[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2004 ТЕВЕС 5764 – 1 (141)
Картинки общественной жизни
Когда в 1843 году в семье адмирала Станюковича родился
мальчик, родители считали, что его судьба предопределена: и дед, и прадед были
моряками. Будущий писатель учился в кадетском корпусе, где готовили офицеров
флота. Однако мечтал о Петербургском университете, увлекался литературой, писал
стихи.
Осенью 1860 года Константин Михайлович Станюкович отправился из Кронштадта в трехгодичное кругосветное плавание. На корабле он продолжал писать. Сухие отчеты превращал в страстные, полемические статьи. Через 30 лет Станюкович напишет автобиографическую повесть «Вокруг света на “Коршуне”». Герой этой повести, как и ее автор, «любовь к народу сохранил … на всю жизнь, сделав ее руководящим началом всей своей деятельности».
Мечты о лучшем будущем для народа изменили и жизнь самого Станюковича. Он без колебаний отказался от блестящей военной карьеры, предпочтя ей нелегкую жизнь журналиста, профессионального литератора.
Вернувшись в Петербург, Станюкович много и упорно писал, пробуя себя в разных жанрах. Печатал очерки, фельетоны. В 1880-х годах стал постоянным сотрудником, редактором, а потом и владельцем петербургского журнала «Дело», который цензоры считали неблагонадежным, отмечая его «вредный характер». Станюкович вел в журнале постоянную рубрику «Картинки общественной жизни», где с предельной откровенностью говорил о «болячках времени». В редакции его называли «живой совестью», «прокурором правды». Недаром один из его псевдонимов – «Откровенный писатель».
Среди «болячек времени» был и антисемитизм. Подлинный русский интеллигент, противник любой несправедливости, Станюкович, конечно же, не мог пройти мимо этого явления. Свидетельством тому – очерк («Картинки общественной жизни»), посвященный печально знаменитому «кутаисскому процессу», истории очередного кровавого навета на евреев. Напечатан «Картинки…» в № 5 журнала «Дело» за 1879 год, подписан – «Откровенный писатель». Один из героев, сапожник Исай, наверняка припомнился автору и во время работы над знаменитым рассказом «Исайка».
Публикация и вступительное слово Л. Поликовской
Я прочитывал кутаисский процесс. Когда я читал показания свидетелей, припомнилось мне далекое прошлое. Вспомнил я, как однажды старуха-няня, женщина бесконечно добрая и мягкая, испугала меня, рассказывая тем замирающим шепотом, который так жутко слушать в детском возрасте, самые достоверные рассказы о том, как «жиды» накануне пасхи ловят христианских детей. Я слушал замирая. Верил и не верил, так как у меня был один приятель «жид» Исай, арестант, шивший сапоги на все наше семейство.
В том городе, где я провел детство, были арестантские роты. Арестанты приходили в казенный дом, где жило наше семейство, каждый день для исполнения почти всех работ. Одни убирали громадный сад, пололи траву, чистили дорожки, поливали цветы, убирали двор; мастеровые засаживались на целый день в мастерство. Между последними был Исай, сапожник, добродушный еврей, который снисходительно отвечал на мои ребячьи вопросы, когда я прибегал к нему в комнату на дворе, где он тачал сапоги и башмаки; бывало, он гладил своей рукой мою голову, вспоминая, вероятно, глядя на меня, своих малолеток, и давал мне кусок арбуза с черным хлебом, посыпанным крутой солью, – завтрак, казавшийся мне самым вкусным завтраком на свете.
Я не знал конечно, за что попал Исай в арестантские роты,
да и вообще ничего не знал об арестантах, приходивших к нам в дом. Несмотря на
то, что они были в кандалах и что при них всегда были конвойные, спокойно,
впрочем, спавшие большей частью где-нибудь в укромном уголке, я относился к ним
совсем не так, как следовало бы с точки зрения прокурорского надзора. Я
безбоязненно, особенно если не рассчитывал наткнуться на отца, подходил к ним,
смотрел, как они работали, присаживался, когда они аппетитно закусывали черным
хлебом, и всегда получал свою порцию: нередко они гладили меня по голове,
предварительно поглядев, однако, по сторонам, смеялись и рассказывали мне
сказки. Правда, я слышал в доме, как несколько лет тому назад один арестант,
работавший у нас в саду, убежал, переодевшись в женское платье, но этот рассказ
не только не пугал меня, но не раз заставлял даже спрашивать у арестантов,
отчего и они не поступят таким образом, как поступил их товарищ? Подобные
вопросы вызывали обыкновенно веселый смех и самое дружеское трепание по моему плечу,
что, признаюсь, мне было в то время крайне приятно. Таким образом, повадился я
бегать к Исаю. Он был престарый арестант, с большим носом и черными умными
глазами. Шить сапоги и башмаки он был большой мастер. Он всегда ласково
встречал меня и не гонял, несмотря на то, что я мешал ему подчас работать. Он
вырезывал мне из дерева разные замысловатые фигуры и показывал мне, как надо
шить башмаки, и как-то ласково советовал уходить, если я засиживался у него в
комнате, боясь вероятно, что за это мне будет нагоняй. Обыкновенно няня уводила
меня и грозила, что будет жаловаться, но так как я знал цену ее угроз, то на
другой день я снова убегал к Исаю и снова лакомился, ранним утром, арбузом с
солью.
И вдруг, по словам няни, этот самый Исай режет детей и добывает из них кровь, без которой, по рассказам няни, они не могут справлять своей пасхи.
– Если ты станешь ходить к нему, он и тебя зарежет!
Так закончила добрая старушка свой длинный рассказ, подкрепленный авторитетной ссылкой на разных очевидцев, которые видели, как евреи перед своей пасхой шляются по городу и ищут ребенка, из которого надо добыть крови.
Хотя няня и не обвиняла непосредственно Исая в этом кровожадном поступке, но она объяснила, что по еврейскому закону всякий еврей должен так поступать, а, следовательно, и Исай должен был резать детей, тем более (подумалось мне), что у него столько ножей в распоряжении. Но, с другой стороны, не может быть, – он такой добрый, ласковый. Он не только никогда не грозил меня зарезать, но даже никогда не сказал мне грубого слова. Тут что-нибудь да не так. Верно, няня напрасно Исая обвиняет.
Тем не менее я несколько дней не забегал к Исаю. Забежать хочется, но и зарезанным быть не хочется.
– Каких детей они мучат? – спросил я у няни, снова подымая этот, мучивший меня вопрос.
– Всяких детей… ну, разумеется, которых родители победней. Полковницких или генеральских детей они не трогают, ответа боятся; ну и шума больше…
Через полчаса я уже был на пороге комнаты Исая. Сколько помнится, сердце мое сильно стучало, когда я переступал порог комнаты. «Разве убежать?» – подумал я, тем более, что в это самое время Исай как нарочно натачивал свой сапожный нож. Но было уже поздно. Исай взглянул на меня. Заметив испуганное мое лицо, он участливо спросил:
– Что с вами, барчук?
Я взглянул ему в глаза. Они так ласково на меня смотрели, что я забыл свой страх и подошел к нему.
Он провел своей рукой по моей голове и заметил:
– Давно не был, барчук. Больны были?
Я солгал и ответил, что был болен.
Страх мой около Исая стал понемногу проходить. Я принял от него обычную порцию арбуза с хлебом и, когда кончил свой завтрак, спросил его:
– Исай, ты мучил христианских детей? Скажи мне!
Он взглянул на меня удивленным взглядом и сказал:
– Как мучил?
– Резал их? Собирал кровь?
Он (я хорошо помню) улыбнулся грустной улыбкой и тихо заметил:
– Тебе кто сказал?
– Няня сказала.
– Не верь ей, барчук. У меня у самого дети есть. Зачем я стану детей резать? Это про нас, евреев, говорят, веру нашу гонят. Нет, барчук, я детей не резал! – Повторял он тихим ласковым голосом, отворачиваясь от меня.
Он помолчал. Когда он повернул свое лицо, мне оно показалось таким грустным, что я тотчас же заметил:
– Ты, Исай, не сердись. Я больше не буду говорить, что ты детей резал!
В ответ он взял мою руку и поднес ее к своим губам.
Когда я ушел от Исая, я вполне был уверен, что няня ошиблась, что Исай не мог резать детей…
Эта сцена вспомнилась мне, когда я штудировал знаменитый кутаисский процесс.
Я проштудировал его сразу, когда печатание, наконец, окончилось в газетах. По моему мнению, для того, чтобы впечатление было цельнее, подобные процессы не следует читать отрывками. В целом картина является ярче, законченней и поучительней. Процесс этот, действительно, заслуживает названия знаменитого и даже исторического процесса как характерное отражение невежества и дикого суеверия, обнаруженного во второй половине текущего столетия не одними только наивными «детьми кавказских гор», пребывающими в первобытной простоте невежества, неразлучного, впрочем, в положении этих детей, как «платежных единиц», занятых исключительно исполнением своих обязанностей, сопряженных с этим почетным званием. Сам Г-сподь Б-г разрешил им верить во все то, что заповедало им вековое суеверие, про что говорят им высокие горы, нашептывает лес и насвистывает ветер. И у кого поднимется язык обвинять «платежную единицу» – будь она русская, армянская, немецкая или зулусская – за то, что она подчас видит черта совсем не там, где он, по уверению знающих людей, находится.
Но дело в том, что в процессе, о котором мы повели речь, люди, претендующие на звание людей образованных, «дети культуры», обнаружили такое же суеверие и такое же невежество, какое обнаружили и «дети гор»… Стоит посмотреть некоторые наши газеты и увидать, как наши свободные «дети прессы» отнеслись к процессу, чтобы убедиться, что многие из этих сынов отечества благодаря лишь случайности да развеселому времени, в котором мы живем, занялись руководительством общественного мнения, вместо того чтобы занять какой-нибудь, более подходящий к способностям их пост, на котором они проявляли бы полные свои таланты и развились бы пышным цветом, вместо того чтобы отцветать, не успевши расцвесть во всей своей красе.
Все это было, все это быльем поросло и опять словно бы восстают призраки прошлого. На сцену снова является обвинение в употреблении евреями христианской крови… обвинение, уже давно потерявшее силу в Европе, обвинение, по поводу которого император Александр I еще в 1817 году издал повеление следующего содержания: «по поводу оказывающихся и ныне в некоторых, от Польши к России присоединенных, губерниях изветов на евреев об умерщвлении ими христианских детей, якобы для получения христианской крови, его императорское величество, приемля во внимание, что таковые изветы и прежде неоднократно опровергаемы были беспристрастными следствиями и королевскими грамотами, высочайше повелеть соизволил: объявить всем гг. управляющим губерниями монаршую волю, чтобы впредь евреи не были обвиняемы в умерщвлении христианских детей без всяких улик, по единому предрассудку, что якобы они имеют нужду в христианской крови; но если бы где случилось смертоубийство и подозрение падало на евреев, без предубеждения, однако же, что они сделали сие для получения христианской крови, то было бы производимо следствие на законном основании, по доказательствам, к самому происшествию относящимся, наравне с людьми прочих вероисповеданий, которые уличались бы в преступлении смертоубийства».
...Император Александр I еще в 1817 году издал повеление следующего содержания: «по поводу оказывающихся и ныне в некоторых, от Польши к России присоединенных, губерниях изветов на евреев об умерщвлении ими христианских детей, якобы для получения христианской крови, его императорское величество, приемля во внимание, что таковые изветы и прежде неоднократно опровергаемы были беспристрастными следствиями и королевскими грамотами, высочайше повелеть соизволил: объявить всем гг. управляющим губерниями монаршую волю, чтобы впредь евреи не были обвиняемы в умерщвлении христианских детей без всяких улик, по единому предрассудку...»
Обвинение это, правда, не было формулировано прямо, но, тем не менее, оно вытекало само собой из намеков и из самого факта обвинения евреев в похищении девочки и в последовавшей от того ее смерти. Большинство свидетельских показаний сводилось к тому же. Добродушные дети гор говорили в этом смысле, вполне уверенные, что если девочка пропала, то наверное евреи взяли ее. Недавно еще была напечатана заметка, кажется, в «Современных Известиях» о пропаже ребенка в Москве и о том, что подозревают в этом евреев. Если не ошибаюсь, в заметке даже сообщалось, будто в Москве среди обывателей было сильное возбуждение и масса народа собралась к тому месту, где предполагалось похищение. Такие нелепости, поощряющие невежество и разжигающие религиозную нетерпимость, попадают в печать, пишутся людьми, считающими себя образованными. После этого нет ничего мудреного, что предрассудок держится так упорно и что наш народ, вообще крайне терпимый к чужим верованиям, приходит в возбуждение как только дело касается обвинения евреев в употреблении христианской крови. Суеверие легко питается нелепыми баснями и легко доводит до печальных последствий, как то было несколько лет тому назад на Святой в Одессе. Вообще на юге, где относительно евреев больше, каждую Святую проходит слух, что будут избивать «жидов». Положим, что ненависть к евреям среди простого народа существует помимо всякой религиозной нетерпимости, вследствие экономической зависимости от евреев, но такая зависимость существует от кулаков всякой национальности. Но к этому недовольству примешивается возбуждение, вызываемое чудовищными баснями, повторяемыми, как мы видели, даже и людьми, которые, казалось бы, должны всеми силами разъяснять дело, а не питать суеверие.
Обратимся, однако, к сущности обвинения, формулированного на кутаисском процессе и передадим вкратце обстоятельства этого дела, как оно изложено было в обвинительном акте, на основании данных предварительного следствия.
Дело происходило так.
4 апреля после обеда дочь крестьянина Иосифа Модебадзе, жителя селения Перевисы, слабенькая, хромая девочка шести лет вместе со старшей сестрой своей Майей ушла из дома родителей в дом соседа крестьянина Цходадзе. В усадьбе Цходадзе Майя помогала Турфе и Елизавете Цходадзе выжигать белила. Выжигание производилось в мелком лесу, недалеко от дома, в 66 саженях от проезжей дороги, ведущей через селение Перевисы в местечко Сачхери. При выжигании белил была и маленькая Сара. В три часа пополудни, в то время, когда Майя Модебадзе и Елизавета Цходадзе, по просьбе Турфы, выжигавшей белила, стали собирать валежник для поддержания огня, Сара Модебадзе удалилась с места выжигания белил и направилась по дороге к своему дому. По этой же дороге одновременно с удалением Сары Модебадзе проехало несколько человек евреев, вслед за проездом которых Сара Модебадзе исчезла. Два часа спустя после исчезновения Сары отец ее Иосиф Модебадзе и его дочь Майя искали Сару как по дороге, так и в стороне от нее, причем два раза прошли без успеха в поисках путь, по которому Сара должна была возвратиться домой. В этот же день крестьяне Иавель и Дата Цходадзе и Иван Конанадзе также искали и звали Сару Модебадзе и продолжали свои поиски до наступления темноты. На другой день поиски продолжались собранными для этой цели многими крестьянами и соседями исчезнувшей Сары. В этот же день, то есть 5 апреля, около селения Дорбаидзе, по тому месту, где на утро 6 апреля был найден труп Сары Модебадзе, проходили несколько человек крестьян, не видавших этого трупа, а именно: Теодор и Соломон Модебадзе, Захарий и Теймураз Дорбаидзе. Крестьяне эти искали Сару, но трупа ее не видели. Свидетели, видевшие на месте нахождения труп Сары Модебадзе, объяснили, что умершая Сара лежала на спине со сложенными руками, одною на груди, а другою на животе, ногами к забору, отделявшему лес от посева. В той же самой одежде, в которой была в день исчезновения. Труп и платье на нем были сухи и не имели следов пребывания в воде. Платье и рубаха вдоль передней части всего тела были разорваны. На правой руке, в мякоти промежутка большого и указательного пальца, и на тыльной стороне левой руки, на суставе указательного пальца, были усмотрены две довольно большие раны.
По мнению доктора, составлявшего акт медицинского вскрытия, смерть Сары произошла от несчастного случая – от утопления во время проливного дождя.
Но так как заключение врача не согласовалось с данными предварительного следствия, то 16 мая вырыт был труп и снова произведен был осмотр другим врачом, который нашел, что смерть Сары произошла от удушения.
По мнению общего присутствия управления медицинскою частью гражданского ведомства на Кавказе и в Закавказском крае, смерть Сары Модебадзе произошла от воспрепятствования доступа воздуха к легким, причем, по недостаточности данных, имеющихся в акте вскрытия трупа, общее присутствие не могло определить, произошла ли смерть Сары от задушения или утопления. Хотя выводы судебно-медицинской экспертизы над трупом Сары Модебадзе и не дают положительных данных, приводящих к заключению, что смерть Сары Модебадзе произошла путем насильственным, а не вследствие преграждения доступа воздуха к легким по какому-либо другому вполне неопределенному случаю, тем не менее по словам обвинения является несомненным, что смерть Сары именно связана с ее исчезновением.
На основании такой «несомненности», на основании того, что около времени ухода Сары из леса домой по дороге проезжали две партии конных евреев, и на основании показания свидетелей – жителей Перевисы и Сачхери, делу был дан надлежащий ход.
Обвиняемые в преступлении евреи не сознались и объяснили, что обвинение возведено на них ложно, с целью их разорения.
Читатель далее увидит, насколько справедливы оказались показания свидетелей, на основании которых главнейшим образом построено обвинение, насколько правдивы показания о стоне и криках ребенка и, наконец, насколько расстояние пребывания девочки от дороги позволило ей догнать евреев, чтобы быть ими похищенной. Наконец, перед его глазами предстанут самые эти свидетели, и тогда дело получит совсем другой вид.
Без одного месяца через год дело это рассматривалось в кутаисском окружном суде. Защитниками были вызваны присяжный поверенный Александров из Петербурга и Куперник из Москвы. Стенографы были посланы из Петербурга. На Кавказе общественное мнение было возбуждено. Что же касается до еврейства, то нечего и говорить, что оно было сильно заинтересовано исходом процесса. Стоустая молва передавала слухи, что адвокатам заплатили большие деньги за защиту. По моему мнению, это было лишнее, так как с первых же дней заседания, как только что был прочитан обвинительный акт, явились свидетели и стали лжелгать суеверный вздор, видно было, что здание обвинения выведено на зыбучем фундаменте, который не выдержит не только веского слова опытного адвоката, но даже самого легкого прикосновения здравого смысла. К тому же нельзя было сомневаться, что и судьи, познакомившись с делом из уст свидетелей, взглянут на него трезвым взглядом.
Всех свидетелей было 103 человека, и так как все они объяснялись с судом на туземном языке, то заседания поневоле длились очень долго.
Почти все свидетели принадлежали к простому сословию. В суде в течение нескольких дней пребывали эти «дети гор», из которых многие не умели объяснить, сколько им лет (сорокалетняя женщина говорила, что ей 13 лет), но поведали простодушно о том, что видели. По меткому выражению товарища прокурора, за эти дни «могли остаться только в памяти без всякой связи Сара, семь евреев, козел, гуси, плач Майи и множество других обстоятельств, которые ничего из себя не изображают». Конечно, г. товарищ успел уловить связь, но, тем не менее, выражение его нельзя не признать метким, так как, действительно, прочитывая свидетельские показания, прочитывая наивный лепет перевисских и сачхерских кумушек, в уме остаются опять-таки семь евреев, козел, гуси, но какая связь между семью евреями, козлом, гусями и смертью маленькой Сары – это в течение всего заседания является непонятным. Блеянье козла принимают за стон ребенка; ребенка в сумке оказывается никто не видел; свидетели, говорившие на предварительном следствии одно, показывают на суде другое и наконец третье; никто не может сказать, почему именно подозревают евреев; никто не может удостоверить, точно ли слышал крик ребенка, и когда просят изобразить, какой звук слышали, то в суде раздаются такие звукоподражания, какие ничего общего не имеют с криком ребенка. Наконец, оказывается, что главный свидетель, говоривший на предварительном следствии, что он видел евреев и слышал, как среди них раздавался крик: «батюшки, спасите меня!», не мог ничего подобного слышать по раннему времени, так что в конце концов защитник г. Александров был прав, сказав, между прочим, в своей защитительной речи, что «когда настоящий процесс станет минувшим делом, то взору наблюдателя предстанет какой-то комический дивертисмент, как будто для развлечения, для успокоения нервов вдвинутый в страшную уголовную драму, какой-то юмористический листок среди страниц уголовного дела о кровавом деле».
На судебном следствии, где главнейшим делом, разумеется, было выяснить время и пространство, так как время и пространство, значило все в вопросе о похищении, суду пришлось иметь дело большей частью со свидетелями, которые измеряли время и пространство весьма своеобразно. «Скоро, не скоро, далеко, близко, не знаю», «не мерил» – вот ответы, большей частью даваемые свидетелями. Женщина 40 лет на вопрос: сколько ей лет? Отвечала, что ей 13; одна дряхлая старуха, желая сказать, что она очень стара, объяснила, что она совсем старуха, что ей сорок лет. Одна свидетельница говорила, что она слышала крик ребенка и в то же время заявляла, что она глуха. Одним словом, защите не трудно было опровергнуть обвинение, построенное на показаниях и только на показаниях таких свидетелей.
И надо отдать справедливость г. Александрову: он исполнил свою задачу блистательным образом. Он начал с того, что, сведя все свидетельские показания, доказал, что козла, причинившего такое печальное недоразумение, везли в первой группе конных евреев. Установив этот факт, он совершенно наглядно доказал, с планом в руках, что Сара не могла встретиться с евреями и, следовательно, никак не могла быть ими похищена, так как, чтобы выйти на дорогу и догнать евреев, девочке, по самому умеренному расчету, пришлось пройти 72 сажени, между тем как до того же пункта, с которого только и была возможна встреча, конным евреям надо было проехать только 44 сажени. Дорога открытая, все свидетели единогласно показывали, что евреи нигде не останавливались и, следовательно, нигде не могли поджидать девочки.
«Я прошу вас теперь сообразить, – сказал защитник, – что 42 сажени было расстояние для ехавших хотя бы только шагом, евреев, а 72 сажени – для Сары, шестилетнего ребенка, хромого, ходившего медленно и с трудом, как говорят это все знавшие Сару. Путь для Сары был под гору, что для хромого гораздо труднее ровной дороги. Если предположить, что шаг Сары вдвое меньше или вдвое медленнее, чем шаг лошади или взрослого человека, то 72 сажени для Сары, по самому умеренному расчету, равняется 144 саженям для евреев. Не следует забывать, наконец, что евреи, разговаривая с Турфою, не останавливались и продолжали путь, что после разговора с ними Турфа разговаривала с Сарою, которая была еще возле нее и никуда пока не уходила, что с Сарою затем разговаривала сестра ее, что если на все это было потрачено две минуты, прежде чем Сара удалилась, то в эти две минуты евреи успели уйти вперед хоть на 100 саженей, а следовательно, опередить появление ее на дороге, по крайней мере, на 250 сажень. Таким образом, оказывается, что прежде чем Сара могла выйти на садзаглихевскую дорогу, евреи уже миновали селение Перевиси и были далеко впереди Сары. Это соображение простое; оно основано на измерениях, сделанных следственною и обвинительною властью на плане, снятом судебным следователем и подтверждаемом актом осмотра местности, на показаниях свидетелей, которым верит и прокурор и которых он ставит в основание своих обвинительных доказательств. Это соображение было упущено, и упущение это составляет ту печальную ошибку, которая породила настоящее обвинение. Это же соображение, поставленное теперь на вид, в конец и непоправимо разрушает обвинение. Это же соображение, поставленное теперь на вид, в конец и непоправимо разрушает обвинение в его основе. Этим соображением я доказываю, что не только Сара не была похищена евреями и именно первою группою, против которой и сводятся улики, но и не могла быть похищена. С этой минуты мне остается иметь дело не с обвинением, в основе своей разрушенным, а лишь с обломками обвинения, которые я должен смести с моей дороги, чтобы очистить путь к оправдательному приговору. Всею силою моего убеждения я опираюсь на приведенное соображение. Напрасно, поверяя порочность этого соображения, я ищу возможности какого-либо объяснения встречи Сары с евреями. Я не нахожу этого объяснения. Или мысли мои путаются, или в каком-то странном тумане блуждают мои соображения и я не вижу очевидного, или роковая ошибка на стороне обвинения. Просветите меня, г. прокурор, если я заблуждаюсь; разъясните мне, каким образом Сара могла попасть в руки первой группы евреев. Ведь никто не говорит, что евреи останавливались и поджидали Сару, что она сама условилась выйти к ним. Напротив, по смыслу всех обвинительных доказательств, видно, что только нечаянная, неподготовленная заранее встреча с Сарою обусловила ее похищение».
После постановки защиты на такую почву г. Александрову уже не трудно было смести остальные «обломки обвинения», и он весьма метко характеризовал поочередно показания всех свидетелей, данных на суде, сопоставляя их с показаниями, данными на предварительном следствии. Г. Александров сказал очень длинную защитительную речь. Он говорил превосходно. Мы, конечно, не станем приводить его речь; ограничимся только маленьким извлечением, характерно рисующим, как суеверное подозрение по поводу исчезновения девочки мало-помалу сложилось в грозное дело.
Когда пропала Сара, то, по словам защитника, Иосиф Модебадзе, нигде не находя своей пропавшей дочери, не видя объяснения ее исчезновения, останавливается, хотя и на шатком подозрении, против евреев, о чем он и делает заявление полицейскому приставу. Между тем как пристав, не произведя ни розысков, ни дознания об обстоятельствах пропажи Сары, передает заявление Модебадзе судебному следователю, Сара была отыскана. С отысканием ее трупа и для Модебадзе, и для всех других, по-видимому, стала ясна причина смерти Сары: девочка заблудилась и погибла несчастным образом. Но по крайней мере, ни Модебадзе, ни старшина, осматривавший труп Сары, ни другие, бывшие при этом осмотре, не поддерживают подозрения против евреев и поступают с трупом Сары так, как это бывает при бесспорных случаях нечаянной несчастной смерти. Старшина приносит труп в дом Модебадзе, семейство Сары хоронит ее труп, не ожидая его осмотра следователем, не требуя этого освидетельствования и не заботясь о судьбе заявленного перед тем подозрения, которое теперь для самого Модебадзе не представлялось уже основательным и вероятным. Между тем, имея перед собою прежнее заявление Модебадзе, следователь приступает к вырытию и к вскрытию трупа. Модебадзе не присутствует при вскрытии, не интересуется им и даже некоторое время не знает о нем. Между следователем и врачом происходит разногласие о причине смерти Сары. Пользуясь неверными полицейскими сведениями, врач дал такое объяснение случаю смерти Сары, которое не находит себе подтверждения в осмотре места, где найден труп. Первое недоумение, которое было бы не трудно разъяснить, отнесясь к делу без предвзятой мысли, первое разногласие, которое могло быть примирено более соответственным обстоятельствам дела объяснением причины смерти Сары, дает Иосифу Модебадзе случай поднять снова оставленное уже им подозрение, и тут начинает он указывать свидетелей, слышавших детский крик, обращает внимание на разорванное платье Сары, заявляет о том, что под коленями у нее замечены были порезы. Порезы необходимо было придумать, чтобы придать солидность подозрению. Конечно, рассчитывалось при этом, что труп погребен и что показание о порезах примут на веру. Вторичный осмотр трупа, вырытого из земли, произведенный в присутствии отца Сары, убеждает, что никаких порезов на ногах Сары нет и не существовало. Казалось бы, вторичное вскрытие трупа должно было повести к разъяснению случая смерти Сары и указать, с каким подозрением и с какими достоверными заявлениями имеет дело следствие. Но оно, напротив, проникается важностью подозрения и дает ему преувеличенную цену. Через несколько времени после первого вскрытия полицейский пристав, осматривая место нахождения трупа Сары, замечает давние следы двух лошадей, шедшие по направлению к месту трупа. Пристав обращает на это внимание, и этого достаточно, чтобы его недоумение родственники Сары обратили в пользу своего подозрения на евреев. Скрывают действительное происхождение следов и объясняют, что на них не обратили внимания в то время, когда нашли труп Сары. Странное и невероятное объяснение. Возможно ли, чтоб осматривавшие труп на месте – а таких было много – могли упустить тогда еще свежие следы, указывавшие на привоз Сары в то место, где он найден? Возможно ли, чтобы отец Сары, имевший подозрение на евреев, оставил без внимания эти следы, которые так поддержали его подозрение? Пристав не остановился на этих вопросах. Он допустил, что следы существуют, но не были замечены. И свидетели, которые, как оказывается, знали о происхождении этих следов, умалчивают, а другие, пользуясь их молчанием, свидетельствуют о встрече на салхерской дороге двух евреев накануне нахождения трупа Сары и, таким образом, подготовляют разъяснение тому недоумению, которое возбудилось в уме пристава. Следствие получает новый толчок. Крик сперва слышали только на садзаглихевской дороге. Этого недостаточно; следствие желало бы еще новых свидетелей детского крика на дальнейшем пути евреев. И раз почувствовали эту надобность, – целая группа свидетелей более чем через месяц после пропажи Сары является внезапно и, молчавшая до тех пор, свидетельствует о слышанных криках. Вообще, следя за предварительным следствием, мы видим, что при каждом новом требовании следствия, тотчас же является и предложение вполне удовлетворительное. Каждое недоразумение, каждое сомнение, которое является у лиц, производящих дознание и следствие, каждая их, иногда невольная, ошибка, тот час же обращаются в пользу заявленного подозрения: за них хватаются, как за искру, и раздувают в пламя, освещающее дело совсем не с той стороны, на которой была истина. Так сложилось настоящее дело.
Как известно, суд оправдал всех подсудимых и, таким образом, обвинение, поддерживавшее вековое суеверие, рухнуло…
И находятся печатные органы, которые готовы поддерживать нелепость подобных выдумок, – нелепость, очень хорошо доказанную научными исследованиями вопроса об употреблении евреями христианской крови. Спрашивается: чего же можно ожидать от неграмотных людей, если наши газетные руководители находятся сами в первобытном состоянии невежества?..
Недавно в немецкой газете «Gegen-wart» напечатано было по поводу кутаисского процесса письмо Бертольда Ауэрбаха, в котором немецкий писатель, изумляясь, что «в 1879 году по Рождестве Христове, перед лицом судей, причисляющих себя к последователям учения Христа», судили семерых евреев, обвинявшихся в убийстве христианского ребенка для употребления его крови на приготовление пасхальных опресноков, пишет затем следующие прочувствованные строки:
«Быть может, судьи приняли жалобу только с целью разоблачить всенародно всю лживость подобного дьявольского обвинения. Ведь должна же состояться публичная защита.
Но почему же молчат тысячи знающих? Разве не грех – допускать обвинение, не свидетельствуя против него?
Все христианские богословы, начиная от кавказских священников и профессоров богословия духовных училищ включительно до римского папы, знают и должны знать, что ни в какой стране и ни в какое время подобные обвинения, взводимые на евреев, не имели в основании своем ни одного атома правды. На чьей крови были изготовлены опресноки, которые Иисус, как иудей, преломлял на тайной вечере и роздал ученикам своим?
Грузинские евреи – обвиняемые Кутаисского дела. 1879 г.
Всем духовным лицам известно, что иудеям запрещается употребление крови животных. Им известно, что во всем мире должна разыграться исступленная жажда мести, если бы где-нибудь проявился факт подобного религиозного каннибальства; они это знают; почему же никто не скажет открыто слова предостережения?
Почему же мы, евреи, должны возвысить голос? Разве христианские богословы не признают своей обязанностью защищать от несправедливых обвинений людей других вероисповеданий, разве не их обязанность нравственно руководить христианами-обвинителями?
Существует обширная ассоциация для обращения евреев, отправляющая своих миссионеров во все части света. Между этими миссионерами многие – евреи по рождению, принявшие христианское учение. Отчего они не возвысят голос и не скажут: мы знаем обряды наших прежних единоверцев и ручаемся, что никогда не существовало и не могло существовать обычая, намекающего хоть издали на что-либо подобное? Разве религия любви не вменяет в обязанность защищать своих братьев по человечеству от несправедливости?
Такие люди, как Спиноза, как Моисей Мендельсон, выносившие один временно, другой в продолжении всей жизни гонение своих фанатических единоверцев, – разве они могли бы оставаться в лоне религии, где было бы мыслимо подобное каннибальство?
Страшно, горько сознаться, что чудовища в области мысли, тысячу раз истребленные, воскресают вновь. Но как бы часто они не возникали и в каком бы отдаленном уголке света они не показывались, необходимо бороться против них снова орудием истины» <…>
Откровенный писатель
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru