[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  АПРЕЛЬ 2004 НИСАН 5764 – 4 (144)

ЛОЗУНГИ

Брайан Гланвилл

У отрезка туннеля, где поворот следовал за поворотом, ему начинало казаться, что белым кафельным стенам нет конца, чудилось, что он велогонщик и обречен мчаться круг за кругом по крутым стенкам велодрома до скончания века. В этом месте он всегда убыстрял шаг. В одних случаях оправданием ему служил звук приближающегося к платформе поезда, в других – он надеялся, что сочтут, будто он спешит: опасается, как бы, когда он добежит до платформы, двери не закрылись прямо перед его носом.

Случалось, – и нередко – он пытался остановиться, убеждал себя: ведь он проходил по туннелю по меньшей мере раз сто, он же знает – белая стена рано или поздно кончится. Обругав себя, он взбадривался и, когда двери лифта с долгим тяжелым вздохом раздвигались, пропускал других пассажиров вперед, не спеша следовал за ними, минуя первый поворот и даже второй, затем белая стена подавляла его, ее бесконечность ужасала, вызывала клаустрофобию, и он переходил на бег.

Когда на стене появились свастики, он ничуть не удивился. Под белым кафелем пестрела реклама – крикливая радуга из корсетов, чулок, бюстов, дымящихся пистолетов. Обычно он не обращал на них внимания: для него туннелем были пустые белые стены.

Тем не менее, на стенах с их опасным отрицанием всего и вся свастики не казались чужеродными. А когда увидел и лозунги, он подумал, что и этим жирным черным буквам здесь самое место. «Черные, убирайтесь восвояси!» гласил первый лозунг. Время от времени он исчезал, от случая к случаю его по указанию администрации смывали, но вскоре лозунг был написан снова, и до него вдруг дошло, что, пробегая по туннелю, он ищет глазами надпись: «Черные, убирайтесь восвояси!», зная, что она появится вновь и зная также, какой текст – неизбежно – последует за ней. «Жиды, убирайтесь восвояси!» Эти слова стояли у него перед глазами всякий раз, когда он выходил из лифта, мерещились ему, когда он пробегал по туннелю, но, обернувшись, он видел на стене всё то же: «Черные, убирайтесь восвояси!», а то и вовсе ничего – можно подумать, на стену, как на экран, лозунг проецирует он сам.

Однако лозунг не замедлил появиться. Он внимательно разглядывал его в затхлой теплоте туннеля, пассажиры, заслышав шум приближающегося поезда, проскакивали мимо. Один-два оборачивались: любопытствовали, чего ради он здесь торчит, он вспыхивал, и они уходили. На этот раз лозунг ему не померещился. Он закрыл глаза, снова открыл – лозунг был тут. Накрыл рукой в перчатке слово «Жиды», отнял руку, гадал: а вдруг теперь будет написано «Черные», но нет, всё то же – «Жиды». Он услышал, как двери поезда закрываются, как топочут, поднимаясь по лестнице, пассажиры, повернулся и зашагал прочь так, словно торопился покинуть место преступления.

Несколько дней спустя он оказался один и в лифте, и в туннеле. Лозунг был все там же, и он попытался его стереть. Торопливо, опасаясь, что его увидят, сначала перчаткой, затем рукой, предварительно ее послюнив, но лозунг не поддавался, похоже, все его усилия были тщетны: буквы чуть размазались, но не стерлись. И тут ему почудилось, будто он ведет борьбу не на жизнь, а на смерть: или он, или лозунг, и он тер отчаянно, все сильнее и сильнее, тер так, что у него начали саднить пальцы. Буквы, тем не менее, не стирались, конец этой битве положил приход поезда. Сбегая к платформе, он заметил, не вполне даже осознавая это, что поднимающиеся по лестнице пассажиры глазеют на него, а уже добежав до платформы, где двери вагона закрылись прямо перед его носом, что вопрошает вслух:

– Какого черта, почему они ничего не предпринимают, какого черта, почему они бездействуют? Сейчас же поднимусь наверх, – решил он, – поговорю с этим гадом – начальником станции, спрошу его:

– Какого черта, что у вас на станции творится? Почему вы не стираете эти лозунги?

Но время шло, поезда все не было, и в его воображении начала рисоваться такая сцена: он кипятится, а начальнику станции – хоть бы хны.

– Вот как, сэр? Вас это беспокоит, сэр? Как вы сказали, ваша фамилия, сэр?

– Гольдштейн, антисемит ты паршивый, Гольдштейн.

– Постараемся сделать все, что в наших силах, мистер Гольдштейн,  у нас убирают станцию каждый день.

– Каждый день? Да этот лозунг красуется здесь уже неделю!

– Вы же знаете, как трудно с нашим контингентом, ну с этими вот… с цветными. Притом учтите, я ничего против них не имею.

– Как же, как же. У вас много близких друзей среди них.

За лозунгами последовали плакаты. Плакаты с теми же лозунгами – небольшие квадратики с маленькими лиловыми свастиками и лозунгами. Поначалу они гласили: «Не давайте работы черным. Цветные иммигранты отбирают работу у британцев». Их расклеивали на все подряд рекламы, которыми были обклеены стены платформы, без разбору. Поначалу он испытал облегчение, что плакаты снова направлены против негров, и устыдился. Но убрать плакаты оказалось не легче, чем лозунги. На первом из тех, что попались ему на глаза, кто-то оторвал угол, и он решил завершить это дело: скрючившись так, чтобы не было видно, чем он занимается, скоблил бумагу ногтем, но обнаружил, что ему не удается отколупать даже свастику в левом верхнем углу.

Войдя в подошедший поезд, он стал строить догадки, где напечатали эти плакаты, ведь тот факт, что их, пусть и тайно, отпечатали в типографии, сообщал угрозе официальный статус. Лозунги на стенах можно было бы списать на какого-то психопата, но ведь некое официальное учреждение приняло их, напечатало, а, значит, не сочло бредом сумасшедшего. 

Сбегая вниз в туннель, он понял, что ищет глазами третий лозунг, представлял и этот, тоже написанный жуткими черными буквами. Он был уверен, что этот тоже не замедлит появиться. «Гольдштейн, убирайся восвояси! – гласил лозунг. Прежде безличный, он перешел на личности. – Гольдштейн, убирайся восвояси!»

На какое-то время он перестал ездить на метро, добирался до работы на автобусе, но потом устыдился – это что же получается: над ним одержали верх жирный черный карандаш и несколько жалких бумажонок, – снова спустился в метро и обнаружил лозунги на прежнем месте. Мало того, их стало больше: можно подумать, они расплодились, воспользовавшись его отсутствием. Вдобавок появились плакаты: «Уничтожим еврейский капитал!», «Черных из Англии – вон!», «Не дадим евреям захапать наши земли!».

Но ведь «у нас это невозможно»*, подумал он, ответив лозунгом на лозунг, у нас этого не могло быть. И тут же услышал отцовский голос:

– Невозможно? Еще как возможно – и у нас, и где угодно. В Германии мы точно так же говорили, что у нас это невозможно.

В Германии тоже все началось с лозунгов, уличных стычек, подпольной пропаганды.

– Люди переменились, – рассказывал отец. – Ты знал человека не один десяток лет, и вдруг – на тебе – он стал нацистом. В 1932-м я видел, как такое происходит. Тебе всего два года минуло, когда мы уехали.

Уехали, улизнули от газовых камер и печей. И тем не менее здесь, два десятка лет спустя, на стенах появились свастики и лозунги, точно никаких газовых камер и печей и не было. Каждая свастика, каждая мерзкая бумажонка говорила «да» пыткам, гонениям, геноциду. И те типографии, которые их печатали, выказывали свое с ними согласие. Он чувствовал, как надвигается черная, беспощадная сила, мощная уже самим своим безумием, своей глухотой к сути дела, к доводам, состраданию. Параноики, говорил он себе, психопаты; озлобленная группка ущербных людишек. Ну а нацисты, разве они были не такие же, и их озлобление заразило весь народ.

Англия – это Англия, одергивал он себя, а Германия – это Германия. Но невзирая на всё эта сила существует – она сильна своим ослеплением, сильна там, где разумные, тонкие натуры с их сомнениями, их чувством вины, их самокопанием слабы, где он слаб.

Он обнаружил, что все меньше и меньше думает о лозунгах, а все больше и больше о породившей их силе. Чувствовал, что от одних мыслей о ней он невесть почему слабеет, слабеет так, что ему не одолеть сомнения, трудности, отринуть компромиссы, не устоять перед требованием полной покорности; перед забвением разума, морали, человечности.

Недавно он узнал, что у в доме неподалеку от станции метро находится их штаб-квартира, и предпринимал не слишком основательные попытки найти ее: исходил из конца в конец уродливую, убогую улочку с ее сплошными рядами типовых домишек, занюханными лавчонками, замурзанными ребятишками, играющими на мостовых. Кто-то должен взорвать этот дом, думал он, опустить пластиковую бомбу в почтовый ящик, но ему и самому было ясно, до чего же инфантильна эта мысль. Насилие лишь подстегнет их насилие; лучший способ побороть их – выказывать им пренебрежение. Кроме того, они не преминут отомстить. Психопатов ведь ничто не останавливает. И даже если прибегнуть к насилию всего раз, да и результат его будет ничтожным, последствия могут оказаться непоправимыми: удар бутылкой, велосипедной цепью, ботинком по лицу – его лицу.

Он гадал, чем они будут заниматься – украдкой выводить лозунги или наклеивать свои плакаты на рекламу, когда он их увидит. Было в них нечто бесовское: невидимые, они выползали лишь по ночам, когда станция засыпала. Но вот появилась новая партия плакатов, на них указывался номер дома, где помещалась штаб-квартира, однако прошла неделя, прежде чем он пошел посмотреть на нее. Пока ты ее не нашел, ее вроде бы не существует. А когда он ее нашел, оказалось, что это дом как дом – никакой тебе вывески, лозунгов или символики. В окне верхнего этажа – линялые зеленые занавески, на парадной двери лупится черная краска.

Он с полчаса постоял поодаль, на тротуаре напротив, у табачной лавки. Время от времени поглядывал на часы: делал вид, что ждет девушку. В дом никто не входил, никто из него не выходил. Лишь однажды подъехал старый, синий, сундукообразный автомобиль, пофырчал, поелозил взад-вперед и в конце концов затих. Из автомобиля вылез блондинистый парень, он смотрел на блондина, неожиданно живот пронзила жгучая боль, но блондин тут же нырнул в ближний переулок.

В этом доме, думал он, его ненавидят, ненавидят, даже не зная; будь у них такая возможность, они бы его уничтожили. Он передернулся, быстро зашагал по улочке, внезапно, как бывает зимним вечером, сгустилась темнота, и он обрадовался. Должно же это чем-то закончиться – каким-то столкновением, стычкой, и в то же время его неудержимо, предательски тянуло договориться, прийти к соглашению, притом что он знал: никакое соглашение невозможно.

Вот оно, мое наследие, подумал он, нежеланное наследие – итог веков гонений, попыток умиротворить, бесполезных просьб. Не исключено, даже если он их и не видел, они его видели, узнали, взяли на заметку – и нападут, неизбежно нападут, стоит ему миновать последний поворот белокафельной стены.

И вот как-то февральским вечером он наконец увидел их. Он был один на платформе, ждал поезда, не слышно было ни звука, тишина казалась чуть ли не вещественной, густой, отдающий резиной запах был от нее неотделим.  Но вот с лязгом спустился лифт, с тяжелым вздохом открылись двери, громко, ритмично затопотали по коридору ноги, раздались выкрики, рев затянувших песню голосов. И вот они уже – сколько их – пятеро, шестеро? – гурьбой сбегали по ступенькам, все в черных кожаных куртках, все молодые. Один держал красный нацистский флаг с черной свастикой в центре белого круга. Орали во все горло, похоже, набирались духу – побаивались, что им дадут отпор. Проходя мимо, воззрились на него: мол, попробуй, посмей только сунуться.

Они, не останавливаясь, промчались до дальнего края платформы, там парень с флагом стал им размахивать, остальные – неловко, карикатурно – отдавали друг другу фашистские приветствия, затем затянули марш.

– Изведем черных! – орали они. – Вышибем жидов!

И вдруг он, сам не понимая, как получилось, пошел на них, медленно-медленно, наподобие лунатика, ноги несли его помимо воли. И вот уже их разделяла всего половина платформы, теперь он лучше различал их лица. Да они же всего-навсего мальчишки, подумал он. Невежественные, глупые лица, длинные, жидкие патлы, приплюснутые носы, прыщавая кожа. Всего-навсего мальчишки.

Он хотел остановиться, но ноги не слушались. И вот их уже разделяли всего шесть метров, четыре метра, они внезапно оборвали песню, молча смотрели, как он идет к ним. «Я могу повернуть назад, – думал он, – могу повернуть назад, когда подойду к ним, разве нет?»

Он подошел к ним чуть ли не впритык, они смотрели на него молча, стояли как вкопанные – ждали. Острый конец древка  был  нацелен  на  него  подобно  копью,  но  невзирая на это он надвигался на них – ждал, когда они прервут молчание.

Перевела с английского Л. Беспалова

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru