[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2004 ШВАТ 5764 – 2 (142)

«А дела идут своим Чередом…»

В. Кардин

Он сразу обращал на себя внимание. Мужчины со столь тонкими чертами лица, такой стройностью, таким изяществом попадаются не каждый день. Мне он запомнился по первой случайной встрече у моего дяди – графика, оформлявшего его книгу.

Когда незнакомец ушел, дядя, не склонный к восторженности, произнес что-то вроде: редкое сочетание ума, таланта, красоты... Не исключено, что слова были иные, но за смысл ручаюсь. Позже мне не раз предстояло убедиться в общем высоком мнении о Михаиле Александровиче. Даже мой собственный скромный вес студента-первокурсника литфака ИФЛИ явно подскочил вверх, едва меня засекли на лестничной площадке, калякающим – подумать только! – с самим Лифшицем.

К этому времени, естественно, я знал о нем куда больше, нежели при первой встрече. И чем больше знал, тем выше ценил, не переставая удивляться щедрости природы, одарившей человека внешностью, заставлявшей прохожих оглядываться, умом, внушавшим желание ловить каждое слово, литературным даром, побуждавшим вчитываться в каждую его статью, пусть и не рассчитанную на легкость восприятия.

Михаил Александрович Лифшиц родился в 1905 году в Мелитополе. Скифский мелитопольский курган с его гробницами-катакомбами будет исследован спустя полвека, когда уроженец Мелитополя настолько укоренится в Москве, погрузится в современные проблемы, что далекий город вряд ли будет напоминать о себе и рождать ностальгию. По крайней мере, я, с напряженным интересом открывавший в те поры всевозможные Америки и слушавший его, не помню обычных рассказов о родных местах, покинутых в ранние годы.

Даже на фоне головокружительных взлетов послереволюционных лет (зачастую кончавшихся столь же стремительным приземлением) биография М. Лифшица вряд ли имеет аналогии. Слишком беспримерен не только старт, но и его продолжение, достойное не спринтера, но стайера.

Проучившись года полтора-два в Высшем (!) художественно-техническом институте, двадцатилетний, еще беспартийный провинциал уже читает курсы философии и эстетики в московских вузах. Лишенный карьерных устремлений да и необходимых документов касательно образования, берет эрудицией, лекторским и публицистическим даром. Глубокие знания, тонкое понимание искусства, готовность отстаивать собственную позицию делали Лифшица кумиром гуманитарной молодежи, ценившей его роль в преодолении правящей бал вульгарной социологии. Популярная серия «ЖЗЛ» («Жизнь замечательных людей»), между прочим, была тоже начата непосредственно им.   

Не пытаясь составлять список заслуг М. Лифшица и его сподвижников, все же отмечу их вклад в преодоление схематизма, претендовавшего на роль истины в последней инстанции, особенно соблазнявшего легкостью решения самых тонких и головоломных вопросов. Литературное творчество – и кто бы подумать, ребята, мог? – считалось напрямую зависящим от экономических отношений, классовой принадлежности писателя. Все, вплоть до метафор, объяснялось экономическими факторами. Художник, принадлежавший к одному классу, изволите видеть, не в состоянии постичь духовную жизнь, психологию людей другого класса. Пушкин, Гете, Толстой, будучи «идеологами», не способны подняться над собственным социально-классовым бытием.

В том же разухабистом духе доказывалось неоспоримое преимущество «пролетарских писателей» над всеми иными: «И он пожал в тени завода / ее мозолистую грудь».

Вульгарная социология приказала долго жить. Но стремление упрощать искусство достаточно живуче. Не получая «теоретической» поддержки, обходясь без нее, вульгарщина лезет на эстраду, на телеэкраны, театральные подмостки...

В июле 1933 года начал издаваться журнал «Литературный критик», сразу же перешедший в атаку на РАПП, на «неистовых ревнителей», которые отстаивали рабоче-крестьянские (!) принципы искусства, не щадя отвергавших агрессивную идеологию, замешенную, как ей и надлежит, на воинственном невежестве.

В наши дни трудно вообразить редакцию журнала, подобную той, что выпускала «Литкритик». Там собрались самые лучшие перья. Главенство Михаила Лифшица было настолько очевидным, что даже не служило предметом обсуждения. Как и главенство венгерского теоретика Дьердя Лукача, вынужденного покинуть родину, где правительство Хорти дважды приговаривало его к повешению. (Забегая вперед замечу: Д. Лукач участвовал в венгерских событиях 1956 года. После их подавления в «обновленную» компартию не вступил...)

Многих деятельных авторов «Литературного критика» ждали разочарования, тяжкие испытания, травля. Но тогда, в тридцатые, их души переполняли энергия, вера в собственную правоту, в свою миссию, в великую силу подлинного искусства.

Недекларированное лидерство М. Лифшица и Д. Лукача не сковывало инициативу таких авторов, как В. Александров, И. Альтман, В. Гриб, А. Македонов, А. Платонов, Е. Усиевич, И. Четунова, К. Юзовский, Ф. Левин... Я принадлежал к тем, кто еще со школьной скамьи зачитывался статьями журнала о Бальзаке, об историческом романе, о Белинском, Добролюбове, Чернышевском, об основах «реальной критики». «Литературный критик» первым сказал о «Танкере “Дербенте”» Ю. Крымова, «Степане Кольчугине» В. Гроссмана , выступил в защиту шолоховского «Тихого Дона».

Оставаясь на все более крепнущих позициях реализма, еще не снабженного определением «социалистический», «Литературный критик» умел, как правило, отличать догматизм, сковывающий творчество, от подлинного художества, пусть и не свободного от индивидуальных пристрастий творца. Журнал ценил талант авторов, не значившихся среди официальных фаворитов. По тем временам это было не так мало и не так безобидно, как может показаться сейчас, когда прошлое не только затянуто дымкой времени, но подчас умышленно либо по легкомыслию его лишают каких-то особенностей, знаменательных фигур, не вписывающихся в удобную схему.

Тогдашняя определенность «Литературного критика», пускай и в пределах вроде бы дозволенного, вызывала неприязнь «Литературной газеты», журнала «Красная новь» и некоторых других изданий, стремившихся проводить «генеральную линию» в художественном творчестве в соответствии с «генеральной линией» в партийной политике. «Литературный критик» превращался в опальный журнал не из-за частных ошибок. Он высоко поднимал планку в своих требованиях к художественному творчеству. Такое никогда не сходит с рук. Не сошло в тридцатые годы «Литкритику», а в шестидесятые – «Новому миру»…

С 1936 года при «Литературном критике» дважды в месяц начинает выпускаться «Литературное обозрение». Весной сорок первого, когда «Литкритик» уже был прикрыт решением ЦК партии, Михаил Александрович свел меня с одним из редакторов «Литобозрения», Жоржем Виноградовым. Тот поручил мне написать рецензию на книгу начинающего провинциального прозаика М. Бубеннова. Я написал. Виноградов согласился с моей негативной оценкой романа, но счел слишком резким финал. С молодым запалом я отстаивал свою правоту. Наши разногласия уничтожила война. К рецензии мы решили вернуться после ее завершения. Но Жорж Виноградов пал в бою... Зато М. Бубеннов развернулся во всю мощь своего убогого «таланта».

Хотя постановление ЦК КПСС еще в 1940 году положило конец слишком независимому «Литкритику», но споры, порожденные журналом, продолжались. Особенной непримиримостью отличалась дискуссия между «вопрекистами» и «благодаристами».

М. Лифшиц, его сподвижники, будучи убежденными марксистами, не обособляли творчество от мировоззрения творца. Пусть это не вульгарно-социологическая зависимость, но все же...

Отстаивая сформулированную еще «Литкритиком» позицию, Михаил Александрович в публичных выступлениях доказывал, что и консервативное, даже реакционное мировоззрение не мешает художнику постигать и воспроизводить правду жизни, правду характеров; оно вовсе не застит глаза. Благодаря подобному восприятию бытия творили многие великие. Начиная с Бальзака и Гоголя. Их консерватизм отличался от казенного.

Оппоненты «благодаристов» утверждали: нет, классики творили вопреки своему мировоззрению, своим реакционным убеждениям. Так было проще, но вряд ли убедительнее. Спор, отдававший схоластикой, жаждой единого аршина, продолжался в самой большой, 15-й, аудитории ИФЛИ, набитой под завязку. Каждое слово главного «благодариста» М. Лифшица звучало в мертвой тишине, прерываемой лишь пылкими аплодисментами. Блестящий оратор умел скосить оппонентов метким словцом, пословицей, поговоркой. Один из его любимых, пусть и грубоватых, афоризмов утверждал объективный ход вещей: «Ходит баба задом, ходит передом, а дела идут своим чередом».

Эта мудрость несколько противоречила излюбленному тезису Маркса, утверждавшего, что мир мало объяснить – его надо переустроить. Бородатый основоположник не слишком полагался на разумность естественного движения жизни.

Гладко выбритый, обычно корректный его последователь М. Лифшиц в минуты острой полемики нередко прибегал к откровенно мужицкой философии и вообще не признавал галантности в полемических поединках. «Только что вы слушали бред малярийного медведя», – начинал oн свое выступление в наэлектризованной аудитории, явно склонявшейся на сторону «благодаристов», не замечая, что и они, грешные, ищут универсальную отмычку, пригодную для индивидуального исследования судьбы и творчества великого художника.

Мне не хотелось бы, однако, злоупотреблять «задним умом», крепость коего давно вошла в поговорку более популярную, нежели та, что уповает на дела, идущие своим чередом при любых обстоятельствах. Не хотелось бы и выглядеть умнее своих товарищей, ушедших из жизни. Сверх того, в более поздних работах М. Лифшица нет и следа «благодаризма».

В предвоенные годы, насыщенные интенсивной, многогранной деятельностью (помимо редакционных должностей Михаил Александрович был и заместителем директора Третьяковской галереи), для Лифшица наступило время личного счастья. Мне довелось познакомиться с его новой избранницей, искусствоведом Лидией Яковлевной Рейнгардт. (Старый брак распался.) Трудно ручаться за всю Москву, но в ту пору я ни разу, нигде не встречал более красивой, гармоничной пары.

При своих многочисленных должностях (но не званиях, поскольку он не имел документа о среднем образовании) М.А. не составило бы труда освободиться от армии, терпевшей очевидные поражения. Однако он пошел в военкомат и получил назначение в Днепровскую флотилию. Судьба Днепра вскоре стала очевидной, флотилии – тоже...

Мы встретились, коль не ошибаюсь, в конце июля либо начале августа сорок второго. Фронтовая ситуация складывалась плачевнее некуда, противник рвался к Сталинграду. Нашу группу «Бригады особого назначения», подготовленную для заброски в район Харькова, временно оставили под Москвой, позволяя нам праздно шататься по обезлюдевшим столичным улицам. В Столешниковом я нос к носу и столкнулся с Михаилом Александровичем в новенькой, с иголочки форме военно-морского офицера. Он словно был рожден для этого кителя, расклешенных брюк, кортика. Но не требовалось особой проницательности, дабы сообразить: обмундирование только-только получено с вещевого склада. Следовательно, прежнее в конец истрепано. Да и могло ли быть иначе у офицера Днепровской флотилии, когда на Днепре и его берегах хозяйничают немцы?

Мой затрапезный вид с неуместно надраенными хромовыми сапогами тоже был достаточно красноречив для умевшего все подмечать Лифшица. Мы избегали вопросов, так или иначе нелегких для собеседника, выражали зыбкую надежду на новую встречу и старались не замечать женских взглядов, несмотря на трагический этап войны обращаемых на флотского офицера.

«...А дела идут своим чередом?» – не слишком уверенно спросил я.

Михаил Александрович виновато улыбнулся. Но не возражал. Лишь спросил, велики ли потери среди студентов. Я знал о судьбах ифлийцев в отрядах, действующих во вражеском тылу. Но далеко не обо всех. Да и вообще предпочитал избегать этой темы. Не растолковывать же ему, что несколько наших групп под Харьковом уже накрылись. Мы оба догадывались, что наша случайная встреча в неожиданной экипировке имеет шансы стать последней...

Года через полтора, прогуливаясь по захламленным комнатам разгромленного немецкого штаба, я наткнулся на довольно тщательно собранную библиотеку русских книг. Среди них была и написанная М. Лифшицем. С печатью штаба. Я сунул ее в рюкзак, надеясь когда-нибудь отдать Михаилу Александровичу. И отдал. Спустя несколько лет после своего вожделенного завершения армейской службы. В отличие от него, демобилизовавшегося сразу же с наступлением мира.

Мы встретились в редакции «Нового мира» на Малой Дмитровке. Лифшиц явно сблизился с Твардовским и напечатал в журнале блестящую сатирическую статью о дневнике Мариэтты Шагинян. Жанр сатиры не был в почете, а Лифшиц, в отличие от Шагинян, не ходил в фаворитах. Свою книгу с печатью немецкого штаба он принял со сдержанным удовлетворением. Куда меньшее удовлетворение у него вызвало постановление ЦК КПСС о снятии Александра Трифоновича с редакторского поста. Среди идейных оплошностей редакции числилась и статья М. Лифшица, выходившая, как видно, за границы дозволенного для осмеяния («сатира в рамках»). Нелепые, неграмотные, а то и курьезные суждения Шагинян почитались модным «вторжением в жизнь»; они не требовали конкретного о ней знания, отличавшего, скажем, новомирского автора Валентина Овечкина, явно не пользовавшегося благосклонностью высокого начальства, зато близкого А. Твардовскому.

Помимо всего прочего, альянс Твардовский – Лифшиц был мне лично на руку.  Твардовский знал меня без году неделю, Лифшиц же – с младых ногтей и не забывал невеселую встречу в Столешниковом переулке тревожно опустевшей Москвы.

Высокая эрудиция Михаила Александровича импонировала Твардовскому, но раздражала составителей «исторических постановлений» ЦК, неусыпно стоявших на страже казенной идеологии, быть может, несколько ослабевшей в войну. Чего не сознавали не только вчерашние лейтенанты, но и люди более искушенные, такие как Александр Трифонович и Михаил Александрович, сблизившиеся в сложные послевоенные времена.

Что до М. Шагинян, то признаюсь: ее творчество никогда меня не занимало, но столь гнусной реакции на новомирскую статью я не ожидал, недооценив стойкий дух нацистской пропаганды. Мариэтта Сергеевна истолковала статью Лифшица как еврейскую реакцию на ее активное участие в кампании против романа В. Гроссмана.

С хладнокровной усмешкой Михаил Александрович принял постановление ЦК. Своим убожеством оно было подстать дневнику писательницы-интернационалистки. Однако это постановление, насколько мне дано судить, еще больше сблизило бывшего редактора с бывшим автором. Видя житейскую беспомощность автора, Твардовский добился для него квартиры в добротных «красных домах», заселяемых на юго-западе столицы.

Да не покажется странным, но порой убеждения М. Лифшица, твердого материалиста, представлялись мне (вероятно, не только мне) явным идеализмом. Для него существовало учение, способное, в отличие от прочих, осчастливить человечество. И он ему служил, не замечая (стараясь не замечать) повседневной действительности, готовый отметать все не согласующееся с единственно верными заповедями.

Мне довелось несколько раз наведаться в квартиру в «красных домах», и я неизменно восхищался изысканностью и вкусом, присущими хозяевам, наконец-то получившим приличное жилье. Не берусь судить, чья роль, Лидии Яковлевны или Михаила Александровича, главенствовала. Да и какое это имело значение? Убранство делало комнату не уголком музея, но домом людей, чьи эстетические принципы стали неотъемлемой частью повседневного бытия, и не имели ничего общего с нынешним «евроремонтом», превращающим жилье в разновидность богатого общежития...

В этом, вероятно перебарщивая, я усматривал силу философской позиции М. Лифшица, лишь позже сообразив: в этом же истоки ее уязвимости. Так или иначе, «Черному квадрату» Малевича здесь места не оставалось. О «Черном квадрате» Михаил Александрович напишет позже в статье «Еще раз о реализме».

В своих заметках я ссылаюсь лишь на отдельные его работы, не пытаясь охватить все творчество, не лишенное противоречий. Попутно лишь замечу: в эти годы семейный альянс обитателей квартиры в «красных домах» перерос в творческое содружество. Лидия Яковлевна совместно с мужем написала две книги, в которых каждому принадлежали свои главы.

Когда А. Твардовский вернулся в кабинет главного редактора «Нового мира», М. Лифшиц стал одним из его надежных соратников. По крайней мере, на первых порах. Я наблюдал это с определенной дистанции, радуясь содружеству, но не до конца уверенный в его прочности. Две донельзя определенные незаурядные личности расходились, мне представлялось, в своем восприятии сущего. Михаил Александрович оставался неколебимым приверженцем марксизма, уверенным в плодотворности, более того – в необходимости этого учения для трактовки искусства. Для самого искусства. О том его книги, статьи, лекции, преисполненные отвращения к невежеству, пустозвонству, конъюнктурщине… Но также и к малейшему отходу от истин, провозглашенных Марксом и Лениным. Священные имена словно бы парализуют авторский рассудок, лишая свободы, явленной абзацем, страницей выше, где их отсутствие не сковывает мысль, пытаясь привязать ее к газетным откровениям и девизам.

А. Твардовский в редакции журнала «Новый мир». 1969 г.

Сегодня довольно легко доказать опрометчивость воззрений, претендовавших на универсальность и глобальность. Взгляды Маркса на искусство имеют право существовать наряду с другими, не претендуя на главенство и не требуя крови несогласных. Марксизм, думается, загублен не столько материалистическим истолкованием искусства, сколько нетерпимостью ко всему, что не соответствует такому истолкованию.

Оставаясь высокого мнения о человеческих качествах и интеллектуальных возможностях Михаила Александровича, сохраняя искреннее к нему уважение, я не мог не почувствовать холодка в наших отношениях. Пускай и мимолетного. Особенно, когда мою фамилию употребляли с прибавлением словечка «ревизионист».

Близкий друг, с которым я делился мыслями, литературовед и философ Александр Лебедев был со мной солидарен. Хотя Михаил Александрович одобрял лебедевские попытки обнаружить рациональное зерно у новых последователей Маркса, таких как, скажем, Грамши.

Сегодня в мою скромную задачу не входит пересмотр марксистской теории. Для подобного дела достаточно доброхотов. А когда доброхоты бродят стаями, присоединяться к ним не обязательно. Хотя марксизм, конечно же, «лопнул». М.А. Лифшиц – не из наивных юнцов, соблазненных лозунгами «Коммунистического манифеста». Хотя идеи социальной справедливости, лихо отброшенные нынче, идеи межнациональной дружбы, также подвергаемые осмеянию, в принципе способны увлечь всякого нормального человека, свободного от априорной предвзятости.

Однако Михаил Александрович не довольствовался верхним слоем. Он шел вглубь, менее всего заботясь об овациях, званиях, служебном продвижении. Обретя свою веру, полагая ее венцом человеческой мысли, желая ей служить. Не исключено, что так начинали многие приверженцы марксизма. Но в дальнейшем либо, остывая, отдалялись от кумиров, либо, что менее достойно, молились им по долгу службы. М. Лифшиц сознавал изменения, совершающиеся в мире, но подходил к ним лишь с точки зрения безусловности марксизма, несокрушимости веры, исключавшей варианты, послабления. Он менее всего страдал приспособленчеством. Его догматизм обретал порой блистательное выражение в лекциях и книгах, трактующих самые  разные проблемы – от бессмертия классиков до капризов сексуальной революции.

Это все отчетливее понимали наверху, где хватало долдонов, начетчиков, «искусствоведов в штатском». Но речь надо вести и о среде, в которой жил и работал М. Лифшиц. О среде, не лишенной специфичности. Однако М. Лифшиц проявлял абсолютную нетерпимость и к малейшей самостоятельности, не согласовавшейся с претензией на абсолютность Марксова учения, его святость.

Не вижу ничего порочного в отказе М. Лифшица от модернизма. Но некогда нашумевшая статья «Почему я не модернист» вызывает и сейчас легкую оторопь. Даже у меня, не относящего себя к сторонникам модернизма. Странно, горько, что эта статья, напечатанная еще до Москвы в Праге и Берлине, в конечном счете, оказалась холостым выстрелом, не уничтожившим, слава Б-гу, модернизм. Да и зачем уничтожать? Агрессивность атак лишь содействовала его распространению. «Черный квадрат» обрел власть символа.

Среди приверженцев и проповедников марксизма-ленинизма значительный процент составляли интеллигенты (или полуинтеллигенты) евреи. Такого рода, чаще всего мнимо научная, деятельность им дозволялась. «Пятый пункт» не всегда препятствовал защите диссертаций. Одни кандидаты и доктора наук прилагали усилия, дабы как-то очеловечить умирающие догмы, другие цинично использовали ситуацию. К таким «другим» относится и давно находящийся в сфере моего наблюдения бездарный литературовед, десятилетиями паразитирующий на ленинской «Партийной организации и партийной литературе» – статье, не имеющей малейшего отношения к художественной словесности. Однако, монотонно доказывает литературовед, постичь эту словесность, не постигнув «Партийную организацию и партийную литературу», нельзя. И такая дребедень из года в год, из сборника в сборник.

На Старой площади, где в цековских кабинетах тоже хватало долдонов, не могли не видеть, что от конъюнктурщиков по призванию или необходимости проку мало. Если какие-то западные интеллигенты цеплялись за марксистские догмы, то у нас дальше портретов, статуй и славословия не шло. Ситуация вынуждала обратить внимание на Михаила Александровича, даже помня слова песни «За столом никто у нас не Лифшиц...» Даже простив ему фамилию и отсутствие справки об окончании семилетки. Он стал доктором философских наук, действительным членом Академии художеств СССР, заслуженным деятелем искусств. То была не более чем запоздалая справедливость, не лишенная капли горечи.

М. Лифшиц. Фронтисписный портрет к одному из его изданий.

У него еще и до того появились беззаветные ученики. В большинстве своем честные молодые философы. Но затесался среди них и не особенно честный, соизмерявший свои взгляды со сводкой погоды. Его-то Михаил Александрович не раскусил и в ответ на просьбу снабдил солидной суммой в долг. В нужный час ученик отречется от учения, примет православие и, поглощенный охотой за собственными выгодами, забудет вернуть долг…

Последний раз я виделся с Михаилом Александровичем весной 1983 года. Мы беседовали в дачном дворике Переделкина. Мне показалось, будто он не совсем здоров. И этим я объяснял не свойственную ему обычно вальяжность... Нет у меня оснований и права утверждать, будто он почувствовал зыбкость (хотя бы зыбкость) почвы, на коей годами упорно возводил свои научные построения, желая сделать их приемлемыми, желанными для людей. Но когда построения подобного типа людьми так или иначе отвергались, а защищались чужеземными танками, он не мог оставаться безразличным.

Хотя мы в эту пору уже настолько отдалились друг от друга, что сбивчивый разговор летом сорок второго в Столешниковом переулке казался теперь верхом обстоятельности и откровенности. Вполне допускаю, что состояние, названное мной «вальяжностью», скрывало душевный дискомфорт.

Через несколько месяцев, осенью восемьдесят третьего, Михаила Александровича Лифшица не стало.

Эпоха, когда воинственно звучало «Почему я не модернист», близилась к концу. Эпохе, поспешавшей на смену, было уже не до того. И это внушало некоторые надежды, не гарантируя, правда, их осуществление...

Годы после кончины М. Лифшица я прожил преимущественно в подмосковном писательском поселке, где обрела пристанище и его вдова. Она круто перешла в другую возрастную категорию. Жилось Лидии Яковлевне трудновато, и ей не однажды вспоминался бывший верный ученик мужа, так и не вернувший долг. Неистовая религиозность и постоянное замаливание грехов не пробудили в нем элементарной порядочности.

Пути Г-сподни неисповедимы. Почувствовав приближение конца, Л.Я., если верить соседям, приняла православие. Она нуждалась в форме отказа от идеологии, некогда отстаивавшейся вместе с любимым мужем-единомышленником. Не исключено, что так она воспринимала формулу о делах, идущих своим чередом. Правда, ход этот, о чем не помышлял и не писал Михаил Александрович, отныне, надеялась вдова, определялся высшей силой. Выбор конфессии, думается, не был для Лидии Яковлевны решающим. Она хотела избавиться от старой веры, не оправдавшей себя в прежней жизни и не укреплявшей, как выяснилось, в последний час. Ее выбор не составлял редкого исключения. Он – вольная или невольная дань поветрию, менее всего предусмотренному поборниками «единственно верного учения», потерпевшего сокрушительный крах.

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru