[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АВГУСТ 2004 АВ 5764 – 8 (148)
Евреи среди казаков
Моисей Гутман
Это было в самом начале семидесятых годов ХIХ века.
Небольшая казачья станица на крутом берегу Дона. Население – пять-шесть тысяч казаков, но есть гимназия и духовное училище. До ближайшей железной дороги около ста верст; многие жители вообще не имеют о ней представления.
Телеграфа тоже нет в помине. Мы, мальчики, бегали в степь верст за пять, где проходила телеграфная линия, чтобы прислонить ухо к столбу и послушать, как гудит «телеграмма». Эти столбы с белыми чашечками и проволокой внушали нам благоговейное почтение, а гудение казалось таинственным и страшным.
Еврейский мальчик с крестьянскими девочками.
Начало ХХ века.
Обстановка в станице патриархальная. Наш сосед, старый казачий полковник, утром ездит верхом на бочке к Дону. Он водовозничает: привозит нам воду – пятиалтынный за бочку, привозит и другим, у кого нет лошадей. Прочие полковники или есаулы, хоть и побогаче, ничем в повседневной жизни от рядовых казаков не отличаются: только на майских учениях можно заметить, что это – военное «начальство». Десяток учителей, два доктора – вся интеллигенция. Пара мануфактурных магазинов и несколько бакалейных лавок – весь базар.
Квартиры не запираются ни днем, ни ночью: о кражах даже не слыхивали. Станичники друг друга знают наперечет – воровать некому...
Вот в этом-то богоспасаемом уголке очутились два еврея из далекой Витебской губернии. Оба ремесленники: один – шапочник, другой – портной. Очутились, разумеется, случайно. Шапочник сбежал от воинской повинности, скитался по Волге, познакомился в Царицыне с каким-то казаком, тот и уговорил его поехать в станицу: у них, дескать, некому шапки шить. А через пару месяцев шапочник выписал из местечка под Витебском своего приятеля, портного, и станица обзавелась двумя мастерскими. Только через год решились приезжие вызвать к себе жен с детьми.
Улица в донской станице. Конец ХIХ века.
Для большинства казаков, а для казачек в особенности, евреи явились форменной диковинкой. По наружному виду они нисколько не отличались от «кацапов» – так казаки величали русских; портной же лицом и говором был типичный москвич. Бывший кантонист, проведший все детство в московской мастерской, куда был отдан на выучку, он давно забыл родную речь. Только перед женитьбой научился кое-как читать молитвы и с трудом объяснялся по-еврейски. Его чистый русский язык и московское произношение вызывали постоянное изумление казаков.
– Ишь ты! Жид, а как здорово по-нашему знает.
К нему и относились более благосклонно, чем к шапочнику, говорившему с сильным акцентом.
– А ну, скажи что-нибудь по-вашему, по-жидовскому! – приставал казак-заказчик к кантонисту, добродушно хлопая его по плечу.
Тот на идише скороговоркой желал казаку, чтоб злой дух вселился в его отца, в дедушку, в прадедушку, бабушку и прабабушку. Этот текст он выучил навеки. Казак в восторге заливался хохотом, и оба расставались довольные друг другом.
В общем, отношение казаков к «нашим жидам», как они называли ремесленников, было благодушное – как к забавному курьезу, доставшемуся в обладание. Вскоре на почве выпивки возникло даже приятельство: оба еврея были не дураки заложить за воротник, а шапочник впоследствии стал просто горьким пьяницей. Большая, надо заметить, редкость среди его соплеменников. Недостатка в клиентах не было: евреи оказались превосходными мастерами своего дела, особенно портной, освоивший профессию в первоклассной московской мастерской. Вскоре учителя и судейские чиновники завалили его заказами. При тогдашней анекдотической дешевизне (2 копейки за фунт мяса) расходы были ничтожные, и евреи процветали.
Женщина, зажигающая субботние свечи. Начало ХХ века.
Приехали семьи. Это внесло в ситуацию важные изменения. Во-первых, сильно поостыл интерес к «курьезу», новизна исчезла, и в станице обитали уже не два случайно забредших ремесленника, которые сегодня здесь, а завтра, может, снова в свой Витебск отъедут. Теперь рядом жили две еврейские семьи, кусочек еврейского мира, чуждого, непонятного, а потому бессознательно враждебного. То были уже не «наши жиды», а просто жиды. И больше всего упор на это делали не обыкновенные казаки, а «интеллигенция», главным образом, судейские, чиновники. Начались разговоры о том, что, мол, «они» расплодятся, выпишут родственников, знакомых, что не мешало бы выселить их, пока не поздно. До враждебных действий, однако, поначалу еще не доходило. Не то лень было поднимать историю, не то станичный атаман был против. Вернее – и то, и другое. Атаману и большинству станичников два хороших ремесленника не мешали, а до центральной власти в Новочеркасск в неделю не доедешь. Но напряжение в атмосфере все же чувствовалось.
Другое дело – бабы. Те сразу невзлюбили двух евреек в париках (парик, между прочим, мать моя перестала носить только лет через пятнадцать, когда отец в припадке ярости бросил его в печку). Обе женщины привезли с собой из глухого местечка Витебской губернии весь свой специфический быт – с перинами, кошерной посудой, подсвечниками и ломаным русско-польским языком. Начались недоразумения, нелепые стычки на базаре по всякому пустяковому поводу, и моя мать, особенно чувствительная к оскорблениям, не раз возвращалась с базара в слезах. Озорные девки дергали ее сзади за пеструю турецкую шаль, в которой она ходила, или как бы нечаянно опрокидывали корзину с провизией, и она должна была под хохот толпы ползать по земле и собирать рассыпавшийся картофель. Протесты на плохом русском языке, да еще с «забавным» акцентом вызывали только смех, и бедные женщины предпочитали отмалчиваться.
По пятницам, под вечер, когда мать зажигала субботние свечи в старинных медных подсвечниках, переходивших, кажется, из поколения в поколение, под окнами собиралась толпа баб, девок и парней, чтобы посмотреть, «как жидовка молится». Некоторые, понахальнее, даже дверь открывали и стояли, разинув рот, у порога. Если отец был дома, он выгонял наглецов, но мать не говорила им ни слова. Почти до последних дней жизни она смертельно боялась русских и кротко уговаривала нас:
– Лучше не связывайтесь с ними!
Потом начались явно враждебные действия: участие в них принимали главным образом подростки.
Однажды утром, проснувшись, мы увидели перед своим домом гогочущую толпу. Оказывается, ночью озорники вымазали наши ворота дегтем, что считалось величайшим позором. К вечеру, когда семья собралась к ужину, раздался звон разбитых стекол, и в комнату влетело несколько камней, страшно перепугав ребятишек. С тех пор стали тщательно закрывать окна ставнями, иначе в дом неизменно попадали камни или бутылки...
Мужчины – те не страдали от этих проявлений вспыхнувшей злобы. С казаками, за редкими исключениями, они продолжали ладить. В приятельских отношениях оба находились даже с протоиереем, добродушнейшим пьяницей, который частенько захаживал то к одному, то к другому. Выпивал, я помню, с моим отцом, закусывал фаршированной рыбой, приводившей его в восторг, и неизменно уговаривал отца креститься.
– Ну зачем тебе твоя жидовская вера? Ты ведь совсем как русский. И лицом на жида не похож.
У отца было оправдание.
– Жена не хочет, – отвечал он, посмеиваясь.
На том и кончалось дело.
Сами казаки не одобряли войны, объявленной женщинами и подростками.
– Дуры бабы! – говорили они отцу, когда он жаловался, что его семье проходу нет.
Но мер никаких не принимали.
А двум бедным еврейским женщинам, попавшим волею судеб в дикую казачью станицу, приходилось не сладко. Жили они раньше по соседству и с детства стали закадычными подругами. А теперь по вечерам опасно было побежать к соседке, чтобы отвести душу или посоветоваться по хозяйству: неровен час – в темноте камнем голову проломят...
Станица на Дону. Конец ХIХ века.
Но однажды вечером пьяный мастеровой все-таки раскроил моей матери голову медной кружкой. Просто вошел в комнату, схватил с умывальника кружку и ударил по голове. И ушел как не в чем ни бывало. В комнате в тот момент находились и другие мастеровые, работавшие у отца. И никто даже пальцем не пошевелил, чтобы задержать бандита.
Были и худшие огорчения у обеих ортодоксальных евреек. Мужья окончательно отвыкли среди казаков от религиозных обрядов, а у моего отца-кантониста и раньше-то на сей счет особого рвения не замечалось. Оба они спокойно ели трефное, не брезгуя даже свининой и колбасой. Но женщины не отступили бы от кошера даже под страхом смертной казни. Пришлось отказаться от мяса, потому что на расстоянии нескольких сотен верст не было шойхета. Иногда шапочнику или портному доводилось ездить по делам в Царицын, тогда они брали у шойхета кошерную птицу – кур, уток, гусей. Но такое случалось пару раз в год. Питались главным образом рыбой и овощами. К Пасхе из Царицына привозились вино («пейсаховка», то есть картофельный спирт), маца и все остальное. Тем же способом доставлялась необходимая снедь и к осенним праздникам, а во дворе из камыша строилась чудесная «сукко», в которой мы, дети, очень любили играть. На Пурим обе семьи добросовестно посылали друг другу «шлахмонес».
Но дело ведь не в одних праздниках, которые все же кое-как справлялись без особых нарушений. Не говоря уже об отсутствии синагоги, в которую так тянуло, особенно на Рош а-Шона и на Йом Кипур, – болезненно чувствовалось отсутствие миквы. И вот обе женщины заменили микву Доном: пока не появлялись прибрежные льдины, они отправлялись на реку совершать омовение. В результате одна из них, попав в глубокое место, начала тонуть, а другая, тоже не умевшая плавать, бросилась спасать подругу. Вытащили обеих случайно проходившие казаки уже полумертвыми; их долго потом откачивали.
Двор бедного казака .
Кроме того, нельзя вечно питаться рыбой и овощами. Долго обсуждали этот вопрос и пришли к выводу: надо привезти в станицу шойхета. Конечно, двум семьям содержать шойхета – штука довольно накладная, но не кушать же трефное! И еще одно соображение: дети растут; пора начинать обучение еврейскому и молитвам, иначе совсем гоями станут в этой дикой глуши. Потому шойхет должен выступить также и в роли меламеда. Порешили: отец едет в Москву за товаром и привезет детям меламеда, а женщинам – шойхета.
Нам, ребятишкам, тоже не сладко приходилось. Восемь человек в возрасте от трех до одиннадцати лет, не считая пары грудных, среди целой стаи буйных казачат. Если бы даже мы не были еврейскими детьми, нам все равно пришлось бы вести борьбу за существование – просто оттого, что мы чужие, пришлые. Наше еврейство только придавало этой борьбе особую ожесточенность, разжигало обе стороны – как нападающую, так и обороняющуюся. Разумеется, я и мои друзья не принадлежали к первой...
Донские казаки в форме.
Долгое время мы держались особняком, были постоянно настороже, в любую минуту готовые к самозащите или бегству. Катание на коньках, на салазках, купанье – все небольшими группами. Случай со мной доказал, что близкое соседство с «гоями» опасно для жизни. Это было ранней весной, когда стаявший снег и дожди превратили пересекавший станицу овраг в бурный поток мутно-желтой воды глубиной в сажень. Я (лет четырех-пяти) стоял вместе с другими мальчишками на краю потока и бросал в воду камни. Подкравшийся сзади казачонок изо всей силы толкнул меня в спину, и через секунду я уже захлебывался глинистой водой, опускался на дно, выныривал и, наконец, беспомощно опустился, перестав бороться.
Вытащил меня, потерявшего сознание, проходивший мимо булочник Макеши. Выходец из русских крестьян, громадный рыжий мужик, Макеши вскоре сделался ближайшим другом нашего дома. Каждый праздник – и еврейский, и русский – спаситель мой являлся, чтобы получить свой непременный стакан водки. Почти всегда полупьяный, он нежно обхватывал нас, детишек, своими громадными лапами и умиленно бормотал:
– Евреяточки мои… Жиденяточки мои…
А на Рождество приходил к нам «славить». В первое же утро после сочельника открывалась дверь, и он, стоя на пороге, орал, смешно выпучив пьяные глаза:
«Христос
рождается –
славите!
Зачем пришел к вам – сами знаете!
Открывайте сундучок,
Доставайте пятачок».
Мы его очень любили, и даже мать, ужасно боявшаяся русских, относилась к нему доверчиво и снисходительно.
Другими друзьями мы не могли похвастаться. Станица продолжала оставаться чужой. А временами и страшной. Страшными были дни побоищ, уличных кулачных боев – стенка на стенку. Дело в том, что жители станицы разделялись на два враждебных лагеря: казаков и русских. Русских было немного – почти одни мастеровые и торговцы, но как на подбор крепкие, а некоторые даже обладали исключительной силой. Драка обыкновенно происходила под вечер, в воскресный или еще какой-нибудь праздничный зимний день. По обычаю, начинали подростки, затем в бой вступали и взрослые, а в разгар сражения даже именитые купцы сбрасывали с плеч дорогие лисьи шубы и с криком «Наших бьют!» бросались в самую гущу дерущихся.
Девушка-казачка.
С гиканьем, воем, свистом, улюлюканьем гнала мимо наших окон одна «стена» другую. Через некоторое время победители превращались в побежденных, и ураган с шумом проносился уже в обратную сторону. Валились на землю тела, в жуткий хаос сливались отдельные победные выкрики, ругань, гулкие удары...
Мы, трепещущие, прижимались носами к окнам и со страхом смотрели на этот разгул, на это дикое удальство. Мать каждый раз боялась, что враги помирятся и тогда кулаки их дружно застучат по беззащитным еврейским спинам.
Однако нас не трогали. Через несколько лет робкие еврейские мальчики и сами были не прочь принять участие в побоище.
Но это потом. Пока в нашей жизни произошло важное событие: приехал меламед, он же шойхет...
Приехал он уже лет пять-шесть спустя после внедрения обоих семейств в казачью среду. По станице, таким образом, разгуливал типичный ортодоксальный еврей в длиннополом сюртуке, с пейсами, в ермолке. Казачата бегали за ним и свистели, но в общем появление его не вызвало особого шума, и внимание привлекло к себе ненадолго. Разгорелась русско-турецкая война; казакам стало не до того.
Семья богатого казака. Конец ХIХ века.
Старшие мальчики уже успели поступить в гимназию, но и они, и младшие дети, в том числе девочки, принялись долбить по примитивному способу: «Комец алеф – о, комец бейc – бо»...
Женщины оживились: почувствовали себя в привычной обстановке. Было с кем посоветоваться насчет обрядов, поговорить о родине, о еврействе. Появилось разнообразие в пище, на стол ставились всевозможные мясные блюда. Мальчикам тем не менее меламед не пришелся по душе. После гимназии, кроме уроков, теперь приходилось еще заниматься еврейским языком. Кроме того, благодаря гимназии завязались новые знакомства, даже товарищеские отношения... Жизнь брала свое. Травля постепенно прекратилась. Дети явно тяготели к местной среде, к улице, становились вольными казачатами и отлынивали от занятий с меламедом. К величайшему, разумеется, огорчению матерей. Отцы на это смотрели сквозь пальцы, напирая больше на гимназические занятия...
Что касается меламеда, то через несколько месяцев он сам махнул рукой на свою деятельность. Ему стало скучно в казачьей станице без еврейского общества, без «миньяна», без близкого окружения. После долгих уговоров остаться его пришлось все-таки отвезти на железнодорожную станцию.
Донские казачки.
Конец ХIХ – начало ХХ веков.
Зато потом у нас в течение трех-четырех лет перебывал чуть ли не десяток меламедов. Некоторые сами сбежали, других пришлось выпроводить. Дело в том, что ехать в такую глушь соглашались, несмотря на хорошую плату, только очень немногие, но это были или закоренелые неудачники, или забубенные головушки. Попадались и те, что тайком от матерей с удовольствием потребляли трефную колбасу. Потребляли, надо признаться, к великой потехе отцов. Но едва матери узнавали о преступлении, меламеды с позором изгонялись. До приезда нового меламеда проходило несколько месяцев, и дети успевали забыть пройденное.
К концу семидесятых годов младшее поколение обоих еврейских семейств ничем не отличалось от казачат – ни готовностью в любой момент вступить в драку, ни физической силой. Несмотря на то что матери говорили с ними исключительно по-еврейски, дети стали забывать родной язык и говорили на нем с грубым русским акцентом. А позже на еврейскую речь обычно отвечали по-русски. В таких случаях моя мать плакала и кричала:
– Гои! Гои! Говорите же по-людски!
И приставала к отцу с требованием уехать в еврейский город. Она боялась, что дети окончательно отпадут от еврейства.
На ярмарке.
1910 год.
– Мне легче было бы видеть их в гробу, – говорила она, заливаясь слезами. Но уезжать отцы не хотели. Дела развивались блестяще. Многие казаки вернулись с войны с крупными деньгами и с награбленным в Турции добром. Заказы оплачивались щедрой рукой. В мастерских работали уже с десяток рабочих. Кроме того, по инициативе отца его приятель-мануфактурщик завязал связи с Москвой и начал там торговлю готовым платьем, сшитым прямо в станичной мастерской. Шапочник открыл на базаре свой магазин и вдобавок к тому бойко торговал казачьими фуражками с красным околышем по всем окрестным ярмаркам. Их примеру последовали другие. В станице появились магазины готового платья, головных уборов.
Тем не менее дни пребывания обоих семейств среди казаков были сочтены. Где-то на далеком Севере меняли внутреннюю политику государства. Кучка народовольцев начинала свою героическую борьбу; смутные отголоски ее долетали и до отдаленной станицы. Шепотом передавалась весть, что в Петербурге арестовали студента, сына полковника-водовоза, нашего соседа. Появились какие-то подозрительные лица в самой станице…
Еврейки в шалях. Начало ХХ века.
Одновременно пошли разговоры о том, что все евреи, забравшиеся на Дон, будут оттуда изгнаны. От разговоров вскоре перешли к делу. Пришли сведения об уже произведенном выселении евреев из низовых станиц, из Новочеркасска.
Местное казачье начальство во главе с атаманом заявило:
– Наших жидов не дадим трогать!
К этому времени оба ремесленника снова сделались «нашими жидами».
Из Новочеркасска доставили строгое предписание: выселить.
Местное купечество при поддержке атамана, мирового судьи и чиновников подало наверх петицию, где подчеркивалось, что оба еврея чрезвычайно полезны станице как ремесленники высокого уровня, способствующие развитию торговли, и люди отличного поведения. Выселение удалось оттянуть почти на год.
Конец всему положил неожиданный приезд в станицу окружного атамана.
Маленькая еврейская колония потянулась на волах к ближайшей железнодорожной станции – за сто верст... Дети везли с собой живую память о своей «казачьей» жизни: пару прирученных кобчиков.
«Еврейская летопись», 1925 год
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru