[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2004 ТАМУЗ 5764 – 7 (147)
АД И РАЙ ВАДИМА СИДУРА
Марк Харитонов
1968 год.
В марте 1974 года мы с женой, художницей Галиной Эдельман, пришли в мастерскую Вадима Сидура поговорить, не возьмется ли он сделать памятник нашему погибшему другу, поэту и правозащитнику Илье Габаю. Галя была хорошо знакома с Сидуром лет 15–12 назад, с тех пор не виделись, я примерно столько же лет был о нем наслышан, но оказался в его Подвале (он сам писал это слово с большой буквы) впервые.
Хорошо помню первое впечатление – впечатление мощного, своеобразного художественного мира и в чем-то очень близкого человека. Первое понятно, хотя в отдельные скульптуры я по-настоящему вгляделся лишь потом и продолжал вглядываться, уясняя их смысл, многие годы; но откуда это мгновенно возникшее чувство близости? Сам повод нашего прихода, разговор об обстоятельствах самоубийства Габая (на которого после освобождения из лагеря продолжали жестоко давить наши спецслужбы), располагал к откровенности; не было сомнений, что мы говорим с человеком своим, и Сидур действительно с готовностью взялся сделать эскиз памятника.
Лишь годы спустя, уже после Диминой смерти, я – испытав некоторый шок – узнал из его записей той поры, что он заподозрил в нас людей «из шкатулки», то есть подосланных с определенной целью. (По ходу разговора я, помнится, еще вызвался перевести для Сидура статью о нем из западногерманской газеты.) Этот штришок стоит многого, он характеризует не столько нас или его, сколько время, искажавшее нормальные человеческие отношения, когда именно естественный разговор казался неестественным и вызывал подозрения. «Бойтесь новых знакомств! Не пишите дневников! Будьте бдительны!» – записывает Сидур – в столбик – требования, навязываемые этим временем. Записывает, можно бы тут заметить, в дневнике.
Хотя дневником в обычном смысле слова назвать эти записи все же нельзя. Я знакомился с ними, когда они представляли собой еще неоформленный ворох бумаг, напечатанных на плохой машинке. Два года назад их малая часть была упорядочена и опубликована в виде книги, озаглавленной «Памятник современному состоянию» с подзаголовком: «Миф». Сам Сидур в тексте книги, над которой работал из года в год, называл ее «Мифом», слова о «современном состоянии» можно поместить, наоборот, в подзаголовок. В записях, часто не датированных, говорится о повседневных делах, о работе, приводятся обширные выдержки из газет и радиосообщений, здесь можно найти воспоминания о детстве, о работе в колхозе и на заводе, о военной молодости, послевоенной жизни – и фантастические образы, возникающие в воображении художника, поэтические, философские размышления. Поистине, современная мифология. Кое-что при этом Сидур старался для безопасности зашифровать, имена чаще всего не называл, заменял условными обозначениями, известную организацию, как мы уже видели, именовал «шкатулкой» и т.п. Нехитрый камуфляж, но все же… «Наша подозрительность слишком часто не лишена оснований», можно прочесть у Сидура.
Эскиз надгробия академику И. Тамму. 1969 г.; бронза.
И то сказать, было чего опасаться. Только что, в январе 1974-го, на страницах газеты «Советская Россия» появился хамский – в стилистике того времени – фельетон, где скульптора обвиняли в «антиобщественной деятельности» наряду с известным германистом Л.З. Копелевым, филологом Е.Г. Эткиндом, писательницей Л.К. Чуковской. Фельетон вышел почти одновременно со статьей «Путь предательства» в «Правде» – начиналась очередная кампания травли А.И. Солженицына. В феврале, то есть как раз перед нашей встречей, Солженицын был выслан. Обстановка становилась все более зловещей, вокруг самого Сидура сгущались неясные тучи.
Парадокс заключался в том, что особых поводов он, казалось, для этого не давал. Разве что принимал в числе других посетителей иностранцев: международная известность его уже разрасталась. Были выставки, многочисленные публикации на Западе, но это делалось как бы без его ведома. Никакой общественной активности он не проявлял, не делал и не подписывал никаких заявлений – это было ему в принципе чуждо. Он не рвался за границу и даже на выставки, официальные или «нонконформистские», не жаловался на судьбу, на условия, не требовал возможности заработка – хотел лишь спокойно работать в своем Подвале (который время от времени заливало фекальными массами из засорившейся канализации), довольствуясь минимальными, более или менее случайными средствами. (Заработки могли дать, например, памятники: на кладбище Новодевичьего монастыря стоят сейчас скульптурные надгробья академикам А.Н. Фрумкину, И.Е. Тамму, Е.С. Варге работы Сидура.)
Моисей из цикла «Барельефы на библейские темы». 1972 г.; гипс.
«Не хочется, чтобы меня поперли», – сказал он мне однажды по поводу ухудшавшейся ситуации. Об эмиграции Сидур, в отличие от многих, не помышлял. Со временем его самоощущение, как у всех нас, конечно, менялось, но замечательна запись, сделанная им в мае того же 1974-го года. «Я, бывший комсомолец, еще не исключенный коммунист, вкалывавший в колхозе, работавший сутками на заводе, сраженный фашистской пулей на земле Украины, обильно поливший своим потом и кровью советскую землю, я, участвовавший в восстановлении, я, строитель, я, веривший в вождя и вождю, а потом речам на ХХ съезде, я утверждаю, что я и есть тот, кто имеет право спокойно жить и трудиться на своей земле». Даже удивительно, как долго сохранялись в нем многие представления, впитанные с детства и юности. В каком-то смысле он был человек более советский, чем те, кто обвинял его в «антиобщественой деятельности».
Памятник погибшим от насилия. 1965 г.; алюминий.
Но то-то и оно – для неприязни вовсе не обязательна была реальная причина, достаточно было чувства очевидной чужеродности, несовместимости с тем, что считалось общепринятым и дозволенным. Столкновения со временем не приходилось искать, но и спрятаться от него такому художнику, как Сидур, вряд ли было возможно. Осмысливая темы вечные, библейские, общечеловеческие – любовь, материнство, насилие, страдание, смерть, – он был сыном своей страны и своей эпохи.
Что-то неслучайное было в том, что наше знакомство оказалось связано с памятью Ильи Габая. Сидур, как я мог понять, знал его лишь бегло. Известие о его гибели он отметил в своем «Мифе». Перед началом работы над памятником я дал ему почитать машинописную подборку никогда не публиковавшихся стихов Габая. Особенное впечатление на него произвела, видимо, поэма об Иове – вариация библейской темы.
Перед тем, как случиться горю,
Горе было – да не про нас.
Взятый из Библии эпиграф к поэме Сидур воспроизводит в своих записях неоднократно: «Был человек в земле Уц, имя его было Иов».
«Эскиз получился красивым, – записывает он 15.04.74 через две недели после начала работы над памятником. – И мне бы очень хотелось его сделать. Когда-то этот Иов поразил меня. Тогда он был еще молод, но этот мальчик напомнил мне моего отца».
Он называет Иовом самого Габая, сознательно прошедшего через многие мучения (в другом месте называет его «святой Илья»), и еще через неделю подтверждает это отождествление: «Красивый должен получиться памятник несчастному Иову» (23.04.74)*.
А несколько месяцев спустя, 25.08.74, Сидур переводит это отождествление на самого себя, используя странное совпадение аббревиатуры:
«Жил ИОВ на земле Русь, и имя его было Вадим Сидур.
ИОВ – Инвалид Отечественной Войны.
Сидур – по древнеевр. – молитвенник».
Это была, в сущности, его тема: бесконечные, безмерные страдания человека – от библейских времен до наших дней. Сидур полной чашей хлебнул испытаний, выпавших на долю его поколения: воевал и был тяжело ранен («раскачивался между жизнью и смертью в госпиталях… среди людей без челюстей и дрожащих мелкой дрожью, искромсанных желтых животов», – так расскажет он о себе потом), пережил гибель многих родных и близких, долго и мучительно болел. Вот откуда его пожизненное внимание к темам войны, насилия, смерти, бесчеловечной жестокости – «не интерес и даже не долг, а жизненная необходимость», как выразится он в одном интервью. Этим определены трагические мотивы в его творчестве.
Портрет А. И. Солженицына. 1967 г.; цв. фломастеры.
Корнем всякого зла он считает насилие. «Сотни, тысячи, миллионы людей погибли от насилия, проявленного по отношению к ним другими людьми в самых чудовищных и даже фантастических формах». Едва ли не каждый день он фиксирует в своем «Мифе» сведения о все новых убийствах, террористических актах, взрывах, жертвах, пытках.
Едва ли не самое страшное воплощение нашла эта тема в графическом цикле Сидура «Олимпийские игры», посвященном трагическим событиям по время Мюнхенской олимпиады 1972-го года, когда израильские спортсмены были похищены и убиты палестинскими террористами. Об Олимпийских играх здесь напоминает лишь присутствие на листах пяти символических колец, изображены же на рисунках не люди – чудовищные мутанты, слившиеся с орудиями убийства, превратившиеся в эти орудия. Существа с зубастыми утюгами вместо голов целятся в людей с завязанными глазами, в людей, ставших мишенями, искалеченными обрубками.
Мотивы жестокости, насилия нередко находят у Сидура выражение в сексуальной символике. Для него это было связано с мыслями о грозящем человечеству вырождении. Я помню, как при первом знакомстве некоторые работы подобного рода (циклы «Мутации», «Идеологическая борьба» и др.) вызвали у меня почти физиологическое отталкивание – такое они производили жуткое, чуть ли не болезненное впечатление. Развитие событий в последующие годы все больше приучало нас к страшным зрелищам: достаточно упомянуть Чернобыльскую трагедию, изменившую наше мышление. Сидур это словно предвосхитил.
«Правда безобразна и ужасна», – сказал он мне однажды. За этой фразой стояло многое – мироощущение, философия, эстетика.
Я вспоминал ее, когда Дима показывал мне модель неосуществленного памятника писателю Василию Гроссману. Об этом человеке он всегда говорил с особым почтением, книгу его «Жизнь и судьба» называл «великой»: «Это как Библия нашей жизни, – говорил он. – Если бы она увидела свет в свое время, вся история нашей литературы выглядела бы иначе». Они встречались однажды, в 1960-м году, когда Гроссман только что закончил свой роман, еще не подозревая его драматической судьбы. «Не могу объяснить, почему он произвел на меня впечатление самого значительного из всех, кого я видел, – рассказывал мне Сидур. – А я видел и Солженицына, и Неруду, и Бёлля… да кого я только не видел. И при этом он был самый ненапыщенный из знаменитых людей… Мы провели в разговорах целый день…»
С женой Юлей Нельской и Марком Харитоновым, автором статьи. 1983 г.
Так вот, о памятнике. На одной его стороне был барельеф: девочка закрывает руками глаза взрослому. Оказывается, был у Гроссмана такой сюжет, основанный на подлинной истории: во время расстрела еврейского населения девочка закрыла рукой глаза своему старому учителю: не смотри, это очень страшно.
Поистине впечатляющий образ – один из символов нашего времени. Для Сидура он заключал в себе нечто глубоко существенное. Человек обостренно трагического мироощущения, он считал своим долгом ни от чего не отводить взгляда и не щадить себя в своем поиске. Служба художника, считал он, – напоминать людям об угрозах, игнорировать которые опасно.
Все так. Но образ этот еще и о другом. Трудно, не отворачиваясь, взирать на страдания и ужасы, которыми столь богат оказался минувший век, как бы говорит он нам. Понятно стремление человека отгородиться от ужасов жизни. Заметим: девочка закрывает глаза не себе, а другому. Да, правда страшна и безобразна. Но разве нет своей правды и в как будто наивном, безнадежном, детском порыве? Наряду с реальными ужасами, наряду с жестокостью, злобой, насилием – и вопреки им – существует еще и правда сострадания, доброты, жалости, любви. Если этой правды нет, видимое бесстрашие в изображении зла, уродств, безобразия может обернуться вполне холодным, бесчувственным живописанием. Современное искусство слишком часто демонстрирует такую – весьма небезобидную – подмену.
Фрагмент иллюстрации к роману И. Мераса.
В работах Сидура – боль, крик, предостережение, жалость, но в них же и сострадание, нежность, любовь. Эти чувства мы находим в иллюстрациях Сидура к романам Ицхокаса Мераса о евреях в литовском гетто, этими чувствами продиктованы многочисленные его рисунки, акварели, гравюры. Как и в скульптурах, здесь варьируются те же библейские, вечные темы. Прекрасны его женщины, прекрасны мужчины. Эротичность многих работ Сидура вызывает в памяти «Песнь песней». Стандартные стенные шкафы в своей московской квартире художник покрыл волшебной красочной росписью: нагие и прекрасные Адам с Евой блаженствуют среди цветов, зелени, рыб, птиц и животных. Часть этой росписи впоследствии экспонировалась в музее Сидура. Выставку назвали «Райская жизнь в коридоре». В сопроводительном тексте к выставке было написано: «Вадим Сидур создал себе рай не на холсте, а в коридоре собственного дома, чтобы было куда спасаться от невыносимой серости и опасности бытия».
Академик В. Л. Гинзбург рядом со своим портретом.
Библейская тематика обрела для Сидура не национальное – общечеловеческое звучание. Он родился в Днепропетровске. В «Мифе» описан трагикомичный эпизод военных лет: курсантов в казарме внезапно разбудил старшина, ему понадобилось среди ночи срочно заполнять какую-то анкету.
«– Фамилия? Имя? Отчество?
– Сидур, – говорю, а потом отчество Абрамович у меня в голове закрутилось.
Крутится – крутится – крутится – Абрамович – Абрамович – Абрамович…
А имя, хоть убей, вспомнить не могу.
Старшина с подозрением уставился. Чувствую, если не вспомню, шпионом сочтет, и тогда пропал я. Напрягся изо всех сил и вспомнил: Вадимом зовут».
Спустя годы, когда Сидур стал объектом газетных нападок, эпизод этот словно ожил.
Продолжался сон.
Не сон, кошмар тягучий.
Абрамович! Абрамович! Абрамович!
Иваны, не помнящие родства!
А сало русское едят!
Космополит безродный!
Разнузданный эстет!
Взывающий. 1979 г.; бронза.
Сам Сидур, кстати, не отказывался называть себя космополитом. Он не принадлежал ни к какой религии, не считал себя верующим, но я назвал бы религиозным его отношение к бытию, к мирозданию. Это отношение предполагает способность изумленно благоговеть перед непостижимой загадкой жизни, любви, разума, перед бесконечностью и вечностью – когда нас касается чувство, что мы не так уж сами распоряжаемся собой, что есть что-то большее нас.
«Меня с детства смущала громадность Вселенной, – сказал он мне однажды. – Человек в ней такой маленький, ничтожный». «Разум и добро – не выдумки, – пишет он в «Мифе», – а лучи, доходящие из абсолютного бытия». И в другом месте: «Где истина, где ложь? Как может установить человек, если нет Высшего начала?».
Мы часто беседовали с ним, прогуливаясь по хамовническим переулкам, – для него это был отдых.
– Что такое счастье? – сказал Сидур после одной такой прогулки. – Вот я прошелся с тобой по улицам, никому не сделал зла – и мне хорошо.
Треблинка. 1966 г.; алюминий.
В каком отношении к своим созданиям находится этот, как будто знакомый тебе человек, – размышлял я однажды, – мягкий, очень добрый, обычно спокойный внешне? Вот он пьет чай с гостями, рассуждает об искусстве или политике, смеется, спрашивает о детях и семье. Ты что-то знаешь о его здоровье, пристрастиях, вкусах, житейских чертах, ты видел его снявшим зубной протез и сразу постаревшим на десяток лет, ты можешь представить его дома, с женой и сыном, ты можешь знать еще что угодно, – но попробуй понять, как и почему возникают под его руками эти сооружения из искореженного, исковерканного металла, наполняющие мастерскую, словно обломки неведомой катастрофы? Откуда, из каких снов приходят к нему эти видения? И как сочетаются с ними нежные линии других его скульптур и рисунков, прекрасные женщины и умиротворенные старцы? Биография, обстоятельства жизни, воспоминания детства и юности, военные, госпитальные, какие угодно впечатления способны объяснить далеко не все – что-то вырастает, рождается из недоступных нам глубин существа – или мироздания, что-то, не поддающееся рациональному объяснению, вновь и вновь озадачивающее самого создателя.
Сидуру в самом деле знакомо было иногда удивление: «Неужели все это сделал я? – записывает он. – Как я? Почему я?» У людей былых эпох это вызывало представление о силах, для которых художник – лишь инструмент, средство выявления; художественный мир создается не столько им, сколько его посредством.
Памятник оставшимся без погребения. 1972 г.; бронза.
«Зачем мне это нужно? – записывает Сидур в “Мифе” свой разговор с женой. – Зачем я делаю скульптуру, рисую, пишу? Что заставляет меня приниматься за тяжелую долгую работу? Ты сама понимаешь, что скульптура скорей всего никогда не будет выставлена, рисунков никто не увидит, а Миф никто не прочтет. А что со всем этим станет, когда я умру, об этом лучше вообще не думать. Я даже не знаю, радости или муки больше испытываю я, когда работаю. Я ничего не знаю».
Даже сейчас поеживаешься, представляя, какая судьба могла ожидать эти работы после смерти Сидура. Подвальную мастерскую художник арендовал у МОСХа. Куда было девать сотни тяжелых скульптур, как было их сохранить, если бы наследникам срок аренды не был продлен? Кто знает, сколько творений наших современников исчезло бесследно вместе с их создателями?
Сидур не переставал думать об этом буквально до последнего дня. Стихи, написанные им уже в больнице, были полны все того же беспокойства:
Не могу умереть спокойно
Мучаюсь мыслью
Что с детьми будет моими
Когда я исчезну.
Речь, конечно, шла о скульптурах – за живых детей он мог беспокоиться меньше.
Какое облегчение переписывать эти строки сейчас, когда сохранность его работ, кажется, обеспечена, во всяком случае, на обозримое будущее. Историческая перемена на сей раз подвернулась вовремя. Сидур умер в июне 1986-го года. Наследникам сразу пришлось повести непростую борьбу хотя бы за временное сохранение мастерской. Успехом она увенчалась лишь после публикации в 1987 году статьи «Скульптуры, которых мы не видим». Статья была написана близким другом Сидура, нынешним Нобелевским лауреатом, академиком В.Л.Гинзбургом. А в сентябре того же года люди смогли, наконец, увидеть эти скульптуры – в Москве был открыт Государственный музей Вадима Сидура. За последующие годы музей стал одним из заметных культурных центров столицы. Многие тысячи людей, побывавших здесь, оставляли взволнованные записи в книге отзывов. Экспозиция работ Сидура обновляется постоянно: одновременно все они в музее не поместились бы.
Скульптор становится известен во всем мире, больше всего в Германии. Среди его работ стоит выделить монументы «Треблинка» в Берлине, «Памятник погибшим от насилия» в Касселе, «Взывающий» в Дюссельдорфе.
А в Москве, недалеко от его музея, установлен памятник погибшим в Афганистане (сам Сидур называл эту работу «Памятник оставшимся без погребения»). В феврале 1992 года я пришел на открытие монумента. Было много народу, были взволнованные речи, и, как полагается, салют, оркестр. Когда мимо памятника промаршировал парадным шагом взвод торжественного караула, у меня проступили на глазах невольные слезы: мог ли себе такое представить Вадим?
Он сделал свое дело, подумал я, остальное не его забота. Его жизнь продолжается без него.
* Задуманный памятник, к сожалению, остался только в модели: чтобы воплотить его в материале, у друзей нехватило средств; пришлось ограничиться другим вариантом – мраморным барельефом, который был установлен на Еврейском кладбище в Баку, на родине Габая, где тот завещал себя похоронить.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru