бешеной скорости на машинах, одолженных у друзей, как, напившись, перемахивал через заборы, как устроил аборт для забеременевшей от него медсестры из Йоханнесбургской больницы. Мы восхищались им потому, что у него не было дома (его отец умер, а мать лежала в психиатрической клинике), потому, что у него не было денег, кроме тех, что ему как студенту, отслужившему в армии, выплачивало государство; потому что он не имел ни надежд, ни честолюбивых замыслов относительно себя и в других это не уважал.
Вряд ли можно было предположить, что Марджори Альтер будет восхищаться им по тем же причинам. Впервые я услышал о том, что между ними что-то есть, когда Рут Альтер неожиданно пригласила меня зайти к ней вечером. Меня разбирало любопытство: я никак не мог сообразить, зачем я вдруг ей понадобился, но оказалось, что меня ждет не прием, а допрос с пристрастием.
Слуга в белой куртке и белых брюках открыл мне дверь и проводил в гостиную. После этого я бывал в доме еще несколько раз, и меня всегда поражала царившая атмосфера спокойствия и прохлады, поражали молодые дубки вдоль подъездной аллеи, чьи кроны скрывали дом от посторонних глаз, лужайки и клумбы на склоне, спускавшемся к расчерченному белыми линиями рыжему прямоугольнику корта в конце парка, поражал и контраст между белыми голландскими фронтонами снаружи и темными полами и мебелью внутри. Уединенность и размеры дома и угодий не могли не восхищать, но мысль о том, сколько денег пошло на эту роскошь, вызывала некоторый ужас.
В мое первое посещение Рут времени даром не теряла, она даже не спросила меня про родителей. Знаком ли я с Полом Гауссом? Что мне о нем известно?
– Он очень умный.
Такой ответ особенно ее разозлил.
– Еще какой умный! – воскликнула она. – Настолько умный, что пытается заполучить то, что ему не предназначено.
– Что вы имеете в виду? Что он пытается заполучить? – Я и в самом деле не понимал, о чем она говорит.
– Марджори! Мою дочь Марджори! – произнесла она с надрывом.
Я сидел на роскошном – подушки, полированное дерево, белые кожаные подлокотники – диване. Откинувшись на подушки, я смотрел на тяжелое, хмурое лицо Рут и изо всех сил старался сдержать улыбку. Губы ее были скорбно поджаты, руки, как всегда в бесчисленных кольцах, она сцепила на коленях. Сидела она напротив меня в кресле под стать дивану, двери, выходившие на лужайку, были распахнуты. Из-за дубов светило предзакатное солнце, и там, куда падали его лучи, и трава, и листва выглядели особенно зелено. Шум машин сюда не долетал. Чего здесь было бояться?
– Я даже не знал, что они знакомы, – сказал я.
И тут Рут басовито, не скрывая своего возмущения, ввела меня в курс дела: Марджори встречается с этим парнем тайком от родителей. Деннис видел их вдвоем в кино и поинтересовался у сестры, кто ее спутник, а в ответ Марджори попросила его не лезть в ее дела и то же самое сказала матери. Больше всего Рут насторожил именно резкий тон Марджори.
– По тому, как она со мной разговаривала, я поняла, что это не случайный знакомый. Поняла, что он для нее много значит, – продолжала Рут и рассказала, как в конце концов выудила у Марджори его имя. – Это куда хуже, чем случайный знакомый. Он – никто, просто Пол Гаусс, Пол Гаусс – и всё. Кто он такой? Откуда? Что у него за семья? С кем он общается? – И тут Рут взглянула на меня с осуждением. – Из всех, кого она назвала, мне хорошо знакомы только вы. Но я и о других кое-что слышала. Что он изучает? – спросила я. – Медицину? Право? Архитектуру? Нет. Философию, видите ли! Занимается не пойми чем, сам не пойми откуда, семьи у него нет, приятели его мне доверия не внушают, он бедный, с нами знакомиться не торопится…
– Я тебе уже говорил: поднимая вокруг этого шум, ты только хуже делаешь. Может, Марджори не относилась бы к нему серьезно, если бы ты так серьезно это не восприняла. Об этом ты думала? Вполне возможно, Марджори к нему серьезно и не относится, и все это – лишь игра твоего воображения.
Ни я, ни Рут не слышали, как подошел Луис Альтер; он стоял в дверях гостиной. Никогда прежде он не говорил так долго, да и сейчас, похоже, был смущен своим красноречием. В комнату он не прошел, так и стоял у входа, раскачиваясь в своих до блеска начищенных ботинках. Сообразив, что забыл поздороваться, Луис кивнул мне, посмотрел поверх моей головы в сад, развернулся и вышел. Мы услышали, как он раздраженно позвал кого-то из слуг. Я подумал, что он велит принести нам чего-нибудь прохладительного, но вернулся он, только когда я уже собирался уходить. Он молча пожал мне руку и, стоя в тени у парадной двери, смотрел мне вслед.
Мой визит лишь укрепил Рут в ее худших подозрениях. Я не мог ее утешить, поскольку почти все, что она разузнала о Поле Гауссе и до чего додумалась сама, было правдой. А я не готов был лгать ради того, чтобы возвысить Пола в ее глазах. Но я как мог старался ее успокоить: рассказывал, с каким уважением относятся к нему преподаватели; сказал, что, возможно, Луис прав и ни Марджори, ни Пол не придают особого значения своим отношениям; я оставил при себе и те сведения, которые бы еще больше взбудоражили ее. В числе прочего утаил и где находится мать Пола.
Я ломал голову: должен или не должен я рассказать Полу, что мать Марджори вызвала меня к себе и расспрашивала о нем, но решил этого не делать. У меня не было ни малейшего желания встревать в эту историю, кроме того, я был уверен, что Пол сам может за себя постоять. Но поскольку Рут выбрала меня советчиком, я помимо воли оказался все-таки замешан. Пол был моим другом, Альтеры были со мной в родстве, я был нужен и как общий знакомый, и как доверенное лицо.
Через несколько дней после беседы с Рут Альтер Марджори подошла ко мне в университетском городке и сказала, что знает о моем визите и о том, что меня расспрашивали про Пола Гаусса. Марджори явно смущалась, но говорила решительно, громким голосом и высоко держа голову.
– Пойдем, выпьем кофе, – прервала она паузу, последовавшую за моим признанием. Я замялся, и тогда она резко повернулась ко мне и чуть наклонилась вперед, словно собралась бросить связку тетрадей, которую прижимала к груди, к моим ногам. – Прошу тебя, – попросила она. И мне пришлось согласиться.
Наш разговор происходил на лестнице перед входом в главное здание. Пока мы шли мимо бараков – в случае необходимости их использовали как аудитории – к кафе, она сказала, что мечтает поговорить как раз с тем, кто и с Полом дружит, и с ее родителями знаком.
– Раз уж тебе об этом известно, то лучше уж тебе знать все. Загвоздка вот в чем… – она засмеялась нервным смехом, в котором чувствовалось раздражение. – Я и сама не знаю, есть ли тут что обсуждать. Поэтому-то я им и не говорила, что встречаюсь с ним; не хотела, чтобы они зря волновались … – Она замолчала и остановилась. – Пол – не первый, с кем я встречалась, хотя, судя по маминому поведению, можно предположить, что это так. Разумеется, всех предыдущих она одобряла.
– Пола она никак не одобряет.
Мы снова шли рядом.
– Я тоже, – призналась Марджори.
Тут уж остановился я.
– Тогда зачем ты с ним встречаешься? В чем дело?
– Именно в этом, – ответила Марджори, в голосе ее снова сквозило раздражение. – Во всяком случае, сейчас. Мне было бы легче спорить, если бы я знала, что мама неправа. Но я в этом совсем не уверена.
В кафе, пока мы пили кока-колу, она сказала мне:
– Если бы только он остепенился! Все это одна видимость – и богемная жизнь, и наплевательство. Я в этом уверена. Я его уже изучила. Сплошное ребячество и притворство. И за это я его презираю.
– Чего же ты от него хочешь?
– Чтобы он был таким, как все.
– Но ведь он умнее всех. Неужели будет лучше, если он растратит силы впустую?
– А разве сейчас он их не тратит впустую?
– Не знаю, – ответил я. – Надеюсь, нет. А если бы он был таким, как все, он бы тебе нравился?
– Я задавала себе этот вопрос, – призналась Марджори. – Думаю, да. Наверняка нравился бы. Потому что никакой силой его не лишить того, что у него и так есть. А если бы он остепенился, то имел бы и все остальное.
Я задумался, а потом спросил:
– Все, что есть у Денниса?
Я побоялся, что зашел слишком далеко. Но Марджори ответила без тени иронии:
– Да.
Пол, разговаривая со мной о Марджори, был так же тверд.
– Капризная девчонка. Они ее испортили. Живет как во сне. Так еще и не осознала, каков мир вокруг нее. Знаешь, кого она хочет из меня сделать? Дадли! – сказал он, повысив голос, с брезгливым презрением. Так мы называли тех, кем никоим образом не хотели стать: Дадли было имя нарицательное для хороших еврейских мальчиков. – Ты бывал в их доме? Марджори несколько раз тайком водила меня туда, когда родители уходили. В жизни не видел такого бессмысленного места. Мебель не какая-нибудь, а настоящего дерева, персидские ковры, на стенах живопись маслом, причем имена все проверенные. Убери это, и что останется? Ничего. Пустота. Одна коробка. Ни намека на полет мысли, на душевные порывы, на искренние чувства. Они не мыслят своего существования без собственности, без места в жизни, полученного благодаря этой собственности, – места, которое можно посмотреть, потрогать, на которое можно навесить ярлык с ценой. Разумеется, они любят Марджори, потому что она – тоже их собственность. Они заботятся о ней, как и положено заботиться о собственности. Они хотят упорядоченности и надежности. Поэтому им нужен благополучный и успешный зять – очередное выгодное приобретение. Я таким быть отказываюсь.
– Откуда ты знаешь, какие они? – возразил я. – Ты же их в глаза не видел.
– Их не видел, но знаю Марджори. И видел, что они с ней сделали. А еще вижу, что она пытается сделать со мной.
– Тогда почему ты с ней общаешься? Не лучше ли оставить ее в покое?
Пол упрямо подался вперед, уперся локтями в колени, стиснул кулаки.
– Потому что она тянется к другой жизни. Иначе бы ни за что со мной не связалась. Она сама не знает, чего ищет, даже не знает, что вообще что-то ищет. Но я знаю.
Пол жил тогда в доме за обсерваторией; у него была тесная каморка с кирпичными стенами – бывшая комната для прислуги. Пол сам ее побелил, а потом расписал: на первой фреске плясали или охотились угловатые, как на наскальных рисунках, человечки-бушмены; на второй те же человечки читали газеты, сидели на политическом митинге, стояли в очереди за жареной рыбой с картошкой, совокуплялись на задних сидениях машин. Думая о Поле, я чаще всего представляю его в этой комнате: так и вижу, как он ходит из угла в угол, в рубашке с небрежно закатанными рукавами, со стаканом пива в одной руке, с сигаретой в другой. Именно там как-то вечером, когда он опять принялся высмеивать родителей Марджори (помню, как он язвительно спрашивал Марджори: «На что им собственно жаловаться? Пусть скажут спасибо, что я не гой!»), она, не выдержав, крикнула:
– Пол, сам-то ты чего хочешь?
Он откинул голову и сказал неожиданно спокойно и ласково:
– Детка моя, неужели ты не понимаешь: когда всё так неопределенно, все привычные ценности зыбки и расплывчаты, – выход только один – назначить неопределенность главной ценностью. Это я и пытаюсь делать. Я вынужден это делать. Ты понимаешь, какая этому альтернатива? Страх. Уныние. Посмотри на мир. Посмотри, до чего он докатился. В наше время есть только один способ жить без страха: нужно отказаться от попыток искать что-то надежное, непоколебимое, незыблемое. Ведь если ты решишь, что обрел это или можешь обрести, то либо будешь бояться потерять, либо – так и не получить. И правильно будешь бояться – обрести это невозможно. Ни в нашей стране, ни в какой другой. Прошли те времена. Ну, и что ты намерена делать? Так всю жизнь и бояться? Ты этого хочешь?
И Марджори сдавленным голосом ответила:
– Нет.
А потом, словно в комнате больше никого не было, посмотрела ему в глаза, и лицо у нее было такое отчаянное, такое незащищенное. Пол глядел на нее, все так же откинув голову, и на губах его играла улыбка. Повернувшись ко мне, он сказал с гордостью, но по-доброму:
– Я же тебе говорил…
В конце концов Альтеры пригласили Пола в дом, за первым приглашением последовали и другие. Рут мне говорила, что на этом настоял ее муж: он считал, что не пускать его в дом куда опаснее, чем принимать время от времени. Пола никогда не звали одного, всегда в числе других гостей, среди которых частенько оказывался и я. В доме Альтеров Пол всегда вел себя безукоризненно, словно ему доставляло удовольствие не оправдывать ожиданий хозяев. Он держался тихо и скромно, не забывал восхититься цветами на столе, похвалить еду и напитки. А Марджори все чаще и чаще приходила в комнату Пола.
Луис, естественно, надеялся, что отношения Пола и Марджори сами себя изживут, и, выказывая свое равнодушие к происходящему, он только ускорит процесс. Но его надежды не сбывались, и настало время, когда он перестал притворяться. Вынудила его к этому сама Марджори: по-моему, в тот вечер она решила проверить, насколько далеко может зайти в присутствии родителей. И ответ не заставил себя ждать.
За ужином, насколько я помню, нас было человек шесть и, разумеется, Рут и Луис, которые с неодобрением слушали рассказы Марджори про нелегальные собрания людей разных рас, куда она ходила вместе с Полом, про то, каким Пол видит будущее Южной Африки, про их с Полом планы поехать вместе отдохнуть. Родители с неприкрытой тревогой наблюдали за тем, как она пьет, – больше, чем остальные, как гладит руку Пола, как, она, опрокинув стакан с водой, чертыхнулась и громко рассмеялась. Неловкость испытывали все присутствующие, Пол был удивлен и даже смущен поведением Марджори, Рут злилась и все время одергивала дочь, Луис же не проронил ни слова.
После ужина все, за исключением Луиса и Рут, вышли, прихватив с собой подстилки, выпивку и сигареты, на лужайку. Мы сидели, болтали и смеялись все громче – расслаблялись после напряженного застолья с родителями, а потом я пошел в дом за сифоном с содовой – мы забыли его взять. Луис сидел в гостиной один, Рут, по-видимому, уже отправилась спать, а он остался в полутемной комнате – курил и читал газету.
– Берите-берите, – сказал он, когда я объяснил, зачем пришел, и махнул рукой в сторону буфета с напитками. Я уже собирался уйти, но тут он окликнул меня и указал на кресло рядом с собой. Я присел, и некоторое время он молча курил, лишь изредка на меня поглядывая. Затем спросил, согласен ли я с тем, что говорят о Поле – что это блестящий ум и он далеко бы пошел, если бы остановился на чем-то одном.
– Я в этом убежден. Он может заниматься практически чем угодно.
– Так почему же он этого не делает?
Меня тронула наивная прямота вопроса.
– Не знаю, – сказал я. – Такой уж он человек.
– Непостоянный? – подсказал Луис.
– Я бы так не сказал.
– И какой же?
– Может, причина в том, что у него слишком хорошо получаются самые разные вещи. А может, в том, что в наше время просто трудно решить, чем заниматься.
– В наше время… В наше время – так говорят, чтобы оправдать все, что угодно.
– А разве это не так?
– Нет, – твердо сказал Луис. – Оправдания меня не интересуют. Тем более, когда дело касается Марджори. – Он говорил медленно, с расстановкой. – Думаете, меня беспокоит, что у него нет семьи, нет денег, нет йихуса[2]. Мою жену это действительно заботит. Но у меня самого не было ни семьи, ни йихуса, а теперь у меня хватит денег содержать хоть дюжину профессоров – если он захочет, к примеру, пойти в науку. Мне это не в тягость. Я хочу только знать наверняка, что о ней будут заботиться так, как она того заслуживает. Станет ли он о ней заботиться? Как он к ней относится? Чему Марджори может от него научиться? Сами посмотрите! Он и о себе толком позаботиться не умеет, как же он будет заботиться о ней?
Я даже не пытался отвечать; сидел, держа на коленях сифон, и ждал, когда он закончит. Я не хотел вставать, пока он не договорит, честно признаться, и не осмелился бы. Его угрюмость наводила страх.
Луис сам вдруг поднялся.
– Нет, – произнес он и снова повторил – нет. – И это был не только ответ на заданные им же вопросы. Он подошел к дверям в сад, вышел на террасу.
– Марджори! – услышал я.
Она подбежала к нему. На них падал свет из комнаты; вдалеке темнела лужайка.
– Марджори, – сказал Луис, – скажи своим гостям, что пора уходить. Уже поздно.
– Да что ты, папа! И вовсе не поздно, – удивилась Марджори.
– Делай, что тебе велено. Скажи, чтобы они уходили.
– А если я не послушаюсь? – попробовала отшутиться Марджори.
– Тогда и ты уходи.
Я увидел, как переменилось лицо Марджори: она перестала смеяться и спросила почти испуганно:
– Что с тобой, папа? Что на тебя нашло?
– Ты слышала, что я сказал?
– Да, – только и ответила Марджори. Они стояли и молча смотрели друг на друга. Луис положил ей руку на плечо, и Марджори не отстранилась. Только сказала: – Ты совершаешь ошибку.
– Это мы еще посмотрим. – И, повернувшись к лужайке, Луис крикнул: – Гаусс!
Пол подошел к террасе.
– Да, мистер Альтер!
– Вам с друзьями пора идти. Уже поздно.
Пол взглянул на часы. Вряд ли он слышал разговор Марджори с отцом, но, по-видимому, догадался, что ему брошен вызов.
– Сейчас только десять часов, – сказал он. Никогда прежде он не позволял себе говорить с Луисом столь непочтительно. И неспешно добавил, а высокий тембр усугублял пренебрежение, звучавшее в его словах: – Впрочем, это ваш дом.
– Вот именно, что мой. – Рука Луиса так и лежала на плече Марджори.
– Ты идешь? – спросил Пол Марджори. – Можно пойти выпить ко мне.
– Нет, Марджори с вами не идет, – ответил за нее Луис.
– Ты правда остаешься? – спросил Пол.
Марджори побледнела, губы ее дрожали. Не выдержав напряжения, она отвернулась, как обиженный ребенок, от обоих.
– Не понимаю, что с вами такое, – сказала она, словно они затеяли спор о пустяках.
Пол и Луис стояли друг напротив друга, и молчание так затянулось, что, казалось, прервать его может лишь крик или драка. Первым заговорил Луис. Он взглянул на Марджори, затем кивнул в сторону аллеи и сказал Полу:
– Уходите. Вы только и умеете, что говорить. Когда определитесь со своей жизнью, тогда и возвращайтесь.
– Марджори! – позвал Пол. И повторил: – Марджори!
Но она даже не посмотрела на него. Бросилась в дом. Когда она пробегала по гостиной, ее взгляд упал на меня, но меня она словно не увидела. Я услышал, как ее каблучки стучат по лестнице.
– Ну вот, – удовлетворенно сказал Луис. – Теперь идите.
Пол стоял с опрокинутым лицом; губы его шевелились, но он не проронил ни слова. Молча кивнул раз, другой. И, развернувшись, зашагал по аллее. Мы смущенно последовали за ним. На улице мы остановились в нескольких шагах от него: не понимали, хочет ли он, чтобы мы остались с ним или предпочитает побыть один. Он наклонился, поднял с обочины камень, бросился назад к дому и скрылся за деревьями. Мы только слышали его крик: он ругался, звал Марджори. Через несколько мгновений раздался звон разбитого стекла – должно быть, камень угодил во входную дверь. Мы невольно бросились врассыпную и собрались на углу напротив. Из темной аллеи вышел Пол. Он шел медленно, спокойно, засунув руки в карманы.
– Пойдемте чего-нибудь выпьем, – сказал он.
Позже мы решили, что эта сцена между Луисом и Полом была неизбежна; рано или поздно нечто в таком роде должно было случиться. И мы все ждали, что же будет дальше. Но, увы, не происходило ничего.
Марджори уехала с матерью в Кейптаун. Мы даже не знали, что вскоре после этого Пол подал документы в аспирантуру Лондонской школы экономики на курс профессора, занимавшегося историей и философией науки. Тогда его мало кто знал, но теперь он приобрел известность и популярность, чего и следовало ожидать, поскольку способности у него выдающиеся. Преподаватели дали Полу лучшие рекомендации. Как только Полу сообщили, что он принят, он тут же отплыл в Англию. Произошло это быстро и без особого шума, и мы все были изумлены случившимся; кое-кто считал, что Пол так поспешно уехал потому, что стыдился своего поступка, – ведь он прежде презирал людей, выбиравших благопристойную академическую стезю.
Наверное, его осуждали бы еще суровее, если бы стало известно, что перед отъездом Пол просил Марджори – она к тому времени уже вернулась в Йоханнесбург – выйти за него замуж. После того вечера в доме Марджори они встретились впервые, и Пол, как спустя много времени рассказывала мне Марджори, вел себя напористо и зло.
– Ты хоть понимаешь, что я могу для тебя сделать? – кричал он. – Разве ты не видишь, как много ты можешь сделать для меня? Неужели то, через что мы с тобой уже прошли, ничего для тебя не значит?
И только когда Марджори попросила у него прощения, Пол признался, что уезжает в Англию и рассказал, зачем; только тогда он сделал ей предложение.
Марджори было стыдно, что в их последнюю встречу она не поддержала его, она считала, что предала Пола и была уверена, что он с ней не захочет больше знаться. Теперь же она плакала от радости и благодарности. Разумеется, она ему доверяет. И любит его. В разлуке она поняла, как сильно любит его. Она готова уехать немедленно. Они отправятся в Англию вместе. Она как-нибудь раздобудет денег на билет. И ей все равно, что скажут и что сделают родители.
Но, к ее удивлению, Пол считал, что им надо вести себя осмотрительно и осторожно.
– Твой отец смирится, – сказал он. – Я в этом уверен. Он ведь предложил мне прийти снова, когда я чего-либо достигну. Я покажу этому сукину сыну, на что я способен. Я не оставлю ему выбора, ему придется смириться.
– Но я не хочу ждать!
– Придется. Это в любом случае лучший выход. Если ты из-за меня порвешь со своими родителями, ты никогда мне этого не простишь. И возненавидишь меня за то, что я тебя к этому вынудил.
– Как ты можешь говорить такое, Пол?
– Я так говорю, потому что хорошо тебя знаю. И потому что хочу тебя такую, какая ты есть, со всем, что у тебя есть.
– А я хочу, чтобы все, что у меня есть, было твоим.
– Жаль, что я сейчас не могу дать тебе многого. Но дай срок, все изменится.
В тот вечер Марджори впервые осталась у Пола на ночь; там она провела и все последующие ночи до его отъезда. Родителям она сказала, что побудет у подруги в одном из городов Трансвааля. Но, вернувшись домой, рассказала им все без утайки.
Рут рвала и метала, называла Пола бандитом, хулиганом, таким же мешугене, таким же сумасшедшим, как его мать, низким и подлым типом. Рут предложила Марджори отправиться с ней в путешествие в Южную Америку или хотя бы пойти к врачу, к психоаналитику, к раввину в конце концов. И Рут, и Луис думали, что после того как Марджори не встала на сторону Пола, а он от бессилия и унижения взъярился и устроил скандал, больше они его не увидят. Теперь же Рут ругалась, а Луис избегал дочери, но несколько ночей бродил без сна по дому в халате и пижаме. Деннис же обнял сестру, улыбнулся и посоветовал ей не дурить.
Марджори ждала писем от Пола и писала в ответ длинные послания. В его письмах поначалу были одни жалобы. Лондон – такой огромный, сплошь мрак, холод, сырость. Англичане неприступны. Конкуренция жестокая. У него огромные пробелы в знаниях. Живет он в крохотной комнатке насквозь сырой. Ничего лучшего на стипендию он себе позволить не может. Цены на все бешеные. Заболел гриппом. Хочет вернуться домой; ни за что не вернется; не может вернуться; он все выдержит, он добьется своего. Он покажет ей, покажет всем, на что он способен.
Марджори зачитывала отрывки из его писем родителям: рассчитывала вызвать в них сострадание к его тяготам и уважение к его силе воли. Ничего подобного. Его нынешнее жалкое положение лишь утверждало их в уверенности, что он неудачник; посулы и похвальба не гарантируют ни успеха, ни твердого стремления его добиться. Для них он оставался все тем же Полом Гауссом, который разбил их окно и соблазнил их дочь. Они никогда не заговаривали о нем сами. Делали вид, что забыли о его существовании.
Шло время, и Марджори, потеряв надежду на то, что родители смирятся, написала об этом Полу. Судя по его ответу, это письмо его разочаровало и огорчило. Ее родителям придется согласиться на их брак, сейчас он убежден в этом более, чем когда-либо. Она даже представить себе не может, писал он, как тяжело, почти невыносимо жить в Англии без денег, без покровителей, без друзей. Но он верит в успех. Ради нее самой, ради них обоих он умолял ее запастись терпением и ждать.
И Марджори ждала. Щеки ее ввалились, лицо осунулось, взгляд стал застывшим – как у отца. Но однажды, встретив ее в городе, я поразился тому, как она изменилась: уже много месяцев я не видел ее такой бодрой и уверенной.
– Я приняла решение, – сообщила она мне. – Еду в Англию. Я написала Полу, что приеду, как только раздобуду денег. Родители ничего не знают, и я им ничего не скажу. Пусть катятся ко всем чертям. Я написала Полу, что после всего, что мне пришлось вытерпеть, когда он уехал, я не приму от них помощь, даже если они ее предложат. Я с ними порву. Я их ненавижу. Я сказала Полу, что лучше буду мыть полы, чем возьму у них деньги. Мы с ним будем жить по-своему.
Марджори довольно быстро набрала денег на пароход, поначалу она собиралась лететь, но это оказалось слишком дорого. Тайком – она боялась, что, узнав про ее планы, родители помешают ей, тем более, что ей еще не исполнилось двадцати одного года, – она продала все свои драгоценности и половину нарядов, немного денег заняла у людей, которым доверяла. Паспорт у нее был, с ним она ездила в Лоренсу-Маркиш и Родезию. Чтобы сбить родителей со следа, она поехала к подруге в Кейптаун, провела там неделю, а потом села на почтовый пароход и, уже находясь в море, послала одну телеграмму подруге, сообщив, куда уехала, и вторую Полу – что она в пути.
Через две недели она прибыла в Саутгемптон, оттуда добралась поездом до Лондона. Она рассчитывала, что Пол будет встречать ее на вокзале Ватерлоо, но его там не оказалось. Она взяла такси и поехала по адресу, на который посылала ему письма, но выяснилось, что Пол там больше не живет. Следующее такси отвезло ее по незнакомым улицам в Лондонскую школу экономики, где она раздобыла новый адрес Пола. Она добралась, позвонила в дверь, и ей открыла женщина, назвавшая себя миссис Гаусс.
Марджори подумала было, не представиться ли ей чужим именем. Но не стала этого делать.
– Передайте мистеру Гауссу, что к нему заходила Марджори Альтер, – сказала она, развернулась и ушла, а молодая женщина с изумлением смотрела ей вслед.
Она послала телеграмму родителям, попросила денег на обратную дорогу. Как только деньги пришли, она первым же самолетом улетела домой. В Лондоне она провела всего три дня.
Когда молодая женщина – она действительно стала впоследствии женой Пола – представилась Марджори как миссис Гаусс, Пол на ней еще не женился, они просто жили вместе. Познакомились они несколькими неделями раньше, сразу же после того, как Пол получил последнее письмо Марджори, где она писала, что решила к нему приехать.
На каком-то приеме в Лондоне мне случилось увидеть жену Пола: эта высокая женщина с гордой осанкой чем-то неуловимо напоминала Марджори Альтер. Она не была еврейкой. Мне сказали, что она из семьи известных кембриджских ученых. Полагаю, Пол сделал карьеру, которая, как известно, складывается весьма успешно, не без помощи ее связей. После Лондонской школы экономики его пригласили в Оксфорд, затем в Принстон, откуда он снова вернулся в Оксфорд. «Один из самых разносторонних и многообещающих молодых преподавателей философии», – так написали о нем недавно в колонке светской хроники газеты «Обсервер», там же ему прочили должность профессора в одном из новых университетов; репортер упомянул также о его жене, о его страсти к ботанике, о его частых выступлениях по телевидению, о недавнем увлечении джазом, об уникальной способности к языкам и о том, что, живя в Южной Африке, он проводил антропологические исследования в зулусском краале.
Самого Пола после его отъезда из Южной Африки я не встречал, но, учитывая, какую карьеру он сделал, его жизненные установки не оставляют сомнений.
Марджори же после трех дней в Лондоне вернулась угнетенной и подавленной. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: юность ее закончилась. Лицо ее стало лицом зрелой женщины, бледным, безжизненным, погасшим, в нем уже не чувствовалось той силы, которая прежде ждала своего воплощения. После возвращения она избегала меня, избегала всех, кто видел их с Полом вместе, и начала общаться с теми, с кем общалась до него. Тогда же женился Деннис. Как я уже упоминал, меня на свадьбу не пригласили.
Впрочем, интерес к старым приятелям иссяк у Марджори довольно быстро. Месяцев через шесть после возвращения из Лондона она познакомилась с никому не известным поэтом, писавшем на африкаансе, нервическим разведенцем много ее старше, и буквально через несколько дней вышла за него замуж и уехала в Кейптаун. Она живет там до сих пор, правда, уже без поэта; собрала вокруг себя кружок, в него входят два-три художника, какой-то человек, делающий медные украшения, актеры местного театра, несколько бывших коммунистов, один юнгианец, итальянец, который держит туристическое агентство, он же ее нынешний любовник, журналисты из тех, кто поинтеллектуальнее, временами какая-нибудь заезжая знаменитость, ну и все их любовницы, подруги, жены.
Перед тем как Марджори удалось наконец выставить поэта из дома, она родила от него дочь, но та в основном живет с дедушкой и бабушкой в Йоханнесбурге. Из Рут – а она постарела гораздо меньше, чем можно было ожидать, – получилась любящая и заботливая бабушка. Луис недавно перенес два инфаркта, он теперь не такой подвижный, но спокойнее почему-то не стал. Он следит за тем, чтобы дочери в Кейптаун регулярно переводили деньги. Ни он, ни его жена ее не навещают.
Перевод В. Пророковой
[1] Сесил Джон Родс (1852–1902) – английский политик и бизнесмен, основатель компании «Де Бирс». В его честь были названы Северная и Южная Родезия.
[2] Йихус – родословная (идиш).
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru