[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2004 АДАР 5764 – 3 (143)
ХОЧУ, ЧТОБЫ ЖИЛИ
Зинаида Рихтер
Иглицкие – не только имена людей. Иглицкие – это глава российской истории.
(«Южная мысль», 02. 02. 1912)
Я думаю, новый век возвращает нас к той давней главе, прочитанной в свое время, может быть, недостаточно внимательно и беспристрастно.
Михаил (Мендель) Моисеевич Иглицкий (1868 – 1912).
Книга Евгения Иглицкого «Хочу, чтобы они жили» вышла крошечным тиражом (100 экземпляров) под редакцией Эвелины Ракитской в издательстве «Э.РА». По сути – семейная хроника. Воспоминания, письма, магнитофонные записи, статьи, фотографии...
Фамильный архив и по нынешним-то условиям – вещь редкая. Что станется с нашей родовой памятью дальше – боюсь предполагать. Дневники не ведутся, письма не пишутся... Строчки на пейджере? Электронная почта? Факс?
Экранная, легко стираемая память. Она кажется мне слегка безответственной. И XXI век представляется анонимом. Сплошное видео. Ни почерка, ни росчерка, ни рукописи, ни подписи...
Впрочем, этого быть не может, потому что не может быть никогда. Человечество что-нибудь да придумает!
Род Иглицких действительно принадлежит российской (и русской, и еврейской) истории.
Михаил Моисеевич Иглицкий – основатель и директор мужской еврейской гимназии, одного из лучших учебных заведений Одессы. Тогда существовала «процентная норма» (в «черте оседлости» – 12% от общего числа учащихся казенной гимназии), и вырваться за «черту» было нелегко.
В гимназии Иглицкого, как и вообще в частных гимназиях, «процентная норма» не соблюдалась: туда принимали евреев со всей России. Курс – восьмиклассный. Выпускники сдавали экзамен на аттестат зрелости. Проводила его независимая комиссия. Поблажек никаких (скорее, наоборот, придирки, – по разным, не обязательно юдофобским, причинам). Но воспитанники первой еврейской гимназии держались, как правило, стойко и «обнаруживали достаточное знание предмета».
Здание одесской мужской еврейской гимназии.
Семью Иглицких знали в городе. У Михаила (Менделя) Моисеевича было четверо детей: Евгения, Илья, Александр и Ольга. Интеллигентные, трудолюбивые, добрые ребята. Революционеров среди них не водилось. Иглицкий сам, судя по всему, относился к властям лояльно; так и детей воспитывал. Женя, Илья и Ольга были вполне самостоятельные (самостоятельно мыслящие), современные молодые люди. В дневнике Илюши Иглицкого есть запись: «Мой девиз – справедливость». Автору 13 лет – возраст бар-мицвы.
В 1910-м Илья с золотой медалью окончил гимназию. Поступил в Новороссийский университет. Поскольку Одесской губернии в империи не было, а была Новороссийская (столица – Херсон), то и Одесский университет (нынешний имени Мечникова) величался Новороссийским.
Возглавлял его некто Левашов, официальный черносотенец, член той самой организации, неприлично сокращаемой на три буквы: СРН (Союз русского народа), о которой скороспелый одесский поэт (впоследствии перезрелый советский классик) слагал вирши в местной южнорусской печати:
Привет тебе, привет,
Привет, Союз родимый,
Ты твердою рукой
Поток неудержимый,
Поток народных смут
Сдержал. И тяжкий путь
Готовила судьба
Сынам твоим бесстрашным,
Но твердо ты стоял
Пред натиском ужасным...
Большая химическая аудитория.
События развивались стремительно и, как ни горько, естественно. Студенты Императорского Новороссийского университета требовали отставки Левашова и профессоров-«союзников», очистки университета от агентов полиции, свободных выборов ректора.
Далее цитирую по книге Иглицкого:
...8 декабря 1910 года в большой физико-химической аудитории состоялась сходка около 300 студентов... в числе которых – 15 «союзников»... Выхватив револьверы, «союзники» начали стрелять... Был ранен в голову Илья Иглицкий...
Остальное додумайте сами.
Представьте: громоздкие лабораторные столы – ни убрать, ни сдвинуть: вмонтированы стационарные штативы. 300 мгновенно обезумевших молодых людей... Очень молодых...
Раненого Илью пытаются вытащить. Толпа рвется на выход.
Полиция слышит беспорядочные залпы, готовится отразить атаку. Встречает студентов кинжальным огнем.
Товарищи бросают Илью.
Давка, драка, пальба...
Участники сходки арестованы. Студенты-«союзники» вместе с полицией конвоируют «бунтарей» в участок.
Дым рассеялся. Сражение завершилось. В пустой аудитории подобрали Илью. Он умер на больничной койке, не приходя в сознание. «Случайная жертва беспорядков», констатирует полицейский отчет.
Семья Иглицких после гибели Илюши. Одесса. 1911 г.
Но ответьте мне, пожалуйста, что за странная закономерность в этих «случайностях»? Сколько их даже на нашей памяти...
Я вспоминаю сейчас (ибо танковая бригада «в кармане» у большого начальника – то же, что револьвер в кармане трусливого хулигана), вспоминаю молодых москвичей, легших под гусеницы в августе 1991 года. Кого отпел православный священник, кого провожал «скрипач на крыше» и древний библейский распев. Было в той церемонии что-то невыносимое...
Одесса и вся Россия похоронили Илью Иглицкого так скорбно и так торжественно, как могли. Многотысячная процессия за гробом, речи, статьи в газетах...
А следствие прекратили. Дело закрыли. Несчастный случай. Случайная жертва.
Случайно и револьвер (такой ладный, такой надежный!) оказался в кармане студенческих форменных брюк. Угрелся там, жег ляжку, просился в ладонь и верещал:
«Выстрели! Выстрели! Смотри, как они тебя ненавидят, какие злые и страшные, как размахивают руками... Давай! Нажимай на спуск!»
Ведь племя Иуды не дремлет,
Шатает основы твои,
Народному слову не внемлет
И чтит лишь законы свои.
Так что ж! Неужели же силы,
Чтоб снять этот тягостный гнет,
Чтоб сгинули все юдофилы,
Россия в себе не найдет?
1 февраля 1912 года Мендель Моисеевич Иглицкий, как всегда в 3 часа дня, пришел на могилу сына и выстрелил себе в сердце.
Снова Одесса и вся Россия потянулись в траурном кортеже. Тысячная процессия следовала за гробом через весь город на еврейское кладбище (теперь оно уничтожено посредством реконструкции). Снова Одесса и вся Россия клялись в вечной памяти.
Одесса и впрямь чтит Иглицких. Но этот город, право же, такой... странный. В Москве память короче да и кладбищ побольше... И троих, что под танк бросились... тогда, в августе... как их звали-то? Один тоже вроде Илья?.. Верно? Не путаю?
Эти «Илюшечки», хоть еврейские, хоть «достоевские», вечно они – в нужном месте в нужное время. Под арест, под танк, под пулю...
Могилы И.М. и М.М. Иглицких на Втором еврейском кладбище.
На чердаках и в полутьме подвалов,
В кухмистерских, где толчея и чад,
Исполнены высоких идеалов...
Подобное тянется к подобному. Помогает выжить, хранит и оберегает. За них, духовно близких, родных не всегда по крови, Евгений Семенович Иглицкий молится и взывает: Хочу, чтобы жили!.. Не то – беда. Пустое, белое, безотзывное пространство.
Евгений Иглицкий одно за другим называет имена.
Александр Сергеевич Лизаревич.
Вениамин Федорович Каган – верный друг семьи. Ученый и педагог. Создал издательство «Матезис» (книги по точным наукам). Присутствует в энциклопедии. Собственно, это он перевез Иглицких в Москву. Посмотрите на фотографию. Какое породистое, благородно-спокойное, ясное лицо! Сколько ума и чувства собственного достоинства!
Александр Сергеевич Лизаревич, дядя Саша... Любимый ученик В.Ф. Кагана, муж Е.М. Иглицкой. Замечательно образованный, светлый, неунывающий человек. Его друг Лев Разгон вспоминает о нем с благоговением. И правда, письма дяди Саши из ссылки поразительны.
...Ты только не подумай, – обращается он к сыну, – что я хочу поучать или навязывать свои вкусы. Просто мне повезло, что удалось прочесть немало хороших книг, и я хотел бы, чтобы и ты получил наслаждение. Вот список. Писатели распределены по странам, но без всякой последовательности...
Вениамин Федорович Каган
(1869 – 1953).
В списке – около 50 имен. Иногда названия двух-трех романов. Или: «Все, что сможешь достать». Лучшее, что есть в русской и мировой литературе. И никаких национальных предпочтений. Лучшее – оно и есть лучшее.
На письме – штамп: п/о Вожаель, Железнодорожный район, Коми АССР. И личный номер ссыльного. Ни жалобы, ни боли; жене – стихи, сыну – рассказ об одесских дедах и прадедах, о корнях.
«Письма к сыну» опубликовал журнал «Детская литература». К сожалению, только в 1990 году...
Писатель Лев Эммануилович Разгон – солагерник Лизаревича – рассказывал «под магнитофон»:
Однажды нас (с Лизаревичем) посадили в карцер, дело было летом... Сидим... А комары... Об спать речи нет. А посадили на сутки... Сутки мы читали друг другу стихи... и не иссякли! Я вам скажу вот что: а может, стоит быть благодарным, что все это было...
Лев Эммануилович Разгон. Иерусалим. 1992 г.
Думаю, да. Оно, конечно, и врагу не пожелаешь... Но я благодарна за то, что узнала сложную, со множеством ответвлений, семью Иглицких – неистребимую наперекор времени и не поддающуюся истреблению, как память.
Еще одна глава – и счастливая, и отчаянно горькая, и беспощадная. Про невосполнимую утрату. Про великое счастье мужской дружбы.
Эрик Петрович Смирнов (1929–1992).
Рассказ об Эрике Смирнове – портрет истинного шестидесятника. Вполне вроде обыкновенного, каких я еще помню. Он не принадлежал к «золотой молодежи», но был подлинной «элитой» Москвы. Ученый по призванию. Талант, остряк, игрок и выпивоха. Поэт-любитель со вкусом, с чутьем на «настоящее». И трудяга. Очень-очень красивый (судя по снимкам). Легкий... наверное, слишком легкий человек. Таким тяжело живется.
Не буду пересказывать книгу. Ее стоит найти и прочесть. Тогда, может быть, прекрасные люди, так горячо и преданно любимые автором, побудут еще среди нас. Мне они тоже дороги.
Хочу, чтобы они жили!
Александр Сергеевич Лизаревич
ИЗ ЛАГЕРНОЙ ПЕРЕПИСКИ
24.05.42
Что же про себя рассказать? Что это письмо пишу я, надев очки (да, ничего не поделаешь, читаю пока почти всегда без очков, а вот писать уже становится трудно): старость – не радость. А впрочем, я всегда считал, что всякая пора имеет свои прелести. Только... жаль ушедших лет. Хорошо Фаусту петь: «Ах, они возвратятся...», а нам, простым смертным, что делать? Всё приходит медленно, но верно. Читала ли ты в переводе Пастернака сонет 73 Шекспира?.. Я знаю его на память:
То время года видишь ты во мне,
Когда из листьев редко где какой,
Дрожа, желтеет в веток голизне,
А птичий свист везде сменил покой.
Во мне ты видишь бледный край небес,
Где от заката памятка одна,
И постепенно взявши перевес,
Их опечатывает темнота.
Во мне ты видишь то сгоранье пня,
Когда зола, что пламенем была,
Становится могилою огня,
А то, что грело, изошло дотла.
И, видя это, помни: нет цены
Свиданьям, дни которых сочтены.
Письмо из лагеря.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru