[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2004 ТАМУЗ 5764 – 7 (147)
ИСААКУ БАБЕЛЮ – 110 ЛЕТ
Илья Эренбург
Речь, посвященная семидесятилетию Исаака Эммануиловича Бабеля.
Москва, Центральный дом литераторов. 1964 год.
Я не мог не выступить, хотя здесь многие хорошо рассказывали об Исааке Эммануиловиче и хотя я писал о нем. Это самый большой друг, которого я имел в жизни. Он моложе меня на три с половиной года, но я шутя называл его «мудрый ребе», потому что он удивительно глубоко смотрел на жизнь.
Понимал, что взгляд человека не способен охватить бесконечность, и относился с брезгливостью к авторам (даже очень почтенным), которые пытались увидеть всё. Говорил часто: «А лучше поглубже». Хотел видеть то, что глубоко.
Любил окружать себя неизвестностью, что-то скрывать. В Париже как-то пошел ко мне и не пришел. А я ждал... Дочь, оказывается, спросила: «Куда ты идешь?» А у него не хватило силы соврать... И уже не мог прийти ко мне – направился в противоположную сторону.
/.../
Он не был романтиком в искусстве. К нему абсолютно применимо слово «реализм», но /.../ реализм человеческий. Ту жестокость, которую можно найти во всех рассказах Бабеля, – чем он ее смягчал?
Любовью, соучастием, огромной душевной добротой.
Был очень добрым и очень хорошим человеком. Не в обывательском смысле, а по-настоящему. И то, что не верил в удачу писателей душевно небрежных, – это выражает всю природу Исаака Эммануиловича.
Как-то раз ждал меня в Париже и перечел маленький рассказ Чехова.
– Знаете, что удивительно? – сказал мне. – Чехов был очень добрым человеком.
Ругался с французами, которые смели критиковать Мопассана. Полагал, что Мопассан безупречен... А в одном из последних разговоров сказал:
– Все у Мопассана хорошо, но сердца не хватает.
Вдруг почувствовал эту стихию страшного одиночества и отъединенности Мопассана.
/.../
Не могу сказать, что знал веселого Бабеля. Он не был ни весельчаком, ни бодрячком – ничем, что требовалось для того, чтобы быть одобренным. Он был печальным человеком, который смеялся. Его особенно интересовало то двоякое и загадочное, что вообще интересует людей, – смерть и любовь... Сколько наслушался исповедей, которые умел вызывать!
Очень любознательный... В Париже, когда не было денег, готов сколько угодно заплатить девушке, чтобы поболтать с нею в кафе, а самому не пойти обедать. Не мог видеть женскую сумку без просьбы, часто безуспешной:
– Не разрешите ли заглянуть, что внутри?
/.../
Бабель старался быть осторожным. Его никак нельзя назвать человеком, который лез напролом. Знал, что не должен ходить к Ежову, но хотел разгадать тайну нашей жизни и смерти.
В одну из последних встреч, когда меня в конце концов выпустили в Испанию, мы сидели в ресторане «Метрополь». Там танцевали, играла музыка, и он, наклонившись, сказал шепотом:
– Ежов – только исполнитель.
Вот единственная мудрая фраза, которую я вспоминаю из всего, что слышал в то время. Бабель больше нас видел и разбирался в людях. Никогда не мыслил категориями и абстракциями – всегда живым человеком.
/.../
Трагична судьба того, который сейчас перед вами (показывает на портрет). Он был одним из самых преданных революции писателей и верил в прогресс. Верил, что все пойдет к лучшему.
Его убили...
Помню, в начале тридцать восьмого пришел ко мне мрачный. Сел, осмотрелся...
– Пойдем в другую комнату. – Боялся разговаривать при телефоне... – Я расскажу вам сейчас самое страшное.
И рассказал, что его повели на фабрику, где книги превращаются снова в бумагу, – рассказал с необычайной силой и выразительностью, как сидят здоровые девки и вырывают бумагу из переплетов.
– Страшно!
Я был подавлен, а он сказал:
– Может быть, только начало...
То была одна из его тем. Об очкастых. О тех, кто читает книги. О тех, кто думает. О тех, у кого есть мнение... И рассказал о девушках, как их увидел Довженко, – как о стихии, поднявшейся с земли...
/.../
Что значит реабилитация? Не те, скажем, глупости, что написаны в папке его дела, которым удивлялся прокурор и которые действительно глупости... Мы – живые – перед Бабелем и читателем обязаны. Разве не удивительно, что страна языка, на котором он писал, – эта страна издает его в десять раз меньше, чем социалистические страны и Запад. Ведь это страшно.
Я вчера получил письмо от Ивашкевича. Он написал много хорошего о Бабеле. Сообщил, что в Польше дважды напечатан перевод книги, изданной в Москве, а недавно маленький двадцатитысячный тираж разошелся в течение дня.
У нас в 1957 году издали – и крышка, ничего нельзя поделать. Разве не страшно, что мы просили устроить вечер в Политехническом, а нам ответили:
– Нет, только в Доме литераторов.
И стояли люди на улице, не могли попасть сюда.
/.../
Если бы был жив, если бы был бездарен, то уже десять раз собрание сочинений переиздали бы. (Продолжительные аплодисменты).
Не думайте, что кричу впустую! Хочу, чтобы наконец мы, писатели вмешались, чтобы заявили, что нужно переиздать Бабеля, чтобы добились устройства вечеров. Почему поляки, чехи устраивают вечера, а у нас, не будь Журавлева, которому я глубоко признателен, не знали бы и имени Бабеля.
/.../
Я хотел раньше привести отзывы многих зарубежных писателей, – и то, что прислали сейчас, и то, что помню по памяти. Я помню, как в мадридской гостинице Хемингуэй, который впервые тогда прочитал Бабеля, сказал:
– Никогда не думал, что арифметика важна для понимания литературы. Меня ругали, что я слишком кратко пишу. А я нашел рассказ Бабеля еще более сжатый. Значит, можно еще крепче сжать творог, чтобы ушла вся вода.
/.../
Не знаю страны и больших писателей, которые бы не чувствовали силу бабелевской искренности, человечности и которые бы его не любили. Такими могут быть только злые враги.
И вот семьдесят лет. Мы как бы на празднике. Я согласен встать и служить, как пес, перед всеми организациями, сколько скажут, для того, чтобы вымолить переиздание книг, которые стали редкостью теперь, когда препятствий нет.
Я хотел бы, чтобы все писатели помогли в осуществлении одного – чтобы Бабеля смог прочитать наш народ. Мало бумаги одну книжку издать?.. Это не будет собрание сочинений, да еще длиннейшее. Должна найтись бумага! (Аплодисменты.)
/.../
Я сравнивал дневник Первой Конной с рассказами. Он почти не менял фамилий, эпизоды те же, но освещал все какой-то мудростью. Он сказал: «Вот так было. Вот люди. Эти люди бесчинствовали и страдали, глумились и умирали, и была у каждого своя жизнь и своя правда». Из тех же самых фактов и тех же фраз, которые впопыхах заносил в тетрадь, он потом и писал.
Но хватит. Я тронут и речами всех знавших Исаака Эммануиловича, и тем, как слушали, и, видимо, не только этот зал, но и окрестности – коридоры и на улице. Я рад за Исаака Эммануиловича. Рад, что здесь Антонина Николаевна и Лида – дочка Бабеля, что они услышали и увидели, как его любят.
Сокращенная
стенограмма
в записи
вдовы Бабеля
Примечания:
1. «И рассказал о девушках /.../ как о стихии, поднявшейся с земли». Фильм Александра Довженко «Земля» (1930).
2. Ярослав Ивашкевич – польский писатель, родом из Киева. Учился в одной гимназии с Булгаковым и Паустовским.
3. Наречие «страшно» повторяется несколько раз. Страшно, когда девушки (стихия, поднявшаяся с земли) «вырывают бумагу из переплетов». Страшно, «что страна языка, на котором он писал (Родина?), – эта страна издает его в десять раз меньше /.../». Страшно, «что мы просили устроить вечер в Политехническом, а нам ответили: нет, только в Доме литераторов».
4. «Если бы был жив, если бы был бездарен, то уже десять раз собрание сочинений переиздали бы. (Продолжительные аплодисменты)». Хлопали те, кто помнил (или не помнил) популярные тогда строчки:
Нельзя бездарным быть без данных.
Тут нужен пыл, тут нужен жар.
Нет, одаренным быть бездарно.
Вот быть бездарным – это дар.
5. Дмитрий Николаевич Журавлев – чтец, народный артист СССР.
6. «Я согласен встать и служить, как пес /.../ чтобы вымолить /.../». Без комментариев.
7. «/.../и была у каждого своя жизнь и своя правда». Вот этого (что у каждого – своя правда) советская власть, даже поздняя, не признавала.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru