[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2004 ТЕВЕС 5764 – 1 (141)
«Натан» Лессинга, или Апология еврейской мудрости
Грета Ионкис
Берлин. 7 сентября 1945-го. Развалины уже не дымятся, но еще не разобраны. Общественный транспорт по вечерам не ходит. Еще действует комендантский час. Тем не менее изголодавшаяся по театральным зрелищам и голодная в прямом смысле слова берлинская публика спешит на торжество. Премьера в Дойчес-театре! Фриц Вистен (режиссер-еврей, выживший в лагере Заксенхаузен) открывает сезон постановкой пьесы Лессинга «Натан Мудрый». Это программный спектакль. В роли Натана – семидесятилетний Пауль Вегенер, известный актер, прославившийся в спектаклях Макса Рейнхардта. Зал заполнен отнюдь не пособниками рухнувшего режима; судя по тому, что, когда один из персонажей по ходу пьесы произносит: «И Господь наш был евреем», – раздается взрыв аплодисментов. Многим из присутствовавших хотелось бы очиститься от скверны, которая покрыла даже тех, чьи руки не запятнаны кровью невинных. Им предстоит трудный расчет с нацистским прошлым.
Готхольд Эфраим Лессинг (1729–1781).
Титульный лист первого издания драмы Лессинга «Натан Мудрый».
Чем продиктован выбор пьесы и как она воспринимается? Как запоздалое признание вины и шаг к искуплению? Почему востребован Лессинг? Что может он, интеллектуал ХVIII столетия, сказать современным людям? Сходным вопросом задавался Томас Манн в 1929 году, когда отмечали двухсотлетие просветителя. По случаю юбилея он произнес антифашистскую речь. Томас Манн усомнился в том, что его соотечественники, не просто питавшие недоверие к разуму, но ныне «угрюмо поклоняющиеся божеству иррациональности», захотят услышать рационалиста Лессинга. Он был прав: не захотели. Бесноватый фюрер оказался массам ближе: объяснял доходчиво, говорил то, чего от него ждали: «Евреи – наше несчастье, все беды от них». Но кто знает, быть может, Лессинга услышат теперь, когда недавние идолы повержены, разбомбленная и расчлененная Германия лежит в руинах и наступила пора скорбного безмолвия?
Прошелся по стране – от края и до края –
Безумный меч войны. Позорно умирая,
Хрипит Германия. Огонь ее заглох.
На рейнских берегах растет чертополох.
Смерть перекрыла путь к дунайскому верховью.
И Эльба, черною окрашенная кровью,
Остановила бег своих угрюмых вод.
(Перевод Л.Гинзбурга)
Если не знать, что стихи Мартина Опица написаны на исходе братоубийственной Тридцатилетней войны, рожденной религиозной нетерпимостью, можно подумать, что они созданы в середине ХХ века. Как могло такое статься с ними, с их землей? Б-жья кара? Возмездие? Неужели им нужно было пройти через такой кошмар, чтобы наконец прислушаться к Лессингу и принять его уроки? Он – первый из немецких писателей, кто хотел, пытался быть ваятелем и воспитателем своей нации. Он мог бы преуспеть, но ведь процесс воспитания, как известно, требует усилий двух сторон.
Гете еще в 1825 году говорил о том, что немцам нужен такой человек, как Лессинг. Дело даже не в его высочайшем интеллекте. Умных и образованных людей предостаточно. «Его величие – в характере, в твердости!» Мужеством и бескомпромиссностью отмечен весь путь Лессинга, но явственнее всего они проявились при создании «Натана Мудрого». Нелегко далась ему эта драма. Конечно, трагедия «Эмилия Галотти» куда совершеннее по форме. Но «Натан» – это главное слово, это его духовное завещание немцам, «это Лессинг Лессинга», по выражению Фридриха Шлегеля, одного из немногих, кто по достоинству оценил гений «отца немецкой литературы»: «Тот, кто понимает “Натана”, знает Лессинга». Чтобы понять «Натана», нужно проследить путь Лессинга, закономерно завершившийся этой пьесой.
Как шел Лессинг к «Натану Мудрому», о чем его драма, какова ее диалектика? Ответив на эти вопросы, мы поймем, почему Фриц Вистен остановил в 1945 году свой выбор на произведении, написанном драматургом-философом в 1779 году, за два года до смерти. Автор опубликовал ее и распространял по подписке; друзья постарались – набралось около трехсот желающих купить и прочесть пьесу. Кое-кто из знакомцев, прочитав, поджал губы и предпочел промолчать, а некоторые просто отвернулись. Лессинг так и не дождался ее постановки, он не верил в то, что немцы готовы принять «Натана». «Я не вижу ни одного места в Германии, где эта пьеса может быть поставлена сегодня», – написал он в набросках к предисловию. Горькое признание. Смысл пьесы можно понять лишь в контексте религиозно-философских исканий Лессинга и той полемики, которую он вел с церковниками в последнее десятилетие своей недолгой жизни.
Личность, а стало быть, и жизненный путь Готхольда Эфраима Лессинга (1729–1781) отличаются редкой цельностью: ни метаний, ни скачков, ни зигзагов. Борец по натуре. Страстный полемист. Мощный, глубокий и острый ум. Превыше всего ценил дело, действие: «Человек создан для действия, а не для умствования». По мнению Гейне, он был величайший гражданин в немецкой литературе. Именно потому Чернышевский, главный идеолог русского демократического движения, поставил Лессинга выше Гете и посвятил ему основательный труд – «Лессинг, его время, его жизнь и деятельность».
Оценили ли соотечественники его гражданственность? Вышедшая на исходе ХХ века книга, где собраны многочисленные документы, рецензии, доклады, отзывы о произведениях Лессинга, названа так: «Лессинг – непоэтичный поэт». Комплимент ли это в глазах потомков или?.. А впрочем, стоит ли ломать голову над этой дилеммой, ведь его творчество – это не чистая поэзия, а скорее смесь литературы, полемики, острословия и философии. Искусством, богословием, археологией, поэзией, театральной критикой занимался он с равным воодушевлением. Необычайная мощь таланта оплодотворяла разнообразные художественные стремления Лессинга. Особенно ярко это проявилось в «Натане Мудром».
«Он был живой критикой своего времени, и вся его жизнь была полемикой», – пишет о Лессинге Гейне в своей известной работе «К истории религии и философии в Германии». А время это в Германии было бесцветным, оно отмечено печатью скудоумия, догматизма и убогого провинциализма даже в области поэзии. И вдруг в этом сонном царстве появляются такие титаны, как Лессинг, Гете, Шиллер! Этому удивлялся еще наш Герцен. Лессинг, выделявшийся широтой мышления и видения, полемизировал не только и не столько с теоретиками искусства, сколько с представителями философской мысли, с теологами и церковниками. Он полагался на силу Разума. Лессинг не был восторженным идеалистом, он понимал, что Просвещение в Германии находится лишь в начале своего пути. Даже грамотным немцам недостает образования души, человеколюбия. Как просветитель он воевал с отжившими представлениями и застарелыми, но стойкими предрассудками. С юных лет он защищал идею естественного равенства людей. В одной из ранних пьес, еще лишенной художественного совершенства, двадцатилетний драматург попытался разрушить и вековое предубеждение немцев против евреев.
Пьеса так и называется – «Евреи». В основу положен эпизод, характерный для того времени. На барона и его дочь во время путешествия нападают разбойники, от которых их спасает незнакомец (он назван Путешественником), поразивший всех отвагой, благородством манер и изяществом одежды. Необычность ситуации состояла в том, что разбойниками оказались неверные слуги барона, переодевшиеся и замаскировавшиеся под евреев, а спасителем стал настоящий еврей. Барон, не зная этого, готов отдать ему дочь в жены, но незнакомец признается: «Я – еврей!» Барон немало раздосадован этим «роковым препятствием». «Ну и что?! В чем же разница?» – спрашивает девушка. Служанка дергает ее за локоть и шепчет: «Тссс, фрейлейн! Тссс! Я вам потом скажу, в чем разница». Ее устами говорит простонародье, хранившее чуть ли не со времен средневековья страх и ненависть по отношению к евреям. Эту часть населения идеи Просвещения не затронули, как, впрочем, пока не коснулись они и благопристойных бюргеров, и аристократии.
С 1741-го по 1746-й гг. Лессинг учился в Княжеской школе Ст. Афра в Мейсене.
Его ясный ум и многосторонняя одаренность уже там привлекли к нему внимание.
Путешественник произносит монолог, выражающий позицию юного Лессинга. Приведем его без сокращений: «В качестве вознаграждения я не желал бы от вас, господин барон, ничего другого, кроме того, чтобы отныне вы говорили о моем народе в более умеренных выражениях. Я не скрыл от вас мою религию, но, отмечая, что вы проявляете ко мне лично столько расположения, сколько отвращения вы испытываете к моим единоверцам, я счел достойным вас и меня воспользоваться дружбой, какую я имел счастье внушить вам, чтобы разрушить в вашем сознании несправедливые предубеждения против моего народа».
В европейской литературе традиция негативного изображения евреев была устойчивой. Только в эпоху Просвещения такие немецкие писатели, как Клопшток, Виланд, Иффланд, Коцебу, стали искать в еврее человеческое. Лессинг и здесь опередил многих. Лишь Христиан Геллерт за три года до него в романе «Жизнь шведской графини фон Г.» вывел группу богатых и притом бескорыстных евреев. Один из них спасает мужа графини из русского плена. Но этот первый опыт изображения «добрых евреев» прошел незамеченным, зато пьеса Лессинга вызвала полемику.
Насколько трудно преодолеть предубеждение, можно судить по тому, что после опубликования «Евреев» в 1754 году в «Геттингенских ученых ведомостях» появился отклик на пьесу явно антисемитского толка. Писал просвещенный богослов из лагеря «рационалистов», профессор Йоханн Михаэлис. Рецензент счел характер главного героя неправдоподобным: такой благородный характер, дескать, просто не мог развиться в еврейской среде. «Даже заурядная доброта и честность очень редко встречаются между евреями, так что немногие примеры не могут в значительной степени смягчить ненависти (по мнению богослова, вполне заслуженной. – Г.И.) к этому народу».
Лессинг ответил Михаэлису публично, при этом для вящей убедительности сослался на возмущенное мнение по поводу рецензии своих знакомцев-евреев. Он цитировал письмо своего друга Мозеса Мендельсона, адресованное доктору Соломону Гумперцу, принадлежащему к известной семье просвещенных придворных евреев (Schutzjuden) из Берлина. Именно Гумперц познакомил молодого драматурга с Мендельсоном, когда пьеса уже была написана, но еще не опубликована и встречались они поначалу за шахматной доской. Вот как Лессинг характеризует своего друга: «Он действительно еврей, молодой человек лет двадцати трех или четырех (Мендельсон был ровесником Лессинга. – Г.И.), достигший без всякого руководства больших знаний в языках, математике, философии и поэзии. Я предвижу, что он будет честью своего народа. Его честность и философское направление его ума предвещают в нем нового Спинозу».
В письме Михаэлису Лессинг сообщает кое-что и о себе. Этот набросок ранней автобиографии полон самоиронии: «Что особенного, кроме своего имени, может сказать о себе человек, не служащий, не имеющий связей, не имевший особенного счастья? Родом я из Верхнего Лаузица (Саксония. – Г.И.), отец мой – пастор в Каменце. Какими похвалами я мог бы превознести его, если бы речь шла о постороннем человеке! …Учился я в Мейсене, потом в Лейпциге и Виттенберге, но если бы меня спросили, чему я учился, ответить было бы трудно. В Виттенберге я получил степень магистра. В Берлине живу я с 1748 года и лишь раз отлучался из него на полгода. Я не ищу себе в Берлине никаких должностей, а живу здесь только потому, что не имею средств жить ни в одном из других больших городов. Если я означу еще свои лета, коих насчитывается 25, то и кончена моя биография. Что будет дальше, представляю я на волю Провидения».
А дальше было двадцать пять лет активнейшей, но скудно оплачиваемой литературно-критической работы, были лишения, вынужденные переезды, отсутствие семейного гнезда, непонятная болезнь, неудачи и несчастья, интриги врагов, непонимание, клевета, смерть дорогих и близких. Конечно, были и победы, ведь Лессинг по природе был бойцом. Его пера боялись. Он знал радость творчества. Огромный успех принесла «Мисс Сара Сампсон» (1755), положившая конец подражанию французам на немецкой сцене и одновременно явившаяся первой «бюргерской трагедией». Однако литературный труд не сулит материального благополучия, и автору приходится искать место службы. Из-за необходимости стабильного заработка Лессинг вынужден покинуть Берлин, а ведь там сложился тесный круг друзей-единомышленников, куда входят потомственный книготорговец и издатель Фридрих Николаи и еврейский философ Мозес Мендельсон. Судьба обрекает Лессинга, человека живого, порывистого, общительного, на духовное и личное одиночество, от чего он и страдал более всего.
Лессинг готов был даже ехать преподавать в неведомую Россию, где основывался Московский университет, уже шли переговоры, но выбор пал на другого. И он отправляется в Лейпциг, где принимает предложение богатого купца Винклера сопровождать его в трехгодичном путешествии по европейским странам (тот хотел пополнить образование). Они успели посетить Голландию, а на пути к ней – ряд немецких городов: Магдебург, Брауншвейг, Гамбург. Однако известие о начале Семилетней войны, развязанной Фридрихом Великим в августе 1756 года, заставило их прервать путешествие. Лессинг возвращается в Берлин.
В эту пору в Берлине, как пишет Гейне, царили два Фридриха. Прусский король Фридрих Великий писал французские стихи, недурно играл на флейте, нюхал табак и верил лишь в силу пушек. Коронованный прагматик откровенно презирал немецкий язык, а потому этот «Соломон Севера», как назвал Фридриха почитаемый им Вольтер, никакого воздействия на немецкую литературу иметь не мог. Надо ли говорить, что Лессинга он просто не заметил. А ведь тот ходатайствовал о скромной должности в Королевской библиотеке, но получил отказ.
В 1771-м году Лессинг принял должность библиотекаря в Вольфенблюттеле.
Старое здание библиотеки через сто лет после смерти Лессинга было снесено, но библиотека герцога
Августа существует до сих пор, она содержит множество документов о жизни и творчестве Лессинга.
Второй же Фридрих, книготорговец Николаи, в течение сорока лет издававший журнал «Всеобщая германская библиотека» (1765-1805), которому предшествовали журналы «Библиотека изящных искусств» и «Литературные письма», неустанно трудился на благо немецкой литературы. Его в Берлине считали главным просветителем, что не мешало ему быть постоянным объектом критики и насмешек. Суховатый, прагматичный Николаи не скрывал радости при возвращении Лессинга, ибо именно ему в первую очередь были обязаны лучшими качествами и успехом его журналы. И Николаи, и еще в большей степени Мендельсон, также сотрудничавший в этих журналах, испытали благотворное влияние гения Лессинга, почитали себя его учениками.
Когда Лессинг познакомился с Мендельсоном, этот сын бедного переписчика Торы из Дессау уже четыре года жил в Берлине, куда он прибыл без гроша в кармане, едва умея говорить по-немецки. В момент их знакомства он служил бухгалтером у богатого коммерсанта, у детей которого прежде был домашним учителем. Юноша непрерывно занимался самообразованием. Спустя двадцать лет, после выхода его философского трактата «Федон, или О спасении души» (1767), берлинские интеллектуалы будут сравнивать его с Платоном, называть «немецким Сократом», а титулованные особы искать знакомства с ним.
Лессинг оценил способности молодого еврея, его пытливый ум и был очарован не только глубокой эрудицией, но и редким душевным благородством и кротостью. Сам он, в юности любитель танцев и фехтования, резкий, мужественный, энергичный человек, бесстрашный и беспощадный полемист, казался полной противоположностью Мендельсону. Тем не менее оба привязались друг к другу, и ничто не смогло омрачить их многолетней дружбы. Когда Лессинг станет писать «Натана», он вложит в уста героя свои заветные мысли, но наделит его чертами своего друга; главные среди них – добродетельность, мудрость и терпимость.
Пока же, в первые годы их знакомства, Лессинг направляет молодого друга. Некоторые трактаты они пишут сообща. Он помогает Мендельсону публиковаться и вводит его в круг берлинских ученых. Не будь Лессинга, ему, скромному бухгалтеру еврейской фирмы, вход туда был бы закрыт. Восприимчивый молодой человек сумел развить в себе такое чувство прекрасного, что его эстетические теории, в свою очередь, оказали влияние на Лессинга. Оно сказалось в знаменитом трактате «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии» (1766). Трактат был написан в Бреслау, куда уехал из Берлина Лессинг в поисках заработка, устав сверх меры от журналистской поденщины. Пять лет служил он секретарем при губернаторе Силезии, нередко сопровождал генерала к местам военных действий, ко двору Фридриха. Но при этом не упускал случая покопаться в прекрасной библиотеке, имевшейся в Бреслау, много писал, продолжая свою одинокую борьбу за новые пути развития Германии и ее искусства.
Комедия «Минна фон Барнхельм, или Солдатское счастье» (1767), написанная здесь, закрепила его славу ведущего немецкого драматурга. Он, коренной саксонец, не побоялся представить в ней прусского офицера человеком благородным, честным, чуждым узкого национализма. А ведь только закончилась Семилетняя война, в которой Пруссия противостояла Саксонии! Сознавая ущербность местного патриотизма, считая его признаком провинциализма и просто дурного тона, Лессинг указал немцам на общечеловеческий характер добродетели.
Ева Кеннинг, вдова друга Лессинга, ставшая в октябре 1776 г. его женой. Умерла в 1778 г.
В эту же пору получает признание его деятельность критика и теоретика драмы и театра. А критиком он был первостатейным. Шиллер на пороге ХIХ века писал Гете: «Совершенно бесспорно, что из всех немцев, живших в одно с ним время, Лессинг вернее всех судил об искусстве, проницательней и вместе с тем либеральней всех о нем рассуждал, самым неукоснительным образом ухватывая при этом главное».
Новым этапом в борьбе за немецкий театр стала его «Гамбургская драматургия» (1767–1768). Однако надеждам обосноваться в вольном ганзейском городе Гамбурге не дано было сбыться. Уже в мае 1767-го, спустя месяц после открытия новой сцены, Лессинг писал брату: «С нашим театром творятся дела, которые мне не по душе. Антрепренеры вздорят и ссорятся друг с другом, и никто не может понять, кто же, собственно, повар, а кто слуга». Театр, куда он был приглашен на роль драматурга, просуществовал около полутора лет и закрылся. Сформировать нового зрителя Лессингу не удалось. Гамбургская публика была, по его словам, «равнодушна ко всему, кроме своего кошелька». Здание театра стоит и поныне, его показывают туристам, а вот дом, в котором заседала масонская ложа, членом которой стал Лессинг, не сохранился.
На последних страницах «Гамбургской драматургии» Лессинг подвел неутешительный итог: «Пришла же в голову наивная мысль основать для немцев Национальный театр, когда мы, немцы, не являемся еще нацией…»
Попытки найти службу в Берлине были безуспешными. Впрочем, в эту пору Лессинг уже глубоко разочарован в берлинских «свободах», о чем, не таясь, пишет Николаи: «Пусть найдется кто-нибудь в Берлине, кто захотел бы возвысить голос за права подданных против эксплуатации и деспотизма, – ему скоро станет ясно, какая страна в Европе по сей день самая рабская».
В 1770 году Лессинг скрепя сердце принимает приглашение герцога Брауншвейгского, самодура-деспота, каких в Германии было предостаточно, и направляется в Вольфенбюттель библиотекарем. В этой должности он состоял до конца жизни. Хоть его и возвели в надворные советники, и избрали в Берлинскую Академию, заработок остался мизерным, подчас он терпел жестокую нужду, однако при этом регулярно помогал матери и сестрам. В Вольфенбюттеле написал он трагедию «Эмилия Галотти» (1772), здесь создавался и «Натан Мудрый» (1779).
Здесь испытал он недолгое счастье супружества. В 1776 году он наконец обвенчался с любимой Евой, с которой был давно помолвлен. Ева была вдовой знакомого купца, матерью четверых детей, заботу о которых он принял на себя. Перед Рождеством 1777-го она родила Лессингу сына, но на второй день мальчик умер. Мать пережила его на две недели. «Радость моя была недолгой: я лишился сына и горько его оплакиваю, ибо в нем было столько разума, столько разума! – писал Лессинг своему верному другу профессору Эшенбургу в Брауншвейг. – Не подумайте, будто короткие часы отцовства успели превратить меня в этакого одуревшего папашу-болвана. Я знаю, что говорю. Разве это не было проявлением разума, что его пришлось тащить на свет железными щипцами? И что он сразу распознал неладное? Разве это не было проявлением разума, что он воспользовался первой же возможностью, дабы снова покинуть этот мир? Правда, маленький негодник того и гляди утащит за собой и мать, ибо надежда, что мне удастся сохранить ее, все еще слаба. Единственный раз я захотел обрести те же нехитрые радости, что и прочие люди. Но видно, не судьба».
Мендельсон посетил Лессингов за две недели до трагедии и порадовался счастью друга. Сам он был уже женат, стал отцом трех сыновей и трех дочерей. В Вольфенбюттеле его приняли как родного, и он покидал друга со спокойной душой, отметив несвойственное ранее Лессингу состояние умиротворенности, которое «господину Мозесу» было куда ближе бурлящей язвительности.
В беседах друзья то и дело возвращались к истории, которая случилась вскоре после выхода «Федона». Это была неприятная история, но она заставила Мендельсона проявить твердость, которой от него многие не ожидали. Лессинг письмами поддерживал его и радовался победе. Суть же дела была такова. Иоганн Лафатер, молодой пастор-визионер из Цюриха, увлекавшийся физиогномикой, был представлен Мендельсону и буквально влюбился, считая, что лицо философа есть отражение его прекрасной и благородной души. Прочитав «Федона», написанного в платоновском духе, Лафатер пришел к заключению, что философ-иудей на пороге обращения в христианство. И вот, переведя на немецкий с французского брошюру женевского евангелического теолога «Об истинном христианстве», Лафатер предпосылает переводу посвящение Мендельсону. При этом он предлагает ему или опровергнуть доводы профессора, или принять их, «как поступил бы сам Сократ на его месте». Мендельсон вынужден был ответить публично. Он вступил в навязанный ему бой.
Лессинг гордился другом. Хотя он не участвовал в диспуте, художник Мориц Оппенгейм через сто лет запечатлеет на своей картине троих: Мендельсона, Лафатера и… Лессинга. И он был прав: мысленно Лессинг был рядом с другом и письмами побуждал его выступить с открытым забралом, тем более что они оказались в этом вопросе единомышленниками.
Замысел «Натана» родился у Лессинга при чтении «Декамерона» Боккаччо. Его заинтересовала знаменитая новелла восточного происхождения о трех кольцах, которую рассказывает султану еврей Мельхиседек. В одном роду от поколения к поколению отец передавал любимому сыну драгоценный перстень. Получивший перстень становился главой и правителем рода независимо от права первородства. Последний владелец реликвии имел трех сыновей, которых он одинаково любил. Почувствовав приближение конца, отец заказал ювелиру еще два перстня, неотличимые от первого, и, умирая, вручил наедине каждому из сыновей по кольцу. После смерти отца начались склоки, свары и вражда. Братья не могли различить, какой из перстней был древнейшим. Чье кольцо настоящее, не поддельное? Так же обстоит дело и с религиями, утверждает Боккаччо: претензии христианской религии на единственную истинность необоснованны. Параллель, проведенная итальянским гуманистом, заинтересовала Лессинга, да и позиция Боккаччо была ему близка, но он пошел много дальше.
Визит Лессинга и Лафатера к Мозесу Мендельсону. Мориц Оппенгейм.
Действие пьесы переносит читателя в эпоху крестовых походов. События разыгрываются в Иерусалиме. Только что неудачно для христиан закончился третий крестовый поход (1189–1192 гг.). Крестоносцам во главе с Ричардом Львиное Сердце и Фридрихом Барбароссой после двухлетней осады удалось взять крепость Акко, где они и обосновались, но большего добиться не смогли. В Иерусалиме продолжал хозяйничать Саладин (Салах ад-Дин), который за два года до похода вышиб крестоносцев из этой христианской святыни.
Битва происходила в Кане Галилейской в 1187 году. Хроники доносят: это было настоящее побоище. Июль, жара несусветная. Закованные в доспехи весом в 35 килограмм, верхом на конях, тоже отягощенных латами, несчастные крестоносцы двинулись в бой. Все тысяча двести рыцарей и полегли здесь. Что до Лессинга, то его отношение к крестовым походам было выражено еще в «Гамбургской драматургии»: «Ведь эти самые крестовые походы, затеянные интриганской политикой папства, на деле были рядом самых бесчеловечных гонений, в которых когда-либо был повинен религиозный фанатизм». Лессинг своей пьесой бросил еще один вызов религиозной и национальной нетерпимости, подогреваемой церковью. Главная идея, одушевляющая его пьесу-поэму, – идея веротерпимости, толерантности.
Развитие сюжета этой философской пьесы происходит в традиционном со времен Еврипида и Плавта ключе: все замешано на тайне происхождения героев и узнавании, отсюда много неожиданных поворотов и случайностей. Присутствует даже традиционная кормилица, владеющая тайной своих господ и ведущая интригу. Действуя из любви и христианского долга, но не забывающая и свой интерес, она чуть не становится причиной общего несчастья. Подозрения, недоверие, неприязнь рассеиваются лишь под конец. Добро побеждает зло. Но обо всем по порядку.
В доме Натана живет горячо им любимая дочь, прекрасная Рэха, при ней – ее кормилица-христианка. В отсутствие купца в доме случается пожар, и Рэху спасает из пламени незнакомец в плаще храмовника. Она влюбляется в спасителя, она готова видеть в нем чуть ли не ангела, но рыцарь-христианин сторонится еврейского дома. Возвратившись, Натан узнает о случившемся, находит благородного смельчака. В начале беседы храмовник обращается к нему презрительно: «Жид!» – но постепенно мудрость и внутреннее благородство Натана открывают путь к сердцу собеседника: рыцарь принимает приглашение Натана побывать у него в доме и под конец разговора даже называет ему свое имя – фон Штауфен.
Еще недавно храмовник вместе с другими крестоносцами, нарушившими перемирие, был пленен и ждал казни. Султан Саладин, пораженный сходством молодого рыцаря со своим погибшим братом, пощадил лишь его. Но пленник чувствует себя чужим в этом городе и тяготится дарованной жизнью. Тем временем христианский патриарх Иерусалимский, одержимый идеей борьбы с неверными, подсылает к рыцарю послушника, который передает задание – прикончить Саладина. Храмовник возмущен этим подлым предложением. В ответ слышит:
Но патриарх сказал – пусть пред людьми
Сие есть подлость, но не перед Богом.
Двойная мораль патриарха вызывает негодование храмовника. А далее он, пораженный красотой и умными речами дочери Натана, влюбляется в прекрасную иудейку и просит у Натана ее руки. Тот не спешит с согласием, и это повергает рыцаря в ярость, а тут еще кормилица успела ему нашептать, что Рэха – приемная дочь Натана, христианка, которую он якобы воспитал в законе иудейском. Влюбленный рыцарь в сердцах обращается за советом к патриарху, несмотря на то что «самодовольный, жирный поп» ему отвратен. Имя Натана в беседе не было названо, но храмовник внутренне содрогнулся, когда услышал трижды повторенный приговор патриарха: «Жид должен быть сожжен!»
Натан еще не знает, какая угроза над ним нависла. Он озадачен другим – срочным приглашением к султану. Полагая, что Саладину нужны деньги, он приготовился поделиться с ним своим богатством, но султан повел речь о вере и задал ему непростой и коварный вопрос: какую религию из трех – иудаизм, мусульманство или христианство – он считает истинной? Из этого испытания Натан вышел с честью: он рассказал старую историю о трех кольцах, дав ей свое толкование. Султан, потрясенный тем, что их мысли во многом совпали, устыдился своих прежних, довольно-таки низких мыслей о еврее, уверовал в мудрость Натана и назвал его своим другом. Тот же воспользовался расположением властителя, чтобы замолвить слово за пленного рыцаря.
Между тем Натану предстоит встреча со старым послушником. Ему патриарх поручил найти преступника-жида, который, приютив у себя христианское дитя, лишил его вечной благодати. И тут выясняется, что пути послушника и Натана уже пересекались. Невольно вспоминается трагедия Софокла «Царь Эдип», предваряющая страшную развязку сцена встречи Эдипа и старого пастуха, владеющего роковой тайной. У Лессинга, восторженного почитателя античности, развязка вовсе не катастрофична. Зритель узнает, что христианскую девочку когда-то вручил Натану нынешний послушник, вручил в страшный для еврея момент: тот жестоко оплакивал гибель жены и семерых сыновей, сожженных заживо христианами во время погрома в Гате. Натан принял девочку как дар Б-жий, посланный в утешение, и возблагодарил Всевышнего, хотя еще недавно корил его и клял. Послушник, отдавая ребенка, сообщил, что мать девочки была из рода фон Штауфенов. Теперь же, при новой встрече, он вручает Натану молитвенник, который снял с груди погибшего в бою близ Аскалона рыцаря, отца девочки, слугой которого он был в ту давнюю пору. Как это ни удивительно, но записи в молитвеннике немецкого графа, носившего имя фон Фильнек, сделаны персидской вязью. Натана это не удивляет: он был знаком и даже дружен с этим славным рыцарем, он знал, что тот по происхождению не немец, хотя бывал в Германии, принял христианскую веру и женился на женщине из рода фон Штауфенов.
Готхольд Эфраим Лессинг. С картины И. Г. Тишбейна, 1760 г.
Тайна, которую Натан хранил, раскрыта: его Рэха и влюбленный в нее храмовник – брат и сестра. Но это еще не все: их погибший отец, скрывавшийся под именем фон Фильнека, – родной брат султана. Открыв молитвенник, Саладин узнает почерк брата. Финальная сцена завершается молчаливыми объятиями.
Лессинг обещал: «Это будет такая же трогательная пьеса, какие я писал всегда». Но ни одна из его пьес не вызвала такой бури. Лессингу не простили критики христианства. Гете сразу почувствовал, в кого метил автор: «“Натан Мудрый” – пьеса против попов». Единственный отрицательный персонаж пьесы – это патриарх Иерусалима. И если этим еще не все сказано, приведем некоторые критические оценки, которые принадлежат не только мусульманам – султану и его сестре, но самим христианам.
Возражая Саладину, правителю великодушному и щедрому, далекому от фанатизма и предрассудков соплеменников, его сестра указывает на несбыточность его мечты о мире с крестоносцами, который он хотел бы упрочить браком между своими родственниками и родственниками Ричарда Львиное Сердце:
Не знаешь ты христиан и знать о них не хочешь!
Спесивая их гордость: не людьми,
А христианами не быть, так слыть.
Ведь даже милосердие Христово,
Не заглушенное их суеверьем,
Не человечностью прельщает их,
А только тем, что так вещал Учитель.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ….
Будто лишь у христиан
Царит любовь, которую Всевышний
Вложил в сердца всех женщин и мужчин.
Молодой храмовник в беседе с Натаном указывает на иудеев как на народ, который принес в мир идею своей избранности и заразил ею представителей других конфессий:
Натан! Я ненависти не питаю
К народу вашему, но не могу
Не презирать его гордыни, нами
Воспринятой и миром мусульманским:
«Лишь наш Г-сподь есть истый Б-г!»
Некоторые иудеи отметили этот критический пассаж и напряглись: не такой уж, дескать, юдофил Лессинг, вот и он бросил камень. Но я, не будучи ортодоксом, в Лессинга камня не брошу. Разумеется, храмовник далек от понимания значимости монотеизма, родившегося у еврейского народа и со временем одолевшего язычество. Он не настолько просвещен, чтобы видеть в иудаизме источник двух других мировых религий. Он определяет идею богоизбранности, родившуюся у евреев, как гордыню. При том этот герой, честный, независимый, нравственно стойкий, преодолев предрассудки, поднимается до осуждения религиозных братоубийственных войн и тем самым осуждает дело, которому служит. Разве этого мало?
Вам странно, что я, храмовник, это говорю?
Но где, когда слепое изуверство
С таким свирепым рвением решалось
За веру биться в «Б-га своего»,
Провозглашать Его лишь истым Б-гом,
Навязывать его другим народам?
Когда и где такое ослепленье
В столь черном облике себя являло,
Как не сейчас и здесь? Ужель повязка
Не упадет с прозревших глаз людских?
Но смотрят и не видят!
Это же Лессинг вопиет устами своего героя. Он хочет докричаться до своих соплеменников-современников. Разъяснять его слова нет необходимости, они ясны. Имеющие уши да услышат. Но слышать не хотят.
И если слова храмовника могли как-то «зацепить» евреев, то речь послушника, обращенная к Натану, должна была бальзамом пролиться на их душевные раны:
А детям … любовь нужней, пожалуй, веры христианской.
Христианином стать всегда успеешь!
Росла бы девочка здоровой, доброй,
Под бдительным надзором вашим, Б-г
Ее считал бы той, чем та была.
И разве христианство все не вышло
Из иудейства? О, как часто я
Досадовал на то и слезы лил
Над тем, что христиане забывают,
Что и Спаситель наш был иудеем.
Послушник как бы предвосхищает молодого Лютера, который, до того как стать антисемитом, обратился к пастве с памфлетом «Иисус Христос рожден был евреем». Лессинг позволил себе напомнить это своим врагам.
В беседе с послушником молодой рыцарь высказывает другую крамольную, но весьма трезвую мысль:
Религия, как я успел постичь,
Есть та же партия, и как бы ты
Ни мнил себя вне партии стоящим,
Ты сам, того не сознавая, ей
Оплотом служишь.
Однако ни султан, ни храмовник изначально не свободны от предубеждений против евреев. Лишь постепенно проникаются они уважением к Натану, который превосходит их мудростью и терпимостью. Философское зерно пьесы составляет притча о трех кольцах, которую Натан рассказывает султану. Сохранив канву новеллы Боккаччо, Лессинг внес в нее новые мотивы, значительно меняющие смысл. Натан наделяет родовой перстень чудесным свойством: «кто с верою носил его, угоден был и Г-споду, и людям».
У Лессинга рассорившиеся после смерти отца братья обратились к судье, чтобы он решил распрю и сказал, какое из колец истинное. И тут последовал ответ поистине неожиданный. Судья напомнил, что кольцо обладало таинственной силой привлекать благоволенье, между тем три брата ожесточены друг против друга. Отсюда вывод: все три кольца поддельны.
Быть может, ваш отец не захотел,
Чтоб воцарилась в роде тирания
От перстня одного. Он вас любил,
Как видно, равно всех, не потому ли
Он не решился двух из вас обидеть
На пользу одному? Так подражайте ж
Отцу в любви, и строго неподкупной,
И чуждой предрассудков. Силу перстня,
Какой кому вручен, друг перед другом
Наперерыв старайтесь обнаружить…
И если та же сила неизменно
Проявится и на потомках ваших, -
Зову их через тысячи веков
Предстать пред этим местом. Здесь тогда
Другой судья – меня мудрее – будет.
Он скажет приговор…
Согласно Лессингу, не религиозная принадлежность, а деяния должны служить мерилом при оценке личности и народов. Задача каждого состоит не в том, чтобы провозглашать свое вероучение единственно верным, а в том, чтобы завоевать уважение других своей жизнью, делами. Идеи гуманизма пронизывают не только притчу о кольцах, но и всю драму: герои, разделенные религиями и предубеждениями, встречаются в финале, чтобы узнать о своем родстве и обнять друг друга. Утопия волею автора реализована. Век Просвещения еще питал надежды, но ХХ век их похоронил.
«Натан Мудрый» – драматизированное изложение начал новой религии, полной простоты и свободы. Имя ей сегодня – экуменизм. В пьесе, по словам Шлегеля, передан «нравственный восторг перед нравственной силой». Христианская среда не готова была принять, с одной стороны, идею веротерпимости, с другой – еврея Натана. То, что имя его вынесено в название пьесы, что он представлен носителем лучших человеческих качеств, что мудрость еврея возвышает его над остальными героями и потому ему доверены революционные для того времени мысли автора, не могло не задеть немцев. Но Лессинг, отстаивая свои позиции, не деликатничал. Он знал цену своим согражданам.
Известен анекдот: к Лессингу пришел директор провинциального театра, напыщенный немец, и торжественно объявил, что он хочет поставить «Натана Мудрого».
– Кто же сыграет Натана? – удивленно спросил драматург.
– Натана буду играть я, – самодовольно ответил гость.
– В таком случае кто сыграет Мудрого?
Анекдоты на пустом месте не возникают.
Многие уверовали – евреи даже в большей степени, чем немцы, – в то, что Натан – это портрет Мендельсона. Они заблуждались: Натан – образ-символ, воплощение идеального человека. Мендельсон послужил моделью для Натана: многолетняя дружба, сердечная привязанность к философу-иудею повлияли на характер и повадки сочиненного Лессингом литературного героя, включая даже такую частность, как увлечение Натана шахматами.
Сразу после смерти друга Мендельсон, оценивший философскую глубину пьесы, пишет письмо Карлу Лессингу, брату покойного. Там есть такие строки: «Говорят, что Коперник открыл свою систему и умер. Биограф Вашего брата сможет сказать, что он написал “Натана Мудрого” и умер. …В своей деятельности он обогнал свое столетие более чем на один человеческий век».
Могила Лессинга на кладбище Ст. Магни в Брауншвейге. Гравюра на дереве 1870 г.
Гражданская позиция Лессинга неприятно поразила немецкое общество. Это сказалось даже на последующих оценках некоторых историков культуры. Отдаленные потомки, начиная с Дюринга, продолжали обвинять Лессинга в любви к «этим евреям». В 1919 году Адольф Бартельс выпустил книгу «Лессинг и евреи», проникнутую просто зоологическим антисемитизмом. Ее переиздали в 1934-м и очень чтили нацисты. По этой причине сегодня в библиотеках книгу не выдают на дом, ее запрещено копировать. В «исследовании» Бартельса все предсказуемо, но идеи его живучи.
Любопытно другое: Франц Меринг в известной и во многом блестящей книге «Легенда о Лессинге» (1893), борясь с фальсификаторами, наводящими хрестоматийный глянец на великого немца, напротив, представляет автора «Натана» свободным от пристрастий, особенно от симпатий к евреям. Меринг – левый социал-демократ, его не заподозришь в антисемитизме, но ему бы хотелось провести Лессинга по ведомству марксистов-интернационалистов и потому он утверждает: «Всякая нетерпимость была ему глубоко противна, и он бичевал ее всюду, где находил, – у христиан ли, у евреев или у мусульман». Заявление о том, что Лессинг бичевал еврейскую нетерпимость, представляется спорным. Меринг полагает, что Лессинг вступился за преследуемых евреев, «лишь в той степени, в какой вступился бы за преследуемых иезуитов». Приравнивать притеснения, которым подвергались евреи, с гипотетическими преследованиями иезуитов – явная натяжка. Видимо, левые и правые уклоны в оценках Лессинга ведут к искажению его облика.
Как Просветитель Лессинг верил в действенную воспитательную силу Искусства. Сцену он рассматривал как своего рода трибуну. «Натан Мудрый» был поставлен в Берлине вскоре после смерти автора, но принят был холодно. Лишь после того как пьеса стараниями Шиллера и при содействии Гете была сыграна в Веймаре, разговоры о ее «несценичности» утихли. С тех пор много воды утекло. В век крушения гуманизма увяла и вера в силу искусства. «Каким бы суровым обвинением ни являлось искусство, оно никогда не могло воспрепятствовать победе зла. Все осмысляя, оно никогда не преграждало дорогу самой кровавой бессмыслице», – это горький итог размышлений Томаса Манна.1
Памятник Лессингу в Брауншвейге.
И вот 7 сентября 1945-го берлинцы смотрят спектакль «Натан Мудрый». Их жжет стыд позора, но это огонь не смертельный, в нем не сгорают. А о тех, кто сгорел в другом пламени, кто стал дымом и пеплом, им еще не раз придется вспомнить. Более сильного напоминания, чем «Фуга смерти» Пауля Целана, прозвучавшая в 1947 году, я не знаю. Она вся построена на кольцевых параллелях, как притча Натана Мудрого. Приведу начало и финал этой фуги:
Черное молоко рассвета мы пьем его вечером
пьем его в полдень и утром пьем его ночью
мы пьем его пьем
мы в небе могилу копаем лежать там не тесно
В доме живет человек он играет со змеями пишет
темнеет в Германию пишет волос твоих золото Маргарете
он пишет выходит из дома а звезды сверкают свистком своих псов подзывает
евреев свистком созывает велит чтоб могилу копали
кричит нам танец играть
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью
мы пьем тебя в полдень смерть это мастер немецкий
мы пьем тебя вечером утром мы пьем тебя пьем
смерть это мастер немецкий глаз у него голубой
разит тебя пулей свинцовой разит тебя твердой рукой
в доме живет человек волос твоих золото Маргарете
он свору спускает на нас он дарит нам в небе могилу
он играет со змеями грезит смерть это мастер немецкий
волос твоих золото Маргарете
волос твоих пепел Суламифь
(Перевод Л. Локштановой)
Немецкая история оказалась жестким драматургом. Кто несет бремя вины за то, что «Натана» играют в сентябре 45-го как пьесу, которой запоздало хотят исправить непоправимое? Почему в ней раньше не видели поучительной пьесы, почему ее не прочли своевременно, не поняли и не оценили? На эти отнюдь не риторические вопросы немцы отвечают уже полвека. Некоторые устали отвечать, кое-кому вопросы надоели. Австрийский драматург Гуго фон Гофмансталь в юбилейной речи еще в 1929 году высказался очень определенно: «Значение Лессинга для нации состоит в его противостоянии ей». Не захотели прислушаться: против нас – значит, не с нами. Способна ли сегодня Германия следовать за своим Воспитателем?
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru