[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2004 ТАМУЗ 5764 – 7 (147)
ПьЯница
Михаил Садовский
Раз в году еврей обязан напиться. Напиться до умопомрачения, чтобы никого не узнавать. Не в красный день календаря и не «по поводу», которых, слава Б-гу, хватает в жизни каждого, а в Пурим, в еврейский праздник Пурим, чтобы забыть все ужасы времен правления царя Артоксеркса, когда Эсфирь и Мордехай спасли евреев от полного истребления.
Но с недавнего времени Шухман напивался трижды и совсем не в Пурим, и не в день Победы. Случалось это в дни рождения его сыновей Бореньки и Семы и Васьки, сына нового соседа Чунина. Правда, он никогда не видел этого Васьки – только на фотографии, но отмечали они с Чуниным этот день регулярно.
Собственно, с этого дня рождения Васьки и началось их знакомство, а потом и родилась замечательная семейная традиция: напиваться в дни рождения сыновей...
Однажды утром Чунин окликнул проходившего мимо забора Шухмана и похлопал по карману своего пиджака. Шухман не понял, в чем дело, он шел к себе в сапожную кибитку, сарайчик вроде туалета около станции, шел на работу, но подвинулся поближе к забору и молча смотрел на незнакомого мужчину. Тот снова похлопал по левой стороне пиджака, явно обозначив бутылку во внутреннем кармане, и мотнул головой куда-то налево. Шухман оценил намерение человека, его фетровую шляпу, сдвинутую на брови, и спросил, какой на сегодняшний день выпал неизвестный ему праздник. Чунин слегка задумался, поскольку уже был под небольшим градусом, и поднял вверх указательный палец. Он подумал еще немного и, почувствовав, что ему сегодня повезет на собутыльника и не придется напиваться одному, пригласил: «Заходи!» и распахнул калитку. Шухман постоял несколько секунд тоже в раздумье, разглядывая теперь пиджак незнакомого, распахнутую калитку и, чувствуя, что непонятно почему, действительно, хочет принять приглашение, хотя так и не припомнил ничего примечательного в календаре.
– Чунин! – протянул руку мужчина, когда Шухман, наконец, вошел во двор.
– Исаак, – протянул он свою ладонь в ответ.
– Михаил, – исправился Чунин, и они пошли в глубь двора. Хозяин обогнул дом, продвинулся по тропинке к сараю, миновал его и на задах жестом пригласил садиться – впереди лежал штабель досок с торчащими разнодлинными концами, и видно было, что место уже не раз использовалось для трапез, судя по обрывкам газеты на земле и сальным пятнам на самих досках. Они удобно устроились друг против друга, положили прямо на шершавую доску два огурца, тут же сорванных с грядки, Чунин вытащил из щели два граненых стакана, вытряхнул из них нападавшие занозы, налил по половинке, засунул бутылку обратно в карман, сказал, глядя Исааку в глаза :«Со знакомством» и тут же выпил. Шухман чуть повернул стакан в своей огромной руке с черными ногтями, будто выбирая грань поудобнее, и тоже опрокинул. С этого все и началось. Бутылку они разделали молча, больше ничего не говоря. И если Чунин, очевидно, имел повод выпить, Шухман удивлялся, почему он здесь и зачем это делает, но вслух ничего не говорил и не уходил. Потом Чунин достал из другой щели еще припрятанную бутылку и тогда услышал вопрос:
– Какой сегодня праздник, скажи мне?
– Васькин день рождение, – односложно ответил Чунин.
– Васька – кто? – спросил Шухман.
– Ты – Исаак! – ткнул Чунин пальцем в Шухмана
– А Васька – сын. Понял?
– А где он? – не унимался любознательный Исаак.
– Под Курском.
– Живет? – поинтересовался Шухман.
– Лежит, – опять односложно ответил Чунин, сосредоточенно разливая и сравнивая уровень в стаканах.
Шухман слегка задумался и продолжил: – Давно?
– С сорок третьего, ровно с сегодняшнего дня – у него день рождения было! – откликнулся Чунин. – Пей, пей, – подбодрил он, заметив нерешительность собутыльника.
– Нет, – отказался Шухман.
– Почему? – удивился Чунин.
– Пойду переоденусь, – ответил Исаак и показал на свои разбитые сандалеты. Чунин чуть наклонился, внимательно их изучил и ответил твердо:
– Не надо! Пей!
– Неудобно! – запротестовал Шухман. – День рождение, а я в таком виде.
– В хорошем! – убедительно ответил Чунин.
– Ты бы мне сказал, я бы оделся...
– Когда? – удивился Чунин.
– Что?
– Когда сказал? Ты шел мимо... У тебя есть дети?
– Есть.
– У них есть день рождение?
– Есть, – подтвердил Шухман.
– Когда?
– Теперь 10 октября и 20 апреля...
– Вот и выпьем, – утвердил Чунин. – Пей. – И Шухман выпил.
– А где они, с тобой живут?
– Нет, – Шухман отрицательно покачал головой. – Один под Воронежем, а Боренька – на Висле.
– Хорошо, – тихо откликнулся Чунин, и непонятно было, что ему так понравилось. – Пей.
Подбадривая друг друга, они выпили по две бутылки, ходили к Клавке в магазин и добавляли, но на портвейн не согласились и от пива отказались. На солнце их крепко разморило, и они уснули тут же на досках, полусидя и опираясь спинами на острые ребра необрезного теса.
Когда уже пала роса, Голда, жена Шухмана, наконец, разыскала своего мужа и была так возмущена и разгневана, что слова у нее пресеклись вовсе. Она смотрела на двух спящих мужчин и не знала, что делать.
– Исаак! – громко начала она и потянула мужа за рукав. – Исаак! – закричала она и стала трясти Шухмана. Но тот спал, и только голова моталась из стороны в сторону согласно усилиям жены. – Исаак, фарбренен золсти верн[1]! – заорала она, понимая, что у нее не хватит сил сдвинуть его с места.
– Ты кто? – Неожиданно откликнулся Чунин.
– Я – кто? – возмутилась Голда. – Ты кто? – Перешла она в атаку.
– Чунин Михал Ильич, – представился Чунин. – А это Исаак. – Он подумал немного: – Фамилие не знаю... но вот такой мужик, – и он поднял большой палец.
– Э-э, – покачала головой Голда, – а почему он в одном ботинке? Что, вы уже и ботинки пропили?
– В одном? – удивился Чунин. – Действительно в одном, – рассмотрел он. – Это ничего... выпейте с нами, – галантно предложил он и попытался встать, чтобы уступить место, но у него ничего не получилось.
– Исаак, – обратилась она к спящему, – вос фар а ионтов гайнт? Ду бист дох нит а шикер! Мит вемен тринксти?[2]
– Что? – не понял Чунин и стал трясти собутыльника. – Исаак, она тебе что-то сказала! Ты ее знаешь?
– Ты кто такой? – угрожающе закипела Голда. – Я тебя спрашиваю: ты кто такой?
– Я – Чунин, Михал Ильич, столяр, сосед, живу тут, справляю день рождение сына... с ним, с Исааком, вот такой мужик! – И он поднял большой палец.
– Бессовестный, – тихо сказала Голда и отпустила рукав мужа. – Бессовестный. Ему нельзя пить. Вы же видите... у него сердце... день рождения... а у него оба сына погибли... и он...
Чунин вдруг выпрямился, икнул и совершенно трезво произнес:
– Я же не знал. Я всегда напиваюсь в этот день. И больше ни-ни целый год – ни в Октябрьскую революцию, ни первое мая, ни восьмое марта... мы его сейчас в дом положим и укроем... вот такой мужик, – он виновато бормотал и трогал одним пальцем Голду за рукав. – Я же не знал... а если что починить или стол со стульями – я, пожалуйста... вот такой мужик...
– А жена где? – спросила Голда примирительно.
– Она поехала к сестре в Курск, там они на могилу к сыну пойдут поправить и все такое. – Он замолчал и стоял чуть покачиваясь.
– Это его рождение? – спросила Голда, и Чунин молча утвердительно мотнул головой.
– И чем вы закусывали? Огурцом? – Голда ткнула пальцем в газету. Чунин снова молча подтвердил.
– А гой из а шикер – их кен форштейн. Нор а ид из а шикер – эс фейнт мир...[3]
– Что? – поинтересовался Чунин.
– Сидите тут и никуда не ходите! – скомандовала Голда и отправилась обратно по тропинке. Она обернулась через несколько шагов, убедилась, что сдвинуться с места они все равно не в состоянии, и пошла, переваливаясь и ворча вслух: – Куда он дел другой ботинок, холера...
Через полчаса она вернулась с хозяйственной коричневой дермантиновой сумкой, с которой всегда таскалась на рынок, и скатанным одеялом на плече. Она деловито, по-хозяйски поставила две тарелки на широкую доску, потом из кастрюли налила половником до краев зеленый густой щавельник, разрезала яйцо вдоль пополам и положила в тарелки и из маленькой баночки вывалила, наклонив ее, по огромной капле сметаны, отчего тарелки сразу переполнились и из одной плеснуло на доску.
– Ешьте! – пригласила она Чунина. Тот помешал рукой перед своим лицом воздух, взял протянутую ложку и спросил: – А вас как зовут?
Голда провела ладонью по черным непричесанным волосам и просто ответила: – Голда... я с ним уже двадцать три года живу, но он никогда не пил...
– Сегодня день рождение, – извинительно начал Чунин и полез в заветную щель между досками за бутылкой.
– Нет,– отказалась Голда. – Я не могу. Я один раз попробовала, так думала, что умру... – Она присела на корточки, потянула Исаака к себе за лацкан пиджака и ласково сказала: – Исаак, ты же с утра не ел... поешь немного, – но ответа не последовало. – Исаак, ты слышишь меня? Все клиенты тебя искали, Малке же не в чем ходить...
Это произвело магическое действие, и сапожник Шухман сразу открыл глаза. Он долго смотрел на жену, соображая, что происходит, и только выдавил:
– Ты кто?
– Я? – возмутилась Голда.
– Ты женщина! – предположил Шухман.
– Это твоя жена! – помог Чунин.
– Моя? – удивился Шухман. – Хорошо.
– Жена! – подтвердил Чунин.
– Моя жена Голда! – сообщил Шухман. – Ты?
– Я, – подтвердила Голда
– Это Михаил...
– Я знаю, – перебила Голда. – Вот такой мужик, – и она подняла палец. – Ешь! Поешь немного!..
– Ладно, – согласился Шух
ман. – У него сына день рождение... сегодня...
– Я знаю, – перебила Голда. – Ешь!
– Ага, – удивился Исаак. – ты слышишь, – обратился он к Чунину, – она уже все знает... а ты волновался...
– Где твой второй ботинок? – спросила Голда, когда муж поднес первую ложку ко рту.
– Ты знаешь, Голда, так неудобно получилось... у него сына день рождение, а я пришел в таком виде... не переоделся... и в старых сандалетах... – Он опустил руку и тоже из щели в досках достал недостающую обувь.
– Ешь! – скомандовала Голда. – Смотри, он ест! Ешьте, ешьте! – ободрила она Чунина. – А у вас есть где лечь? Я же не дотащу его до дома…
С тех пор оба они празднично одевались, причем Шухман неизменно в парусиновые довоенные белые туфли, начищенные зубным порошком, заранее запасались выпивкой и вдвоем исчезали, как за ними ни следили жены, и напивались до умопомрачения, до неузнавания родных лиц. Они никогда не буянили, не приглашали с собой никого. Ставили фотографию с мальчишеским лицом перед собой и пили до тех пор, пока не отключались.
Верка, жена Чунина, обнаружив его очередное исчезновение, страшно матюкаясь во весь голос, бежала к Голде, и они начинали поиски, обходя сначала излюбленные места, потом выясняя у Клавки в магазине, сколько и когда они добавляли, но каждый раз не достигая фантазии мужей и находя их в новом романтическом месте – то в курятнике у лесника, то в старой гнилой бане Пестовых у реки, то в разбитой и разграбленной церкви, пол которой был усеян засохшими кучами дерьма бывших прихожан... да мало ли мест в обычной заброшенной среднерусской деревне, решившей превратиться в поселок из-за близости к городу, да так и застывшей на полпути к обещанному счастью и благоденствию.
Сипел колокольчик на углу правления. Исаак шлепал по лужам в заляпанных парусиновых штиблетах. За ним переваливалась Голда в черных ботиках с войлочным верхом, и до следующего праздника через три месяца в июле можно было быть уверенным, что он не возьмет в рот ни капли спиртного. Даже глотка пива из бочки в палатке у станции, рядом с его сарайчиком, в котором он проводит свою жизнь, склонившись над чужими подметками и каблуками.
[1] Чтоб ты сгорел!
[2] Что за праздник сегодня? Ты же не пьяница? С кем ты пьешь?
[3] Гой (не еврей) – пьяница, я могу понять, но еврей – пьяница, так мне противно...
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru