[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2004 ТАМУЗ 5764 – 7 (147)
Эйдельманы: отец и сын
Ю. Эйдельман. Дневники Натана Эйдельмана.
М.: Материк, 2003. – 494 с.
Я. Эйдельман. Незаконченные диалоги.
М.: Мосты культуры, 1999; Jerusalem: Gesharim, 5760. – 160 с.
Стоило ли называть рецензию на долгожданный том дневников известного советского исторического писателя Натана Эйдельмана «Отец и сын»? Стоило безусловно! И даже не столько потому, что в этой книге очень часто упоминается Яков Наумович Эйдельман, сколько потому, что без осознания проблемы «отец и сын» в данном случае нам автора дневников не понять. Тем более, что Н.Я. Эйдельман сам оказался частью истории эпохи «перестройки», когда отправил свое знаменитое письмо писателю Виктору Астафьеву. Письмо затрагивало болезненный вопрос межнациональных отношений в Советском Союзе.
Ответ был вполне антисемитским и грубым. Стало ясно, что «русским интеллигентам еврейского происхождения» стоит задуматься о своей роли в культуре страны, которой они отдали свой талант, труд и любовь. Так русский историк Натан Эйдельман стал частью русско-еврейской истории, в которую явно не собирался попадать. Казалось бы, у тех, для кого «Пушкин – это наше все», – а Эйдельман относился именно к такому типу русско-еврейских интеллигентов, – в России нет национальности; национальность сама определяется этой любовью. Мы не исключаем, что в определенной мере для кого-то это и так. Однако не забудем, что проект академического журнала о Пушкине был похоронен как раз в годы «перестройки» из-за слишком большого количества евреев среди его инициаторов...
Другое дело, что и среди евреев, поклонников Пушкина и русской литературы, далеко не все были лишены национального чувства. Майя Каганская заметила однажды как раз в связи с одной из книг Эйдельмана: непонятно, почему евреи так стремятся восхвалять декабристов и лицеистов. Разве им не известно, что главная доблесть декабриста – не пустить жида на порог?
Сегодня, после публикации книги Оксаны Киянской о Пестеле, где специально анализируется недвусмысленное отношение руководителя Южного общества к еврейскому вопросу, кажется странным, что всего этого можно было не учитывать... (Хотя, справедливости ради, отмечу: я слышал на одной из лекций Н.Я. Эйдельмана прямой положительный ответ на вопрос о наличии антисемитизма в декабристской среде.)
Но ведь сказано: имеющий глаза – да видит; имеющий уши – да слышит. Можно ли сказать, что Натан Эйдельман не имел ушей или глаз? Конечно, нет! Иначе бы он не записал в дневнике 2 октября 1966 года: «Споры с отцом о христианстве, в ходе которых я выхожу из себя и веду не по-христиански». Эта запись, сделанная почти в самом начале дневника, заставляет задуматься: а что у них мог быть за разговор? И что за человек отец Натана?
Неизвестно, помнил ли Натан Эйдельман, делая свою запись, слова Владимира Соловьева о том, что евреи ведут себя с христианами в соответствии со своей религией, а вот христиане – нет. Однако в любом случае самоопределение сына в разговоре с отцом очевидно.
Так кто же был отец Натана Эйдельмана? Казалось бы, ответ на этот вопрос могла дать книга, подготовленная вдовой историка. Ан, нет! Именно там, где естественно было бы найти записи сына о предсмертных днях отца, о том, как радовался отец письмам из Израиля, о праздновании тридцатилетия государства, зияют провалы и недоговоренности.
«17. VI. Отец плох. – Неужели ты хочешь нас покинуть? – Да.
Папа написал письмо в Ужгород. 18. VI/ 1978». Здесь, после обращения к родственникам вдруг видим врез Ю. Эйдельман: «Далее выпускаю о невестке, о старинной подруге Люсе, жившей в Израиле и писавшей о праздновании 30-летия еврейского государства, о чем Я.Н. замечает: “Аж сердце заныло от зависти”». После чего: «Будьте здоровы, родные! (…) На другой день написал Люсе в Израиль: “Больше писать не буду!”»
Сокращения, сделанные составителем в дневниках сына-историка там, где дело идет о его отце, поражают. Ведь отец Натана Эйдельмана вовсе не был темным, малообразованным местечковым евреем. Он был убежденным сионистом, активным деятелем сионистского подполья. Даже нескольких слов на эту тему было бы достаточно, чтобы напряженность диалога с отцом и последующие переживания сына стали ясны читателю. Ведь тот, кто сегодня читает уже не знаменитые книги Эйдельмана, а его дневники, не может не знать о переписке с Астафьевым и о том, каких переживаний вся эта история стоила Натану Эйдельману. Тем более важно такому читателю знать, что переживания русского историка и связанная с ними психологическая травма не требуют для своего обнаружения никакого фрейдистского психоанализа: все написано в открытую.
Что же мешало Ю. Эйдельман сказать об этом хотя бы кратко? Быть может, она ничего об этом не знала, даже живя в Израиле?
Знала, не могла не знать! Она даже начала рассказ словами: «Натан много говорил о сионизме отца, подчеркивая, что тот никогда не скрывал своих опасных убеждений. На фронте отказался от награждения орденом Богдана Хмельницкого и генералу прямо сказал, что не может принять орден имени ярого антисемита».
Это интересное место во вводном тексте Ю. Эйдельман к книге дневников Н.Я. Эйдельмана. Из него явствует, что публикатор не понимает различия между сионизмом и неприятием евреем антисемитизма. Последнее далеко не всегда сопровождается мечтой о воссоздании еврейского государства в Палестине.
«В молодости, – говорится далее в предисловии, – Яков Наумович собирался уехать в Палестину и там бороться за создание еврейского государства. Уже приближался день отъезда. В это время он жил в Киеве и зарабатывал театральными рецензиями. Однажды в одной студии он встретил девушку удивительной красоты – и все изменилось. Молодые люди поженились, переехали в Москву, где 18 апреля 1930 года у них родился сын, названный в честь отца жены Натаном. К этому времени о планах отъезда в Палестину пришлось забыть, хотя Мария Натановна целиком разделяла сионистские устремления мужа, но из Советского Союза никто никуда уже выехать не мог. (…) Яков Наумович не похоронил идею отъезда: сионизм был у него в крови, в мозгу; в душе навсегда поселилась надежда: когда-нибудь… позже… день придет…»
На этом обсуждение проблемы сионизма обрывается; встретится она нам только в сокращенном составителем письме отца-сиониста, переписанном в личный дневник сыном-историком.
Тем не менее, есть способ узнать о Якове Наумовиче Эйдельмане то, что осталось вне посмертно изданной книги дневников его сына. Ведь несколько лет назад именно в Израиле была опубликована биография отца, принадлежащая перу Н. Эйдельмана. Та самая, которую упоминает Н.Я. Эйдельман, подводя итоги своего последнего лета 1989 года: «Статья об отце – 27 стр.» В первоначальном тексте этой биографии не было слова «сионист». Его вставили уже при публикации, ссылаясь на высказанную автором волю. По преданию, Мария Натановна Эйдельман считала, что это слово не будет правильно понято читателями в России. Публикация, о которой речь, появилась в «Окнах», приложении к израильской газете «Вести». Здесь-то слово «сионист» выглядело уже вполне уместно. И было в статью вставлено.
Я не собираюсь, разумеется, осуждать тех, кто это сделал. Скорее всего, герою очерка это было бы лишь приятно. И приведена здесь эта история лишь для того, чтобы обратить внимание на источник, где она изложена подробно. А именно – на книгу Я.Н. Эйдельмана «Незаконченные диалоги», вышедшую в издательстве «Мосты культуры» в 1999 году. Там, во вступительной статье Шуламит Шалит «Яков Наумович Эйдельман (1896–1978)», повествуется о всех перипетиях, связанных с получением текста, переправкой его в Израиль, публикацией и т.п.
Книга представляет собой собрание диалогов, автор спорит с оппонентом, в котором легко угадывается его сын. Надо отметить, что подобные «диалоги» – или, в другом варианте, «письма» сионистов своим детям, – это своеобразный литературный жанр, имеющий истоки и традицию. Начало ему положило, по-видимому, письмо сына лидера немецкой Гаскалы Моисея Мендельсона своей дочери, где этот Мендельсон II поздравляет ее с крещением, отмечая при этом, что сам остается иудеем. Второй важный эпизод в истории «жанра» – «Письмо сиониста дочери», автором которого был М.Е. Мандельштам, соратник Теодора Герцля. Автор письма обращался к адресату со словами, прямо противоположными тем, что обратил к своей дочери младший Мендельсон. Что касается «Незаконченных диалогов», то они велись в другое время и в другой стране. За плечами автора – комсомольская юность, попытка эмигрировать в Палестину, фронты Великой Отечественной войны, сталинские лагеря. «Диалоги», ставшие важным документом самиздата, занимают свое место в истории сионистского подполья советского времени; у них свое место и в русско-еврейской истории и культуре, которые, похоже, плохо представлял себе русский историк еврейского происхождения Натан Эйдельман.
Знаменитое письмо Н.Я. Эйдельмана В.П. Астафьеву стало частью другой истории, которая не учитывалась инициатором переписки. Мы имеем в виду попытки обращения к тем русским властителям дум, которые поразили своих почитателей-евреев, казалось бы, неожиданными антисемитскими пассажами.
В свое время, когда свежа была еще боль утраты у почитателей уже Н.Я. Эйдельмана, мы прислушались к мнению одного из них и не стали печтать полный текст доклада «Три разговора: Достоевский – Ковнер; Розанов – А. Штейнберг; Астафьев – Эйдельман», который прозвучал на международной конференции «Евреи в России», состоявшейся в начале июля 1992 год в Санкт-Петербурге. Позволим себе привести здесь краткий пересказ нашей работы, опубликованный в №1 «Вестника еврейского университета в Москве» в том же 1992 году: «В докладе была предпринята попытка показать общие черты, если не “поэтику”, взаимоотношений евреев и антисемитов в России в ситуации, когда еврей позволял себе высказать неудовольствие заведомо антисемитскими выпадами деятелей русской культуры. В докладе отмечалось, что общественное значение подобные “контакты” приобретали в моменты серьезных политических сдвигов в России: нездолго до 1 марта 1881 г.; в 1913 г. – году “дела Бейлиса” и в 1986 г. – году начала “перестройки”».
Стоит обратить внимание, что в первом случае мы имеем дело с У. Ковнером – корреспондентом Достоевского – «еврейским Писаревым», который в итоге крестился и стал уже корреспондентом В.В. Розанова. А. Штейнберг – собеседник В.В. Розанова – был одним из руководителей (совместно с Р.В. Ивановым-Разумником и Андреем Белым) Волфилы, оставаясь при этом соблюдающим евреем, а в итоге стал видным деятелем Всемирного еврейского конгресса. Однако вернемся к «диалогам» отца и сына Эйдельманов, тем более что спор автора знаменитых книг по русской истории (число переизданий их неуклонно растет) с отцом-сионистом стал достоянием читателей совсем недавно.
Не хотелось бы на страницах «Лехаима» обсуждать недопустимый уровень подготовки дневников Н.Я. Эйдельмана к печати. Это сделано в «Книжном обозрении» сразу по выходе книги. Но неизбежно возникает вопрос: в каком виде приходят к нам личные дневники тех, кто имел неосторожность касаться в них еврейской темы. И фальсифицированный в своей еврейской части дневник Н.Я. Эйдельмана – не первый и не последний. Подобное же произошло с печально знаменитой публикацией дневника К.И. Чуковского (Чуковский К. Дневник. 1901 – 1929. М., 1991). Из сохранившейся части дневника были изъяты все упоминания имени В. Жаботинского, сыгравшего определяющую роль в становлении будущего русского критика и детского писателя К.И. Чуковского (по отцу Левинсона). Справедливости ради следует заметить – сегодня, спустя много лет после выхода в свет этого позорного издания, в новом, 15-томном собрании сочинений К.И. Чуковского перепечатана его статья «О евреях и русской литературе» (1906), вызвавшая бурю в тогдашней России. Будем надеяться, что и дневник Чуковского придет к читателям в полном виде.
Между тем, именно для осмысления темы, ставшей заголовком статьи Чуковского еще в 1906 году, нам бы очень пригодились и диалоги Я.Н. Эйдельмана, и дневники его сына.
Мы недаром упомянули здесь и Чуковского, и Жаботинского. Ведь в упомянутой статье Шуламит Шалит приводятся и слова Я.Н. Эйдельмана: «Самое дорогое у меня сейчас – это переписка Рахили Марголиной с Корнеем Чуковским». Это та самая переписка, где Чуковский вспоминает о Жаботинском.
Немного в истории русско-еврейской мысли найдется текстов, где оценка прославленного «Доктора Живаго» дается с еврейской точки зрения, и дается резко отрицательно. Записи Я.Н. Эйдельмана вполне позволительно сопоставить с реакцией на роман Пастернака Давида Бен-Гуриона, считавшего этот роман худшим из написанного евреем в ХХ веке.
Что же касается дневников Натана Эйдельмана, то записи конца 80-х годов. близки по смыслу тому, что волновало Я.Н. Эйдельмана на протяжении десятилетий. Вот только один, но памятный пример. В 1987 году в Москву в качестве члена делегации от Литвы на первом съезде народных депутатов СССР приехал русско-еврейский писатель Григорий Канович: «Канович просвещает нас в еврейском смысле. Эли Визель, Мартин Бубер (1878 – 1965). Неохасидизм; откровение. Доброта. Переписка Бубера с Ланда: нужна земля, но еще важнее Цион, идеал добра etc. Отсюда нелюбовь к нему политических и религиозных ортодоксов».
Эти несколько строк ярко демонстрируют, насколько сын не мог понять отца, для которого имя Бубера (кстати, в итоге – президента Академии наук Израиля), создателя знаменитых текстов о «ренессансе современного еврейства», не могло не быть знаковым в истории сионизма.
Да и тот факт, что Н. Эйдельман записал в дневник годы жизни Мартина Бубера, свидетельствует – эта фигура была для него нова. Хотя трудно предположить, что Н. Эйдельман в годы безмерной популярности Михаила Бахтина, совпавшие с анализируемым нами периодом, ничего не слышал о связи идей этого русского философа с идеями Мартина Бубера, – правда, старательно очищенных апологетами Бахтина от чего-либо еврейского. Между тем, в «Библиотеке-Алия» сионистские тексты Бубера вместе с его же хасидскими преданиями выходили не раз и были доступны еврейским кругам. По-видимому, в записях Н. Эйдельмана отражен момент шока от непосредственного соприкосновения с истинным и целостным еврейским мировоззрением, – пусть и не самым ортодоксальным.
Более того, Н.Я. Эйдельман пытается как-то совместить свой христианский культурный багаж с хасидским восприятием бытия – естественно, в представлении Мартина Бубера: «Мысли о шем-тове (имеется в виду Баал Шем-Тов. – Л.К.), маггиде, сердитом Менахем-Мендле (1787 – 1839) – требующих радостного познания Б-га в себе и тотчас. Близко к Францисску Ассизскому».
И еще одна запись того же рода, где мысли хасидских мудрецов претерпели уже двойную трансформацию – и буберовскую, и эйдельмановскую: «Если меня спросят, почему я не (Пушкин, Моисей) – я знаю, что ответить. Но если спросят, почему я не был (Тоником, Зусей) – не знаю».
Воистину: не так уж трудно ответить на вопрос, почему я не Пушкин или не Моисей; но вот почему пушкинист Эйдельман размышляет о себе самом как о Тонике (уменьшительное «домашнее» имя автора «Дневников») одновременно с Зусей (знаменитым хасидским рабби Зусей!) ответить, действительно, нелегко. Впрочем, для человека, который ставит Пушкина перед тем, кому была дана Тора на Синае и кто привел евреев в Землю обетованную, мечтая о Сионе, любой ответ на вопрос о его еврейском самоопределении труден и вряд ли разрешим в момент первого знакомства с миром отцов и дедов, который был оставлен ради Пушкина и декабристов.
Таким образом, вольно или невольно, Натан Эйдельман стал в один ряд со своим отцом, вошел в историю русского еврейства, отразив важнейшую грань его существования: кризис ассимилированных евреев, который для поколения Натана Эйдельмана пришелся как раз на период обостренной общественной реакции на переписку с Астафьевым. Сегодня этому событию посвящаются специальные работы. (К.Азадовский. Переписка из двух углов империи. Вопросы литературы. 2003. №5.)
Жаль, что неряшливо подготовленные и едва ли не сознательно фальсифицированные Дневники Натана Эйдельмана, вышедшие, к тому же, под именем «Ю. Эйдельман», оказались прямой противоположностью книге Я. Н. Эйдельмана.
Дневники вышли в свет, когда позади уже осталась острая полемика вокруг «Двухсот лет вместе». Теперь, когда совершенно ясно, кому служили десятки евреев, помогавших создавать «Архипелаг Гулаг» и «Красное колесо», символично выглядит выбор символов отцом и сыном Эйдельманами, на который обратила внимание Шуламит Шалит в статье о Я.Н. Эйдельмане: «...любопытно, что бы сказали эти двое, Я.Н. и Н.Я., глядя на сегодняшнюю Россию и на еврейскую в ней проблему? (...) У Я.Н. на полке, – пишет Ш. Шалит, – стояла фотография почтенного старца, переписчика Торы. У Натана висел портрет, нет, не Астафьева, – Солженицына…»
Жаль, что Н. Эйдельман не дожил до полного саморазоблачения своего кумира. Что же касается Астафьева, то иллюзий у Натана по его поводу не было не только в начале «перестройки». Еще в 1978 году он записал: «”Целуются зори” Белова. Грустно, хотя и вторично от Шукшина. Мужички в городе – забылись, растерялись. 1. попытка найти гостеприимство в городском доме 2. драка в уборной 3. мальчик, охраняющий совещание 4. еврей “Урон Борисович” – “как урожай?” (неконтролируемый антисемитизм, как у Астафьева в вопросе о Гитлере: “он немец или жид?”).
В центре сухумско-новопицундского периода моей биографии: отрешение; не знаю, что ждет?».
По странному стечению обстоятельств, именно астафьевский рассказ «Ловля пескарей в Грузии» вкупе с антисемитским пассажем (впрочем, восходящим к «Моей жизни» А.П. Чехова) в «Печальном детективе» нарушили, если не разрушили, душевное равновесие Эйдельмана. Уже незадолго до смерти, явно имея в виду историю со злополучным письмом Астафьеву, он записал: «Изумительное разнообразие отношений. Шабаш». Это написано через 12 дней после встречи с Кановичем…
Как ни грустно это говорить, но превосходный историк Натан Эйдельман не обладал историческим опытом и памятью, которые были у его отца. Из-за этого он, занимающий обычно мета-позицию по отношению к событиям времени, стал объектом действия вечных, как оказывается, исторических сил. Политическая «революция сверху» в нашей стране вынесла наверх вместе с остальными свободами и извечную антисемитскую пену. Русско-еврейская интеллигенция «поздней пушкинской плеяды» (Д. Самойлов) оказалась к этому неготова. Лучшее на сегодня свидетельство этого – «Дневники» Натана Эйдельмана. Хотя сам Д. Самойлов «искал – обращаясь к российской истории – некую “третью точку зрения”, с которой “Астафьев не выглядит столь чудовищно, а Эйдельман столь правым”…», как сформулировано это в уже цитированной статье К. Азадовского.
И еще один момент. Он касается того, как оценивал свою позицию уже В. Астафьев: «Я подумал, что можно, значит, с ним вступить в какую-то полемику, но, во-первых, мне не хотелось, во-вторых, много чести. И тогда я по-детдомовски, по нашему так, по-деревенски (…) Что там есть, как, но я ему дал просто между глаз. Если бы он был рядом, я бы ему кулаком дал, вот».
Интересное заявление. Особенно если вспомнить, что обучение Я.Н. Эйдельмана в гимназии было прервано как раз тогда, когда он сделал с учителем-антисемитом то же самое, что В. Астафьев с его сыном, пусть и фигурально, в письме. Не покидает чувство, что Я.Н. Эйдельман, доживи он до истории с Астафьевым, не стал бы переписываться с сочинителем «Ловли пескарей в Грузии». Его исторический опыт, как было сказано, принципиально отличался от опыта сына.
Не будем, однако, заканчивать статью о книге записей яркого и очень хорошего человека Натана Яковлевича Эйдельмана на грустной ноте. Процитируем статью Шуламит Шалит о Я.Н. Эйдельмане: «Из письма Тамары Эйдельман Шуламит Шалит: “… Конечно, дедушка очень и очень гордился его (Натана. – ред.) успехами. Конечно, он прекрасно знал и любил русскую культуру. Но при этом он, безусловно, страшно переживал папину оторванность от еврейских проблем, – это, кстати, видно и по тексту “Незаконченных диалогов”».
«Дневники Натана Эйдельмана», особенно их заключительные фрагменты, вне всякого сомнения, наилучшим образом завершили «Незаконченные диалоги» А с Б, как обозначает спорящие стороны их автор. Теперь сами собой проступили имена участников спора – Я.Н. и Н.Я. Эйдельманы. Оба заплатили за свои убеждения очень высокую цену. Такую, что не каждому по силам…
Леонид Кацис
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru