[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2004 ИЯР 5764 – 5 (145)
Про Чернова и Шварца
В середине XX века арабист Чернов (по матушке – Шварц) приехал на международную конференцию. Она состоялась в городе N, и наш семитолог долго бродил по предместью, где проживало некогда семитское население. Остались четыре синагоги, и ни одной не удавалось найти.
Местный славянский язык схож с русским, но прохожие пожимали плечами и разводили руками – nie wiem – не знаю, не понимаю, не вем.
Это повальное неведение казалось подозрительным, и арабист-семитолог вспомнил одно семейное предание. Перед Большою войной родители получили комнату в коммунальной квартире. А вскоре наведался человек, спрашивает Исаака Абрамовича...
Родителям по слухам известно, что Исаак Абрамович занимал эту комнату раньше. К нему пришли глубокой ночью и увели под утро, произведя обыск в присутствии понятых и дворника...
– Какой Исаак Абрамович? – изуми
лась мамаша Шварц.
– У нас таких нет! – буркнул папаша Чернов.
И упрямый семитолог бросался на каждого, кого видел. Орал и махал руками, привлекая внимание, как потерпевший кораблекрушение...
– Co pan szuka?
«Шукать» по-украински и южнорусски – «искать». Чернов
растолковал, что, собственно, ищет.
– Pan jest Zydem?
– Нет, – сказал Чернов, – я не еврей.
И готовился к дальнейшим объяснениям: зачем нееврею синагога.
– А почему вы обратились ко мне? – спросил прохожий.
Чернов усмехнулся и стрельнул черным глазом. Дескать, к кому же еще? На улице ни души.
– Ну, хорошо, идемте.
Они обошли четыре забитые синагоги, в которых никто не молился из-за отсутствия прихожан. В пятой (самой древней) – мемориальная выставка. Поспели к закрытию. Мельком глянули на священные свитки, талес, подсвечники...
– Здесь немцы планировали музей, – сказал прохожий. – В память об исчезнувшем народе... Я три года сидел в концлагере. А когда вышел, женился на местной славянской женщине, взял ее фамилию, принял христианство. Мои дети ходят в костел. Я – здешний коренной житель, а Вы кидаетесь точно разбойник из подворотни: где синагога?.. И почему ко мне? У меня что, на лбу написано?.. Я не еврей, ясно вам? Не еврей, не еврей, не еврей!
Палестинское подворье
На переломе века, в 1950 году, некто Шварц (Чернов – по матушке) закончил среднюю школу. И получил золотую медаль... При врожденном сердечном пороке с длительным уединением на дому, да еще в постели, оно вроде и не заслуга. В больнице тоже всего и забот – книжки листать...
Золотой медалист наметился в МГУ, на физмат, да аккурат в ту весну навестили выпускников университетские эмиссары, и черноглазый ворон-доцент прокаркал, не управляясь со звуком «р», что как раз ему, Шварцу, не рекомендуется...
– А куда? – растерялся Шварц.
И скосивши агатовые глаза, ворон прокаркал, по-прежнему упирая на «р»:
– Торфяной, строительный, горный... Под вопросом – железнодорожного транспорта...
Поскольку Шварц грассировал почище доцента, то и выбрал МАИ – Московский авиационный институт – ласковое, певучее имя... Но если так уж боялся рокочущего картавого «р», пошел бы в Финансово-экономический, в Стали и сплавов, в Цветные металлы с золотом...
А то – Авиационный! Секретный и запретный!.. Куда, спрашивается, смотрели родители?
Ну, мама – ладно, смотрела на папу. А папа?
Старший Шварц – человек с допуском и пропуском. Учинил бы вселенский скандал, унюхавши про инцидент с вороном. Но каркающий доцент истребовал страшную клятву, что Шварц-младший будет молчать.
Картавый доверился картавому, а в слове «тайна» нет звука «р». И младший картавец Шварц не нарушил зарока.
А папа Шварц полетел с работы. Его понизили в должности, пока еще не прогнав из полузакрытого гуманитарного учреждения, где собиралась зарубежная печатная информация и распределялась-дозировалась: что – высокому начальству, что – в среднее звено, что – на низовку, для массового употребления.
Папа Шварц служил в той конторе с основания. Числился и в параллельном заведении, закрытом сполна, но тоже гуманитарном. Опекал молодую журналистку, которая перед Большою войной, порвав с родителями, примчалась из эмиграции. Счастливая и свободная – некуда приткнуться, никого знакомых, беспомощная житейски и профессионально...
Вскоре девушку посадили, и папа Шварц вступил с нею в переписку, регулярно снабжая посылками.
Мама Чернова ни о чем не догадывалась, обставляла квартиру. Им предоставили ведомственную, на Бульварном кольце. Старый, заново облицованный дом с коридорной системой – бывшая монастырская гостиница для паломников. Отсюда – на Брянский вокзал и в Одессу, а там пароходом – ко Святым местам... За окном коптила труба – бывший Храм, переоборудованный под бойлерную-котельную.
Мама ластилась к папе: не предвидится ли командировка в Прибалтику (только-только присоединенную) или в Западную Украину (триумфально освобожденную)? Болтают, что во Львове – уютные галицийские коврики карпатской ручной работы, а в Риге – масса бесхозных мебельных гарнитуров, которые малой скоростью, по особому разрешению...
Всегда сдержанный, папа затопал и заорал, метнувшись, будто назло, в противоположную сторону, – на Дальний Восток и в Сибирь. Пропадал, с малыми перерывами, месяца три и вернулся накануне войны.
Тут мама что-то учуяла. Тем более папа сразу же записался в ополчение, а перед уходом строго-настрого наказал ежемесячно направлять посылки по такому-то сибирскому адресу для заключенного получателя с женской фамилией... Причем не из дома, а перемещаться для верности куда-нибудь на К – Коломна, Кашира, Калуга...
Мама исполнила в точности. Стояла под окном, глядя на церковь-котельную. Еще не топили, труба отдыхала. По облупившейся дранке – белые меловые кресты. Люди прикладывались и молились. Молодая женщина плакала. Здоровенный мужик грохнулся на колени. И мама лепетала, словно в беспамятстве:
– Спаси и сохрани... спаси и сохрани...
Папа вынырнул из Вяземского котла, собрав в окружении – с бору по сосенке – партизанскую роту. Полгода валялся в госпитале, удостоился почти ордена – солдатской медали «За отвагу» и земляничной нашивки за ранение («цвета fraise», как сообщил по-французски в сибирский лагерь).
Сославшись на инвалидность, уклонился от службы в закрытом гуманитарном заведении, но восстановился в родном, не менее гуманитарном, информационно-распределительном. Однако же потерял руководящее положение. Ибо все высшие чины поменяли фамилии.
Макс Жакоб. Автопортрет.
Глава учреждения, которого папа Шварц продвинул некогда в штат вопреки непролетарскому происхождению («из семьи мелкого торговца»), глава учреждения – рыжий и светлоокий Хавкин именовался, под стать наружности, Марьиным. Правда, не вышел носом – с горбинкою и висит...
– Ну, ты же читал их листовки! – И почесал свой горбатый нос французского грязно-земляничного цвета «фрез». – Вперед на врага – против жидов и НКВД!.. Возьми фамилию жены, и дело с концом! В России нужно быть русским!
– На фронте читать вражеские листовки запрещено, – сказал папа Шварц. – Я не читал их листовок.
И ничего не предпринял. Может быть, потому что, покуда сражался да лечился, к младшему Шварцу привалило совершеннолетие. Ни минуты не сомневаясь, мама оформила его по отцу. Коль папа – Шварц, так и сын – Шварц. При соответствующей национальности... Мама Чернова, видать, не смекнула, кем надобно быть в России!
И младший Шварц провалился в МАИ.
Папа двинулся по инстанциям, не убоявшись конфуза, угроз и знамений. План такой: пристроить наследника – и прощай, Москва, ради Сибири! Бывшая эмигрантка и журналистка отбыла срок, вышла на поселение, и папа Шварц размечтался о новой жизни.
Реализуя сибирские намерения, обошел старых влиятельных друзей и добился повторного собеседования. Пригласили нейтральное лицо – картавого университетского доцента, и оба пернатых, ворон и вороненок с черным огнем в глазах, громко каркали друг на друга.
В результате младший Шварц оказался в МАИ – единственный картавец на курсе. Старший – последний в родном учреждении – прилюдно разоблачен как махровый космополит, ярый сионист, исключен, лишен пенсии... Только Сибирь уже ни к чему: бывшую эмигрантку засудили по второму разу...
Папа Шварц добровольно ушел из жизни. Мама Чернова последовала за ним посредством сердечной болезни, завещавши сыну новый адрес для регулярных заполярных сношений.
В эпоху позднего Реабилитанса, за неимением иного пристанища, бывшая эмигрантка заночевала у младшего Шварца.
– Ох, вылитый папа...
Как всякий мальчик, картавец Шварц больше был похож на маму, но с возрастом отцовские черты, правда что, проступили. А с мамою эмигрантка никогда не встречалась.
– Боже, какое у вас прирожденное французское «р»! – И поставила Шварцу безукоризненное произношение. Так, из любви к искусству...
Матери, конечно, не заменила, но Шварцевы отпрыски, натурально и без натуги, окликали ее баби (с ударением на последнем слоге). А Шварцева жена воевала с нею естественно и непримиримо, как с родною свекровью.
По тайной характеристике секретного заведения, на основании вечно хранимых отчетов покойного Шварца, бывшую эмигрантку как невинно пострадавшую пригласили в режимное информационно-распределительное учреждение, глава которого Марьин лично представил новую сотрудницу, победоносно прочистивши бурый висячий нос.
«Цвета fraise», – подумала бывшая эмигрантка.
В качестве компенсации ей доверили переводить с одного родного языка на другой, дозволив – за безотказность и добросовестность – посетить зарубежных сестер и теток, особо не упирая (с почесыванием земляничного носа) на заполярно-сибирское житье-бытье. И бабулька поехала, прихватив внучку – старшую Шварцеву дочь.
Та внезапно окрестилась и громогласно ратовала возвернуть дом в изначальное положение. Пускай опять будет монастырский отель, приют для паломников. Пусть потянутся отовсюду жаждущие узреть Святые места! И взамен черной трубы воссияет золотой купол!
– Ну, пускай, пускай! – согласился Шварц, привычно избежав карканья. – Ты, ясное дело, выйдешь замуж. А нам куда деваться – маме, бабушке, мне? Где жить-то?
– Не знаю! – беспечно махнула рукой дочка.
– Чистый дедушка! – восхитилась бывшая эмигрантка.
Дом забрала Патриархия. Храм освятили. Дочка сделалась попадьей – женой молодого священника. Квартира тоже досталась батюшке.
Старого Шварца поместили в кардио-центр. На зятевы православные доходы произвели рядовую сердечную операцию, вогнав для бодрости пять шунтов.
Дед и прадед, заслуженный авиастроитель, он покоится в мягких креслах, перекатывая искусственными челюстями прирожденное галльское «r», под колокольный благовест декламирует в пустоте Макса Жакоба, французского поэта, католического монаха, еврея, погибшего в лагере 5 марта 1944 года:
Кто видел, как жаба – прыг-скок через улицу?
Жаба – маленький человек размером с детскую куклу. И ползет-волочится чуть ли не на коленях. Ему стыдно, скажете вы... Нет, попросту ревматизм. Одна нога вечно отстает, и надобно подтянуть.
Куда ж поспешает сей ползун-волочильщик? Б-г весть. А вылез из сточного желоба. О, бедный клоун! Никто не заметил тебя, жалкую куколку-жабу.
Как никто раньше не замечал меня.
А теперь даже девочка с куклой потешается над желтой моею звездой.
О счастливая жаба! У тебя нет желтой звезды.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru