[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2004 ТЕВЕС 5764 – 1 (141)

БЕЛЫЕ ОВЦЫ НА ЗЕЛЕНОМ СКЛОНЕ ГОРЫ

Давид Шраер-Петров

Это было давным-давно. В год, когда родился мой сын. Год был счастливый: родился сын и вышла моя первая книжечка стихов. Вдруг я стал отцом и писателем. А до этого был молодым мужем и молодым поэтом. Третьей удачей была командировка в Азербайджан. Редактор издательства «Знание», в котором готовилась моя другая книжка – эссе о связи поэзии и науки, сказал мне: «Знаешь, Даниил, поезжай-ка ты в творческую командировку в Азербайджан!» «Почему именно в Азербайджан?» – спросил я. «Ты же начал переводить азербайджанских поэтов, верно?» «Верно, начал», – ответил я. «Вот и поезжай. Республику увидишь. На нефтяных промыслах в Каспийском море побываешь. С азербайджанскими поэтами пообщаешься. Разве плохо?» «Хорошо, – сказал я. – Очень даже хорошо!» «Сказано, сделано! – похлопал меня по плечу редактор. – Вылетаешь через два дня. С группой встретишься в самолете. Завтра заедешь к моей секретарше Марье Ивановне за билетами и командировочными. Все понял?» «Все», – сказал я и помчался домой собираться в дорогу.

Мы прилетели в Баку. Нас поселили в главной гостинице города. Нам показывали набережную Каспийского моря, под многоэтажными платанами которой прогуливались степенные кавказские старики. Нас водили в чайные, где степенные кавказские старики играли в нарды и часами тянули из грушевидных стаканчиков ароматный чай, манящий в Персию, в Индию, в Китай. Нас ввинчивали в улиткообразную «структуру» старой крепости, узенькие улочки которой едва позволяют человеку пройти между каменными стенами жилищ. И еще куда-то водили, с кем-то знакомили и угощали, угощали, угощали. Кавказ есть каменные ворота Востока. Аванпост Востока. Никуда не денешься от застолий с торжественными, как горы, и бесконечными, как пустыни, тостами.

Наконец, посредине какого-то декабрьского дня, когда было тепло, как у нас в сентябре, всю группу писателей повезли в микроавтобусе на север Азербайджана, к самой границе с Дагестаном. Не буду перечислять остановки, которых было несколько, и всякая во дворе местного ресторанчика, и всякая с обильными застольями. Под вечер мы приехали в совхоз «Дружба», где на следующий день должен был состояться вечер русской литературы. Два поэта (один из которых был ваш покорный слуга), два прозаика и драматург должны были достойно представить трудящимся многонационального совхоза молодую поросль русской советской литературы. А пока нас разместили в совхозной гостиничке, должен сказать, вполне приличной. Правда, на всю писательскую группу дали две комнаты. В те времена это было дело естественное. Общество не было сенсибилизировано к проблемам гетеро- или гомосексуальности.

Из гостиницы нас повезли пировать. Повезли довольно далеко и высоко. То есть по горной дороге мы забрались на какую-то высоту над уровнем моря, где стоял, как замок, дом, в который нас пригласили поужинать. Я задержался на каменном крыльце дома. Была ясная, сухая безветренная ночь, когда термометр может показывать заморозки, а небо, как летом, и на душе спокойно. Тебе привольно дышится, потому что над тобой звездное небо, совсем рядом темные силуэты гор, за твоей спиной большой каменный дом, окна которого горят золотым светом, а хозяин выбегает на крыльцо и пламенно обнимает каждого из приехавших.

Хозяина звали Сулейман. Кажется, фамилия его была Авшалумов. Он работал редактором районной газеты и председателем местного общества «Знание». Сулейман пригласил нас в дом. Жена его (не помню, познакомил ли он нас со своей женой) принялась подавать чай. Такой обычай на Кавказе: гость вошел в дом, подай чай, варенье, сухофрукты, орехи и начни приятную беседу. А тем временем будет готовиться еда для пиршества. Ибо приход гостя в дом – всегда праздник. Праздник же немыслим без застолья. Нас было пятеро московских гостей да еще сопровождающий чиновник из бакинского отделения Союза писателей. Почетные дорогие гости! Чай разливали по традиционным пузатеньким (грушевидным) стаканчикам, как в бакинских чайных, глядевших на Каспийское море. Чай был ароматен, словно цветущий сад. Его было легко пить, потому что он не обжигал губы. Причиной тому была грушевидная форма сосудов. Верхняя часть стакана, которая ближе к губам, оттянута в стороны, продлена в прохладное пространство. Так что уровень горячего чая оставался ниже стеклянных краев, отведенных от опасной для губ зоны. И не надо было дуть на чай, остужая. Или ждать, пока остынет, как это происходит во время чаепития из русских прямых стаканов. Подстаканники спасают пальцы, а не губы. Мы пили чай с кизиловым вареньем, вели степенную беседу о заметных книгах года, о ярких спектаклях, о политике и спорте. Беседовали в пределах дозволенного, но так, когда всем все понятно, а ничего запретного не сказано. Хотя по временам кто-нибудь слегка переступал пределы. Скажем, завели разговор о предстоящей на следующий день встрече с колхозниками. Сулейман сказал: «У нас много лезгин работает». На что писатель-юморист заметил: «В Израиле живет много лезгин. Хотя они мусульмане, но отличились храбростью в недавней войне». Речь шла о победной войне Израиля над Египтом летом 1967 года. То есть о том, что происходило всего за полгода до нашей тогдашней поездки в Азербайджан. На что сопровождавший нас чиновник из Союза писателей должен был прореагировать. Он сказал уклончиво: «Разные бывают мусульмане. Хотя у нас в Азербайджане давно решены национальный и религиозный вопросы».

Хозяйка хлопотала где-то поодаль от гостиной. Она готовила шашлык из только что зарезанной индюшки. Так сказал нам Сулейман. Мы отдыхали за чаем, вели приятные разговоры. Ситуация в стране тогда была еще вполне сносной. Созревший скороспело трагикомический, я бы сказал, культ личности Хрущева сменился поначалу умеренным правлением вполне разумного в те годы Брежнева. Красная Империя властно покоилась не только на бескрайних просторах Сибири, янтарных берегах Прибалтики, хлопковых полях Средней Азии и голубых вершинах Кавказа, но и опиралась когтистыми лапами на Китай, Индостан, Индокитай, Месопотамию, Цейлон и Египет. Да и в искусстве – литературе прессинг пока еще не нагнетался выше предела, достигнутого во время «выступления» Хрущева на выставке художников в Манеже в 1962 году. Может быть, поэтому и моя книжка стихов вышла в свет. Так что разговор шел приятный. Мы (московские гости) восхищались гордостью Азербайджана – дрессировщиками Бугримовыми (еще далека была катастрофа с взбесившейся львицей). Мы отдавали должное писателям Ибрагимбековым. Мы подпевали пластинке с популярными песенками Бейбутова. А в свою очередь азербайджанцы взахлеб перечисляли московские достопримечательности (Оружейная палата, Большой театр, стадион в Лужниках, Университет на Ленинских горах и т.п.).

Наконец, появились жена Сулеймана и ее младшая сестра. Обе в темных платках, которые закрывали головы и лица так, что свободной оставалась лишь половина рта. Мы уже видели это подобие чадры в Баку и других городах республики и не удивлялись. Хотя какое-то чувство стеснения не проходило, тем более, что с нами за столом сидела пианистка-аккомпаниаторша, жена певца-баритона (их привезли отдельно) во вполне европейском платье с глубоким вырезом, который открывал мужским взглядам красивую грудь. Платье пианистки было изумрудно-зеленым. Я вспомнил склоны гор, мимо которых проезжали днем: изумрудно-зеленые со снежными вершинами. Заснеженными или уставленными облаками. Певица была блондинка, какие произрастают на северо-западе Руси. Муж ее был московский армянин, известный исполнитель русских романсов.

Чайные приборы и вазочки с вареньем убрали со стола. Посредине было воздвигнуто блюдо с невероятно аппетитными красно-коричневыми кусками дымящегося индюшачьего мяса, окруженного снопами зелени. Кроме того, в изобилии были маринованные овощи, в том числе чеснок огородный и дикий (черемша). И лиловая маринованная капуста, и маринованные обжигающие рот перцы. Буйство кавказского стола венчал азербайджанский плов, чугунный котел с которым был принесен, а содержимое выложено на овальное стеклянное блюдо величиной в полстола. Плов томили на оранжевых лепестках шафрана, и он благоухал, как весенний сад. Оранжевый плов был увенчан жареной на углях индюшатиной. Мы принялись угощаться.

Хозяйка и ее младшая сестра так и не садились с нами за стол, прислуживая гостям. На мое скупое замечание, вернее, скромное пожелание видеть их сидящими среди пирующей компании Сулейман небрежно отмахнулся: «Послушайте, уважаемый Даниил (мюалим Даниил), кто же будет нас кормить, если не женщины?!»

Из погреба был принесен ящик азербайджанского коньяка. Раскупорили первую бутылку. Начались тосты, конечно же, с традиционного – за всех гостей, потом по очереди за каждого, потом за дружбу наших народов (русского и азербайджанского), за дружбу всех народов страны и т.д. и т.п. Велась застольная беседа преимущественно об актерах и актрисах кино и театра. Тема в годы Совдепии привлекательная и безопасная. Собственно, актеры кино, новости науки и спорта, проблемы воспитания детей (семья и школа!) были обкатанными и вполне дозволенными темами застольных бесед. Люди старались не говорить о политике (о внешней – почти, о внутренней – никогда), кроме как с трибуны собрания, и говорить хвалебно-одобрительно. Правда была опасна, а лгать все-таки стыдились. Вообще, в те годы, если за столом собирались недавно познакомившиеся люди, разговор шел, как канатоходец по проволоке под куполом цирка. Скажем, вспомнит кто-то стихотворение Луговского «Курсантская венгерка» и тотчас замолчит, остережется ассоциаций с венгерскими событиями. Или Великая Китайская стена может притянуть тень Берлинской стены. Или, не дай Б-г, в азербайджанской компании упомянуть коньяк «Арарат»! Не провоцируешь ли ты разговор об армянской горе Арарат, аннексированной Турцией? Говорили об актерах и актрисах кино и театра. Пили крепко. Бражничала с нами и пианистка, жена московского баритона.

В какой-то момент беседа замедлилась. Словно бы дозволенные темы исчерпались, а пир не достиг того пика, когда хозяева подают сладкое и разводят гостей по комнатам, где их ждут прохладные постели. Должен сказать, что в самом начале застолья Сулейман предупредил, что спешить некуда, все ночуют у него. Поэтому и не спешили. Два вопроса нарушили паузу. Блондинка-пианистка, прислушавшись, потому что перерыв в разговоре позволял услышать шумы дома, спросила: «Кто это играет?» За стеной тихо пел рояль. Сулейман усмехнулся. Его суровое, смуглое продолговатое лицо разгладилось на мгновение (а так было сосредоточенно и настороженно весь вечер), и он ответил: «Сестра жены, Сорейя. Она учится в бакинской консерватории. Сорейя в Москве на конкурсе победила. Приехала на выходные в гости». «Интересно! – воскликнула русская пианистка. – А как ее фамилия?» «Елизарова. Сорейя Елизарова», – ответил Сулейман, снова насупившись. «Подождите! Так не родственница ли ваша невестка хирургу Елизарову?» Это был второй вопрос. Мой. Теперь уже долгая пауза повисла над столом, как туча. Черные лукавые глаза московского баритона посматривали то на меня, то на Сулеймана. Мой коллега поэт-песенник и с ним оба прозаика с драматургом пошли перекурить. Пианистка поднялась из-за стола. «Пойду разыщу вашу лауреатку». За ней потянулся муж-баритон. Мы остались одни с хозяином. «Не родственница ли ваша невестка хирургу Елизарову?» – повторил я свой роковой вопрос. «Нет, не родственница, – отрубил Сулейман. – Мы азербайджанцы, а Елизаров – тат, горский еврей». Сказал он это громко. Так громко, что если бы кто и подслушивал наш разговор или ненароком оказался свидетелем, ясно было, что на мой вопрос Сулейман отвечал однозначно. «Мы азербайджанцы!» В подтверждение чадры-косынки в половину лица у жены и невестки.

За стеной играл рояль. Я пошел на его звук в боковую комнату. За роялем сидела Сорейя. Рядом с ней стояла русская пианистка. Они не видели меня. Сорейя играла две-три минуты и останавливалась, рассказывая что-то гостье. До меня донеслись обрывки фраз: «… собирала в Северном Азербайджане и Дагестане… еврейские мелодии… класс композиции…» Я неслышно ушел и вернулся в гостиную.

Застолье подходило к концу. Опять был подан чай с вареньями, печеньями и прочими сладостями. Выпили за хозяина и хозяйку дома, поблагодарили за хлебосолье и начали подниматься со своих мест. Сулейман принялся разводить гостей по комнатам. Сначала повел пианистку и певца. Потом одного за другим моих коллег-писателей. Я приготовился было пойти за ними, но Сулейман взглядом остановил меня, удержал в гостиной. Я дожидался его в некотором раздражении. Почему именно я оставлен последним, когда устал смертельно и никаких желаний, кроме одного – склонить голову на подушку, натянуть до макушки одеяло и провалиться в забытье сна?! Наконец Сулейман вернулся и позвал меня за собой. Мы прошли коридором мимо жилых комнат, откуда (к моей искренней зависти!) слышалось умиротворенное дыхание спящих людей. Или мне казалось, что слышалось. Коридор кончился запертой дверью, которую Сулейман открыл ключом, вытянутым за шнурок из кармана брюк, и засветил переносный фонарь. Дверь выходила на витую лестницу, спускавшуюся в подвал. Мы сошли на два витка. Сулейман отворил другую дверь ключом, который хранился в кармане пиджака. Мы прошли коридорчиком до затворенной двери. Третий ключ был вытащен из внутреннего кармана пиджака. Сулейман пропустил меня внутрь и включил электричество. Это была овальная комната без окон. Комната в глухом подвале. Если применить систему измерения уровня помещений этажами, овальная комната находилась на минус втором этаже. Я огляделся, а Сулейман спешно закрыл нас изнутри на французский замок. При этом он молчал. Как будто бы играл в детскую игру-молчанку. Или следовал правилам секты отшельников-молчунов, давших обет не разрушать истину словом, поскольку любое слово (кроме Б-жьего) есть ложь. Или у Сулеймана были другие причины, чтобы молчать?

В противоположном двери углу комнаты виднелось возвышение, покрытое белым шелковым покрывалом, обшитым темными полосами и кистями шелковых нитей, как на талесе. На покрывале лежала раскрытая тяжелая книга в кожаном переплете с серебряными застежками. Над книгой стоял серебряный семисвечник с потушенными свечами. Я подошел ближе. Книга была Танахом – Ветхим Заветом. Страницы были испещрены еврейскими буквами, напоминающими неземные ноты, которыми записана музыка Б-жественной речи. Сулейман наклонился ко мне, приложив указательный палец к губам: «Моя семья – из горских евреев, татов, которых когда-то насильственно омусульманили. Но мы все равно остались евреями».

Я проснулся рано, едва забрезжил рассвет. Каменный дом Сулеймана был погружен в предутреннюю тишину. Я оделся и тихо вышел на заднее крыльцо. Сразу за изгородью, окружавшей сад, начиналась дорога, а за нею – склоны гор. Они были зеленые от молодой травы, народившейся под осенними дождями, что сменили летнюю засуху. На вершинах гор лежал снег. Или это облака прилегли отдохнуть на каменные площадки, укрытые снегом? Зеленые склоны гор, вершины в снегу и облаках. Я увидел, что с дороги словно бы наползает на зелень горного склона белое облако. Облако? Я всмотрелся. Это была отара белых овец, поднимавшихся в горы. Белые овцы на зеленом склоне горы. А за ними пастух в бурке и лохматой шапке. Это была дотоле неведомая мне библейская картина мира. Склоны гор. Зеленая трава. Белые овцы. Пастух. «Как в древности, во времена Авраама. Правда?» Я оглянулся. В дверях стояла Сорейя. Она была одета по-европейски: темно-серая короткая юбка, белая блузка. Волна черных волос рассыпалась поверх воротника плаща, губы тронутые помадой. «Да, какое-то библейское чувство. Музыка гор и пустынь, по которым кочевали наши предки», – ответил я. «Как замечательно, что и вы услышали это. Я пытаюсь сочинить музыку…» Не успел я спросить: «Какую музыку? Можно ли ее послушать и где?», как подъехала «Волга», Сорейя нырнула внутрь автомобиля, который рванулся, как горячий конь, а она едва успела высунуться из окна и крикнуть что-то, чего я не разобрал и ухватил одно слово: «…крепости….»

Через несколько дней наша группа вернулась в Баку, где оставалось два-три выступления. А там – Москва. Я скучал по жене и сыну, которому исполнилось полгода. Маялся. Звонил домой. Шатался бесцельно по городу. Иногда с кем-нибудь из группы. Однажды, это был последний день в Баку, мы завтракали втроем: московский баритон, его жена-аккомпаниаторша и я. Самолет в Москву улетал на рассвете следующего дня. Неожиданно певец начал рассказывать о своей поездке в Израиль. Он относился к тому типу людей, которые рассказывают о происходившем с полной откровенностью. Другой бы подумал несколько раз, стоит ли полузнакомому человеку описывать путешествие в Израиль, страну, которой далеко не симпатизировала тогдашняя наша родина. Или говоря «другой», я подразумеваю советского обывателя? Наверно, именно так. И все-таки! Аветик (баритон) и его жена Валя были словоохотливыми и легкими людьми. Аветик рассказывал о старом Иерусалиме, который окружен крепостной стеной, об арабском, еврейском и армянском кварталах. «Знаете, эта крепость в Баку, как слепок старого Иерусалима. Все в миниатюре, но похоже. Особенно похоже на арабский квартал». «Аветик, а ведь я не была в крепости. Ты ходил туда, а я не могла пойти. Была занята», – сказала Валя. «Так пойдем сейчас, Валюш! А вы, Даниил?» «Пойдемте», – охотно согласился я, надеясь на чудо.

Мы вошли в один из нескольких входов, ведущих внутрь крепости. Узкая улочка кружила между обшарпанных каменных строений, которые трудно было назвать домами, а домишками или домиками – не подходило из-за ложной интонации. Они служили и служат жилищем для людей. Кто знает, сколько веков назад были построены эти дома из горных камней и глиняных кирпичей. Наверняка, когда-то здесь был богатый район города, или, по крайней мере, здесь обитали зажиточные ремесленники. Пришли революция и гражданская война, выгнав из родимых гнезд коренных жителей крепости, разделив каменные строения на комнатушки и коммунальные квартирки или оставив, как надежду на лучшее будущее, две-три комнатки отдельной квартиры прежним хозяевам. Запустение царило внутри крепости. И однако здесь жили люди, по улочке бегали ребятишки, гоняя мяч или прыгая через веревочку, мимо нас проходили молодые люди, наверняка, студенты и студентки, одетые вполне современно. Они громко смеялись и были счастливы своей молодостью.

Мы шли по улочке Асафа Зейлы. Был такой писатель. Улочка закручивалась и увлекала нас вглубь крепости, увенчанной башней. «Это Девичья Башня», – сказал прохожий, наголо бритый бородач с хозяйственной сумкой в правой руке и папиросой «Казбек» в левой. На Кавказе считалось модным курить папиросы «Казбек». «А дальше – минарет. Правда, мечеть разрушена белогвардейцами», – добавил бородач. Мы не знали, что сказать, поблагодарили и пошли дальше. Из открытого окна двухэтажного дома доносились звуки рояля. Что-то заставило нас остановиться. Уверен, что у каждого на то была своя причина. Как часто разные причины заставляют людей делать одно и то же! Мы приблизились к открытому окну, которое было на уровне наших глаз. Стоял полдень. Зимнее (все-таки зимнее) солнце скатилось по крыше дома, стоявшего напротив, скользнуло в звучащее окно и осветило комнату. За роялем вполоборота сидела Сорейя. Она играла и записывала сыгранные музыкальные фразы. Потом повторяла отрывок, что-то меняла (вписывала, вычеркивала) в большой тетради (нотной) и шла дальше. Я услышал колокольчики верблюдов, скрип песка пустыни, звон родника и предсмертное блеяние белой овцы, которую праотец Авраам приносил в жертву Всемогущему, чтобы тот когда-нибудь примирил его сыновей: Измаила и Исаака.

Август-сентябрь 2003, Провиденс

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru