[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2004 АДАР 5764 – 3 (143)
Зулус и зейде
Дэн Джейкобсон
От старика Гроссмана никому не было покоя. Как он всем досаждал, сколько доставлял беспокойства! Он представлял опасность и для себя самого, и для тех водителей, под чьи машины так и норовил попасть; и для детей, в чьи игры он встревал, отчего, завидев его, они бросались врассыпную; для хозяев домов, которые, приняв его за бандита, выскакивали с бейсбольными битами в руках; слуги-африканцы, повстречав его на улице, насмехались над ним.
Удержать его дома было невозможно. Он норовил ускользнуть при любом удобном случае: стоило не запереть дверь – и он оказывался на улице; не закрыть окно – и он, а ловкости ему было не занимать, тут же выбирался наружу; гуляя по парку, он то и дело пропадал, можно подумать – в прятки играл. Физически крепкий, бодрый, выносливый – расстояния его не пугали, он мог где надо прыгнуть, через что надо перелезть. Но вся его энергия уходила исключительно на то, чтобы при любой возможности сбежать куда подальше. Это можно было бы принять за стремление к свободе, однако никто не мог взять в толк, что за удовольствие бесцельно бродить по улицам, сидеть со стертыми в кровь ногами на тротуарах, забираться в чужие дома, таскаться, рискуя жизнью, по стройкам, взбираться без нужды по лестницам пятнадцатиэтажек, а потом возвращаться домой в сопровождении очередного здоровяка-полицейского, который, подмигнув Гарри Гроссману, сыну старика, осторожно вытаскивал гулёну из патрульной машины.
– Он всегда такой был, – объяснял Гарри, когда его расспрашивали, почему отец так себя ведет.
– Всегда? – переспрашивали его, и Гарри отвечал:
– Всегда. Можете мне поверить. Мне ли его не знать – отец все-таки. Мама из-за него раньше времени поседела. У него на уме только одно и было: как бы улизнуть.
Наградой Гарри была похвала гостей:
– Редко кто так ответственно выполняет свой сыновний долг!
Однако Гарри всякий раз отнекивался:
– Сыновний долг? А что мне еще остается? Тут ничего не поделаешь.
Гарри Гроссман отлично понимал, что ему ничего другого не
остается. Он должен выполнять свой долг – с таким отцом разве можно иначе? – но
под грузом этого долга он стал жестким и раздражительным. Крепкий и плечистый,
он ходил ссутулившись – будто старался удержать груз, который на него свалился.
Он был в расцвете лет, плотный, широкий в кости, с мясистым лицом, со скупыми и
резкими движениями; показывая на отца, от которого он унаследовал силу и чья
некогда могучая фигура превратилась в обтянутый кожей скелет, прикрытый
висевшей как на вешалке одеждой, он говорил:
– Вы взгляните на него. Знаете, что он однажды сделал? Мама, бедная, накопила денег, чтобы он мог добраться до Южной Африки; купила ему одежду, купила билет и отправила к своему брату, который уже здесь обосновался. Он собирался заработать и перевезти сюда и меня, и мать, и моего брата, всех нас. Но на пароходе, шедшем из Бремена в Лондон, он познакомился с какими-то евреями, которые держали путь в Южную Америку, и они ему сказали: «На что тебе эта Южная Африка? Дикая страна, тебя там туземцы съедят. Поезжай в Южную Америку, вот где люди состояния зарабатывают». Он в Лондоне меняет билет. Полгода мы не имеем о нем никаких известий. Через полгода он просит приятеля написать моей матери, чтобы она уж была так добра и прислала ему денег на билет обратно – он, дескать, в Аргентине загибается, испанцы ему надоели до смерти, и ему непременно нужно домой. И мать занимает денег у брата – чтобы он мог вернуться. И вместо состояния одни только долги.
Но Гарри свой долг помнил, в чем его друзья лишний раз убеждались, когда уговаривали его отправить старика в дом престарелых.
– Нет, – отвечал Гарри. Он супил брови, недовольно кривил рот: демонстрировал, как претит ему это предложение. – Я против. Возможно, когда он будет требовать постоянного ухода, я приму такое решение, но до этого еще не дошло. Ему там не понравится, он будет страдать. Так что, пока сил хватит, мы будем за ним присматривать. Это мой долг. И я буду делать то, что положено.
С гораздо большей охотой Гарри рассказывал о прошлом старика.
– Он не мог даже заплатить за билет сюда. Долг вынужден был выплачивать я. Мы приехали все вместе – мама больше не хотела отпускать его одного, и возвращать деньги ее брату, который оплатил поездку, пришлось мне. Я был совсем мальчишкой – сколько мне тогда было, шестнадцать? семнадцать? – но я заплатил и за его билет, и за свой, и за билеты мамы с братом. Времени на это, знаете ли, ушло немало. Но на этом мои мучения с ним не закончились.
Гарри ставил отцу в вину даже близорукость; он отлично помнил, как досадовал, когда вскоре после приезда в Южную Африку стало ясно, что Гарри сумеет пробиться и станет для всей семьи опорой и поддержкой, старик – а он в ту пору был не так уж и стар – начал вдруг резко терять зрение, практически ничего не видел без очков и Гарри приходилось их ему покупать. Гарри помнил – как не помнить! – что отец беспрестанно то терял очки, то разбивал, пока ему наконец не дали понять, что никто и не ждет, что он будет работать.
– Теперь он так больше не делает. И когда хочет сбежать, непременно берет с собой очки. Он всегда таким был. Бывает, узнаёт меня, а когда не хочет узнавать – делает вид, что меня знать не знает.
Отец Гарри действительно порой его не узнавал. Иногда, встретив сына в коридоре, кидался к нему с вопросом:
– Ты кто такой?
А мог увидеть в комнате и спросить:
– Что это вы делаете в моем доме?
– В твоем доме? – спрашивал Гарри, когда хотел подразнить старика. – В твоем доме?
– Вон из моего дома! – кричал старик.
– Из твоего дома? Так ты считаешь, что этот дом твой? – спрашивал Гарри – его ярость старика забавляла.
Гарри был единственным человеком в доме, кто разговаривал со стариком, да и то не столько разговаривал с ним, сколько говорил о нем с другими. Жена Гарри, женщина тихая и молчаливая, рядом с Гарри и здоровяками-сыновьями – они пошли в отца – ее и вовсе не было видно, с радостью бы отправила старика в дом престарелых. Но муж сказал «нет», и она смирилась со стариком, хотя в глубине души считала, что и для него самого было бы лучше провести остаток дней в приюте для стариков-евреев – она однажды там побывала, и он произвел на нее самое благоприятное впечатление: здание кирпичное, окна просторные, в коридорах резиновые дорожки, приглушающие шаги, кругом зелень, вся обслуга в форменной одежде. Со стариком она смирилась – она с ним не разговаривала. Внукам до дедушки дела не было: им было чем заняться в школе, где они играли в регби и крикет, идиша они почти не знали, в присутствии друзей немного стеснялись старика, а дедушка на них внимания не обращал, разве что, трясясь от ярости, обзывал их бурами, или гоями[1], или шкоцами[2], но они пропускали это мимо ушей.
Дом был кирпичный, одноэтажный, крытый гофрированным железом, с верандой по всему периметру; Гарри Гроссман купил его уже давно, и в последнее время, когда многие в округе взялись перестраивать дома, он стал казаться старомодным. Однако дом был добротный и основательный, но мрачноватый – как если бы его хозяином был вдовец. Мебель была из самого крепкого африканского дерева, прочная, полы в коридорах застилал простой линолеум, а картины – огромные в коричневых и серых тонах офорты в тяжелых рамах – давно уже никто и взглядом не удостаивал. Оба слуги, могучие зулусы, безропотно выполняли свою работу и до блеска надраивали мебель.
Вот из этого дома и пытался сбежать старик Гроссман. Он убегал из дверей, из окон на широкие, залитые солнцем улицы африканского города, где над одноэтажными домиками с садиками нависали многоэтажные дома. По этим улицам он и бродил.
***
Способ управиться со стариком Гроссманом предложил один из слуг-зулусов, Иоганнес. Однажды он привел в дом Паулуса и представил его как своего «брата». Гарри Гроссман знал, что «братом» зулус может назвать кого угодно – от сына собственной матери до друга из соседнего крааля, но Иоганнес так расписывал Паулуса, что вполне верилось, что он и на самом деле ему брат. Иоганнесу приходилось говорить за Паулуса, поскольку тот английского не знал. Паулус был совсем «темным». Крепкий африканец при усах и бороде, в отвисших мочках ушей виднелись прорези для племенных украшений; обут он был в сандалии с подошвами из старых автомобильных покрышек и ремнями из красных резиновых жгутов. Ни носков, ни шляпы у него не было, имелись лишь шорты цвета хаки, тесные ему, и рубашка без пуговиц. Впрочем, пуговицы все равно оказались бы без надобности, поскольку рубашка на его широкой груди не сходилась. Могучий торс выпирал из одежды, а над ним возвышалась чуть откинутая назад голова, и борода, разделенная надвое, грозно топорщилась из-под обвисших – вроде тех, какие бывают у китайских мандаринов, – усов. Во время речи Иоганнеса он раз или два улыбнулся, обнажив при этом ровные белые зубы, но по большей части стоял, не без смущения глядя куда-то Гарри Гроссману в висок – руки за спиной, колени слегка согнуты, так, словно хотел показать, насколько сам он, что бы ни говорил о нем его «брат», в себе не уверен.
Когда Гарри сказал, что, пожалуй, у них ничего не выйдет: Паулус слишком уж «темный», и Иоганнес перевел ему, что сказал баас, на лице его ничего не отразилось. Затем Иоганнес сообщил ему, что если бы он говорил по-английски, то баас бы его взял, и он согласно кивнул. Но всякий раз, когда Гарри смотрел на него, Паулус улыбался – и улыбка не была заискивающей, он просто улыбался поверх бороды так, словно говорил: «Испытай меня». Когда же Иоганнес стал расписывать его достоинства, снова посерьезнел. Иоганнес нахваливал «брата». Он сказал, что баасу известно, какой он сам, Иоганнес, хороший парень. Разве стал бы он рекомендовать баасу того, кто хуже его? Баас сам видит, сказал Иоганнес, что Паулус не из этих городских, что шляются без дела по улицам; он парень хороший, только что из крааля. Не пьяница и не вор. Он сильный, и работник хороший, и опрятный, и может быть заботливым, как женщина. Если он, Иоганнес, говорит неправду, пусть его прогонят. Если Паулус хоть в чем-то подведет, тогда он, Иоганнес, добровольно уйдет со службы у бааса, потому что получится, что он бааса обманул. Но если баас ему поверит и даст Паулусу возможность себя показать, тогда он, Иоганнес, научит Паулуса работать по дому и в саду, чтобы Паулус мог быть баасу полезен не только в той работе, на которую он просит бааса его нанять. И еще Иоганнес набрался смелости и сказал, что не так уж и важно, знает Паулус английский или нет, потому что старый баас, оубаас, сам не знает английского.
То, что Гарри Гроссман нанял Паулуса, было своего рода шуткой – шуткой над отцом. Паулуса взяли в дом. Ему отвели комнатку в доме для прислуги на заднем дворе, он принес туда красно-черный жестяной сундучок, выкрашенный, свернутые одеяла и гитару с изображением ковбоя на деке. Ему выдали одежду, в которой здесь ходили слуги, – синюю хлопчатобумажную рубашку и шорты с красным кантом, в которых он со своей бородой и мощной фигурой походил на актера, изображающего короля в изгнании. Трижды в день, когда белые люди заканчивали трапезу, его кормили, раз в неделю выдавали кусок мыла, время от времени ему перепадала старая одежда, и еще он получал один фунт пять шиллингов в неделю, из которых пять шиллингов он брал, а фунт по его просьбе оставался у бааса – он откладывал деньги. Раз в неделю ему полагался свободный вечер, и ему разрешалось принимать у себя в комнате не более двух гостей одновременно. Рекомендации Иоганнеса Паулус во всех отношениях оправдал. Паулус действительно был не из тех городских, которым бы только шляться без дела по улицам. Он не воровал и не пил, был опрятен, честен и трудолюбив. И мог быть заботливым, как женщина.
Паулус не сразу привык к
работе; ему пришлось преодолевать не только собственную застенчивость,
осваиваясь в новом доме среди чужих людей – не говоря уж о городе, куда он,
заполучив собственную комнату, редко когда осмеливался сунуться, – но и
враждебность со стороны старика Гроссмана, которому Паулус внушал страх: с его
появлением он стал рваться прочь из дома с удвоенной энергией. И это упорство
старика заставило Паулуса осознать, в чем состоит его работа, поскольку он
пребывал в убеждении, что старому человеку не свойственно упорствовать, а
только наставлять. Паулус не получил никаких указаний, ему только велели
следить, чтобы старик не причинял себе вреда, и Паулус несколько дней пребывал
в замешательстве, но потом понял, что надо делать. Он стал просто ходить за
стариком по пятам.
Поначалу он действовал осторожно, держался от старика на расстоянии, понимая, что тот ему не доверяет. Однако вскоре он уже мог следовать за стариком не таясь, а еще через некоторое время ходил с ним рядом и старик не делал попыток от него сбежать. Когда старик Гроссман отправлялся в путь, с ним отправлялся Паулус, поэтому отпала необходимость следить за дверями и окнами и звонить в полицию. Молодой бородатый зулус и старый бородатый еврей из Литвы бродили вместе по улицам города, чужого им обоим; вместе они заглядывали за заборы больших садов и в сверкающие парадные жилых домов; вместе стояли на широких проспектах и смотрели на автомобили и грузовики, снующие между высокими зданиями; вместе гуляли по маленьким чахлым паркам, а когда старик уставал, Паулус следил, чтобы тот посидел на скамейке и отдохнул. Сидеть на скамейке вместе они не могли, потому что это разрешалось только белым, но Паулус присаживался на корточки рядом со стариком и не вставал, пока не убеждался, что старик вполне отдохнул и может продолжать путь. Вместе они глазели на витрины пригородных магазинчиков, и хотя оба не могли прочитать, что написано на вывесках, рекламных щитах и дорожных указателях, Паулус научился переходить улицу, только когда вместо красного света загорится зеленый; они вместе разглядывали девушек с плакатов кока-колы, рекламу пива и афиши кино. Гарри попросил одного из сыновей написать на куске картона имя и адрес старика; Паулус носил эту карточку в кармане рубашки, и всякий раз, когда не знал точно, как добраться до дома, он подходил к африканцу или к дружелюбного вида белому и показывал ему карточку, а потом старательно запоминал указания или хотя бы жесты – единственное, что было понятно ему из объяснений белых. Но и африканцев, которые были пообтесаннее его, находилось достаточно, и они хоть и подшучивали над его «темнотой» и над его должностью, но в помощи не отказывали. Но ни Паулус, ни старик Гроссман не подозревали, что, когда они, взявшись за руки, переходили улицу, некоторые белые люди, увидев их, отводили глаза – не желали смотреть на то, до чего может дойти человек, когда он состарился, выжил из ума и не может сам за себя постоять.
Паулус говорил только на зулусском, старик знал только идиш, поэтому общаться они не могли. Но все равно беседовали. Они делились впечатлениями, возмущались, удивлялись тому, что видели вокруг, и нередко друг с другом соглашались, улыбками, кивками, жестами объясняя, о чем ведут речь. Оба, похоже, полагали, что разговаривают об одном и том же, и часто так оно и было: когда они, задрав головы, следили за самолетом, летящим словно между двумя небоскребами, или же когда они, поднявшись на гору, оглядывались на пройденный ими путь и видели внизу огромные сверкающие здания – скалы из стекла и бетона, рвущиеся к небесам. А затем они спускались вниз, шли между домов и садов, где благодаря удивительному климату уживались рядом пальмы и дубы – как в том саду, куда по вечерам неизменно возвращались Паулус и старик Гроссман.
Вскоре Паулус стал необходим старику дома не меньше, чем за его пределами. Паулус одевал его, мыл, подстригал ему бороду, а когда старик внезапно просыпался посреди ночи, то звал он именно Паулуса, «Дер шварцер! – кричал он (имени Паулуса он так и не запомнил). – Ву ис дер шварцер?»[3] – и Паулус менял ему простыни, переодевал в чистую пижаму и снова укладывал спать. Паулус называл старика «баас зейде» – выучил от детей слово, которое на идише значит «дедушка».
Об этом Гарри Гроссман рассказывал всем. Гарри упорно делал вид, что нанял для старика африканца шутки ради, а когда оказалось, что все сложилось как нельзя лучше, всячески старался выставить в комическом свете не только старика, но и Паулуса. Шуткой было то, что к старику приставили темного зулуса; шуткой должно было стать и то, что зулусу удалось приручить старика.
– Баас зейде! Слыхали такое? Так его называет наш дер шварцер. Вы бы видели, как они ходят, взявшись за руки, – ни дать ни взять подружки-школьницы. Два умника – дер шварцер и мой отец – отправляются на прогулку, а спроси их, какой нынче день недели или который час, – ни тот ни другой и понятия не имеют.
А когда ему говорили:
– Паулус так старается, – Гарри отвечал:
– Еще бы он не старался! Он до того темный, что лучше работы ему не найти. Он всячески ублажает старика – что ж, прекрасно, только не забывайте, что за это ему и платят. Что он еще умеет, дикий зулус из крааля? Он понимает, что с работой ему повезло, вот за нее и держится. Вы что, думаете, – продолжал Гарри, и это было непременной частью шутки, – если бы я не был так занят, я не сумел бы ублажить старика? – И Гарри окидывал взглядом гостиную с тяжелой, основательной мебелью или же, если сидели на веранде, смотрел на обширный сад, отделявший дом от улицы. – У меня дел по горло. Я всю жизнь работаю как вол, причем не на себя одного. – И, подумав о том, что ему всю жизнь приходилось делать, он снова возвращался к своей шутке. – По-моему, старик в дер шварцере нашел себе ровню, а дер шварцер ни с какой другой работой не справится.
Гарри и старика дразнил – завел, мол, себе «черного приятеля», спрашивал отца, что тот будет делать, если Паулус уедет, а однажды шутя пригрозил, что отправит Паулуса назад в крааль. Но старик угрозе не поверил, потому что в этот момент Паулус был дома: старик вышел от сына, отправился к Паулусу в комнату и на всякий случай от него больше не отходил. Гарри за ним не последовал; он ни при каких обстоятельствах не пошел бы в комнату слуги, тем более Паулуса. С другими он над ним хоть и подшучивал, но с самим Паулусом Гарри был суров, резок и неприветлив. В тот день он ограничился тем, что крикнул старику вслед:
– В следующий раз его дома не окажется.
Однако странно было то, что Гарри Гроссмана как магнитом тянуло в ту комнату, в которой находились старик и Паулус. Каждый вечер он заходил к отцу, когда Паулус одевал или раздевал старика, почти всякий раз, когда Паулус мыл старика, Гарри тоже торчал в маленькой душной ванной. В таких случаях он почти не разговаривал и никак не объяснял свое присутствие. Он стоял, как всегда с недовольным выражением лица, уперев руку в бок, и неодобрительно наблюдал за действиями Паулуса, но ничего не говорил. Руки Паулуса, гладкие, черные, безволосые, со светлыми ладонями, двигались ловко и проворно, и старик покорно всему подчинялся. Поначалу Паулус за работой иногда улыбался Гарри во весь рот, но это никак не означало, что он приглашает Гарри поухаживать за стариком вместе с ним, нет, он скорее подбадривал Гарри, чтобы тот не стеснялся подойти поближе. Однако несколько вечеров спустя Паулус улыбаться перестал. Но даже под тяжелым взглядом Гарри Паулус не мог удержаться и продолжал болтать со стариком по-зулусски – уговаривал встать поудобнее, выражал удовольствие тем, как справно и ладно все получается. Вытерев наконец мыльную пену с рук, Паулус иногда, заметив, что старик устал, со смехом подсаживал его на закорки и нес по коридору в спальню. Гарри выходил следом, останавливался в коридоре и смотрел, как босоногий зулус заносит отца в комнату и дверь за ними закрывается.
Только однажды Гарри дождался, когда Паулус вышел из комнаты отца. Паулус, проходя мимо него по коридору, сказал шепотом:
– Спокойной ночи, баас.
И тут Гарри окликнул его:
– Эй, постой-ка!
– Баас? – обернулся Паулус. И поспешил к Гарри. – Баас… – повторил он озадаченно, не понимая, почему баас, который так редко к нему обращается, вдруг позвал его – в конце дня, когда работа его уже закончена.
Гарри выдержал паузу, достаточно долгую, и Паулус снова повторил:
– Баас… – подошел поближе, поднял голову и тут же опустил, выказывая уважение к хозяину.
– Оубаас сегодня вечером был усталый, – сказал Гарри. – Куда ты его водил? Что ты с ним делал?
– Баас? – переспросил Паулус. Гарри говорил таким резким тоном, что своей улыбкой Паулус лишь просил хоть на минутку умерить гнев.
Но Гарри уже чуть не кричал:
– Ты слышал, что я сказал? Что ты такое с ним делал, что он так устал?
– Баас… я… – Паулус в смятении взмахнул руками, но осторожно – чтобы не задеть бааса. – Не надо, баас. – Он прижал ладони ко рту. А потом махнул в сторону. – Иоганнес, – выдохнул он с облегчением и уже сделал шаг в сторону – хотел бежать за переводчиком.
– Нет! – крикнул Гарри. – Хочешь сказать, что ты меня не понимаешь? Я знаю! – орал Гарри, хотя на самом деле и не вспоминал об этом, пока Паулус ему не напомнил. Он глядел на лицо Паулуса – удивленное, озадаченное, виноватое, и ему не терпелось еще сильнее озадачить, ошарашить, испугать этого человека, эту няньку с лицом и фигурой воина, чтобы тот выглядел бы еще более удивленным, озадаченным, виноватым; Гарри знал, что добиться этого легко – достаточно продолжать говорить с ним на языке, которого тот не понимает. – Ты дурак, – сказал Гарри. – Ты как ребенок. Ты ничего не понимаешь, и счастье твое лишь в том, что тебе ничего не нужно. Ты так всю жизнь будешь на побегушках у белого бааса. Посмотри, как ты стоишь! Думаешь, я, когда сюда приехал, говорил по-английски? – сказал Гарри и презрительно добавил: – Хамба! – Это было одно из немногих зулусских слов, которые он знал. – Уходи! Думаешь, мне охота на тебя любоваться?
– О-оо, баас! – горестно воскликнул Паулус. Возразить он не смел, он мог лишь растерянно развести руками, показывая, что не понимает ни того, что Гарри говорил, ни того, чем он навлек на себя гнев. Но Гарри одним взмахом руки отослал его прочь и со злорадным удовольствием глядел, как Паулус пришибленно плетется восвояси.
О том, что они с отцом незадолго до смерти старика поссорились, кроме Гарри, не знал никто; и эту тайну Гарри так никому и не открыл.
Они поссорились вечером, когда Гарри вернулся из своего магазина. Гарри вернулся и увидел, что старик бродит по дому и зовет дер шварцера; жена пожаловалась, что уже раз пять объясняла старику, что дер шварцера дома нет. У Паулуса был свободный вечер.
Гарри пошел к отцу, старик, увидев его, кинулся к нему, и Гарри снова объяснил:
– Дер шварцера здесь нет. – Старик развернулся и пошел снова ходить по дому, заглядывая во все двери. Гарри отправился за ним следом. – Дер шварцера здесь нет, – повторил Гарри. – Зачем он тебе понадобился?
Но старик не обращал на него внимания. Он направился по
коридору к спальням.
– Зачем он тебе понадобился? – крикнул ему вслед Гарри.
Старик, продолжая звать дер шварцера, заглядывал в каждую спальню. И только оказавшись в собственной, взглянул на Гарри.
– Где дер шварцер? – спросил он.
– Я тебе десять раз сказал: не знаю я, где он. Зачем он тебе?
– Мне нужен дер шварцер.
– Я понял, что он тебе нужен. Но его здесь нет.
– Мне нужен дер шварцер.
– Я тебя отлично слышу. Его здесь нет.
– Приведи его, – сказал старик.
– Я не могу его привести. Я не знаю, где он. – Гарри с трудом сдерживал злость. – Скажи, что тебе нужно, – попросил он. – Я все сделаю. Я здесь. Я могу сделать все, что может дер шварцер.
– Где дер шварцер?
– Я тебе сказал: его здесь нет! – заорал Гарри, злясь еще больше оттого, что не в силах больше сдерживаться. – Почему ты мне не скажешь, что тебе нужно? Чем я тебе плох?
– Мне нужен дер шварцер.
– Прошу тебя, – сказал Гарри. Он протянул к отцу руки, но так резко, что могло показаться, будто он хотел его оттолкнуть. – Почему ты не можешь попросить меня? Попроси меня – разве я мало для тебя делаю? Хочешь гулять? Я пойду с тобой гулять. Чего ты хочешь? Хочешь… хочешь… – Гарри не мог сообразить, чего еще может хотеть отец. – Я все сделаю. Дер шварцер тебе не нужен.
И тут Гарри увидел, что отец плачет. Старик стоял и плакал; глаз за толстыми стеклами очков видно не было; очки и борода стали его маской, словно время оставило ему лишь костяк, который можно было прикрыть одеждой, и эту маску вместо лица. Но Гарри знал, отчего старик плакал: раньше он часто плакал – когда его находили где-нибудь на улице, и за много лет до того, когда он в который раз потерял жалкую работенку, – другой в этой стране, в стране, где его сын вскоре сумел завести собственное дело, купить хорошую машину, большой дом, он найти не мог.
– Отец, – сказал Гарри, – что я такого сделал? Думаешь, я прогнал дер шварцера? – Отец – он стоял между узкой кроватью и шкафом – отвернулся. – Он придет… – пообещал Гарри: он не в силах был смотреть на тощую шею отца, на постриженные Паулусом волосы, на коричневые старческие пятна на коже – не мог перенести, что отец от него отвернулся, а ему, Гарри, приходится обещать, что зулус вернется. Гарри опустил руки и вышел из комнаты.
Никто не знал, как старику удалось незаметно выбраться из дома и выйти за ворота. Но он выбрался и на улице попал под велосипед. Всего-навсего под велосипед, но и это его подкосило, и через несколько дней он умер в больнице.
Жена Гарри плакала, даже внуки плакали; Паулус плакал. Гарри был как каменный, ни один мускул на его закаменевшем лице не дрогнул – оно словно застыло. Через несколько дней после похорон он вызвал Паулуса и Иоганнеса на кухню и сказал Иоганнесу:
– Скажи ему, пусть уходит. Его работа закончена.
Иоганнес перевел это Паулусу, тот ответил, и Иоганнес повернулся к Гарри.
– Он говорит, – хорошо, баас. 
Паулус смотрел в землю; он не поднимал глаз, даже когда Гарри смотрел на него в упор, и Гарри понимал, что причина этому – не страх, не смущение, а уважение к горю хозяина – потому что, когда говорили о работе Паулуса, речь все равно шла о горе хозяина.
– Вот его жалованье. – Гарри сунул Паулусу несколько банкнот, тот взял их в пригоршню и отступил на шаг.
Гарри ждал, когда они уйдут, но Паулус не уходил. Он что-то сказал вполголоса Иоганнесу. Иоганнес обернулся к хозяину.
– Баас, он говорит, у бааса остались его сбережения.
Гарри совершенно забыл про сбережения Паулуса. Он сказал Иоганнесу, что забыл про них и что при себе у него таких денег нет, но он принесет их завтра. Иоганнес перевел, и Паулус благодарно кивнул. И он, и Иоганнес выглядели подавленно – ведь в доме только что случилось такое несчастье.
На этом дела Гарри с Паулусом закончились. Он взглянул на Паулуса в последний раз, и его вновь охватило чувство неприязни к зулусу. Глядя на Паулуса в смешной и нелепой одежде слуги, Гарри, желая потешить свою злобу до конца, грубо сказал:
– Спроси у него, на что он копит. Что он сделает со своим богатством?
Иоганнес переговорил с Паулусом и ответил:
– Он говорит, баас, что копит на то, чтобы перевезти жену и детей из крааля в Иоганнесбург. Он копит, баас, – сказал Иоганнес, решив, что Гарри его не понял, – чтобы привезти в этот город свою семью.
Оба зулуса так и не поняли, почему именно в этот момент лицо Гарри Гроссмана, напоминавшее стиснутый кулак, вдруг обмякло, почему он так виновато и горестно посмотрел на Паулуса, почему закричал:
– Что я еще мог сделать? Я старался как умел! – И тут из его глаз полились слезы.
Перевод с английского
В. Пророковой
[3] Черный! Где черный? (идиш).
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru