[ << Содержание ] [ Архив ] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2003 КИСЛЕВ 5764 – 12(140)
Нескучный сад
Пинхас Коц
Наш близкий знакомый Юд (на иврите) – сравнительно немолодой сценарист Ю (на кириллице) – взялся экранизировать «Первую любовь». Повесть Тургенева трактовалась по Достоевскому: соперничество Отца и Сына, нагло-прекрасная беззащитная Героиня...
И еще – Мать. Тихая, робкая. Весьма заурядной внешности. В молодости – без гроша. Почти приживалка в доме богатого дядюшки, который завещал ей имение и доходы. И вот, по страстной любви, вышла за неимущего, очень красивого Отца... Теперь терзается ревностью.
Фильм открывался современными кадрами. Выставочный зал. Затерянные среди публики бродят Отец и Сын, Героиня и Мать – пока разобщенные, не составляющие семьи и сюжета. Порознь останавливаются у небольшой бытовой вещицы, изображающей мужскую компанию в далеком веке.
На полотне только что отобедали. Или отужинали. Кто-то снимал салфетку, кто-то отодвигался, кто-то закуривал... Внезапно картина оживала:
Хозяин позвонил и велел принять со стола.
– Итак, это дело решенное, – промолвил он, глубже усаживаясь в кресло. – Каждый из нас должен рассказать историю первой любви. За вами очередь, Сергей Николаевич.
Сергей Николаевич, кругленький человек с пухленьким овальным лицом, посмотрел сперва на хозяина, потом поднял глаза к потолку.
– У меня не было первой любви, – сказал он наконец. – Я прямо начал со второй.
– Это каким образом?
– Очень просто. Мне было 18 лет, когда я приволокнулся за весьма миленькой барышней. Но ухаживал так, как ухаживал потом за другими. Собственно, в первый и в последний раз я влюбился лет шести в свою няню... Подробности наших отношений изгладились, но если бы я припомнил, кому интересно?
– Так как же быть? – Хозяин огляделся. – В моей первой любви тоже не много занимательного. Моя сказка двумя словами сказывается: отцы сосватали, мы с женой полюбились друг другу... Я, господа, поднимая вопрос, надеялся на вас, не скажу – старых, но и не молодых холостяков. Разве вы чем-нибудь нас потешите, Владимир Петрович?
Марк Ибшман. «Змей».
– Моя любовь принадлежит действительно к числу не совсем обыкновенных, – ответил с небольшой заминкой Владимир Петрович, человек лет сорока, черноволосый, с проседью.
– А-а! – воскликнули хозяин и Сергей Николаевич в один голос. – Тем лучше... Рассказывайте.
– Извольте. Мне было тогда 16 лет. Дело происходило летом. Я жил в Москве у моих родителей. Они нанимали дачу около Калужской заставы, против Нескучного. Я...
Вот здесь, посреди реплики (а то и сразу после «извольте»), мы попадали, по замыслу сценариста Ю, прямо в Москву, на Калужскую заставу, которая давно уже так не зовется.
От нынешнего ЖБИ, –
писал Юд
ритмической прозой, –
от комбината
Железо-Бетонных Изделий,
пересекая трамвайные пути,
мимо станции метро,
вдоль глубокого
искусственного оврага,
где протекает, как в русле,
Окружная ж.д.,
огибая сверкающую Ракету, –
бежит мальчик
в чем-то распахнутом и летнем,
что состязается с ветром
в такой же естественности,
как волосы, –
бежит мальчик-Сын,
по ходу движения
преображая природу.
Прежде чем развернется фильм, – полагал Юд, – пусть зритель проникнется, что действие происходит не где-то там, в истории, на неведомой глубине, а в нашем городе, между такой-то улицей и таким-то проспектом. И потому сейчас, прямо на глазах, на месте вечного гастронома, вырастает дачный ампирный особняк с оранжереей и службами. На крылечко выходит Мать. Смотрит из-под руки на бегущего Сына, на удивительное изменение мира...
Сценарист Ю застал еще Большую Калужскую (нынче Проспект) и одноименную плешку (прежде – Калужскую) с кинотеатром в бывшем соборе. А Калужская застава (еще без Ракеты) была границею города. И два дома, устремленные в областные просторы, поставленные по дуге, горстями черпали солнце – утреннее, дневное, вечернее. Заря и закат играли с окнами, приветствуя-провожая гостей.
Аккурат правое полудужье, если смотреть из области, и обратилось (двумя абзацами выше) в желтый ампирный домик, который покинула Мать, непритязательно одетая, с мешкообразною скромной котомкою. Поглядывая на Сына, вернувшего луг автомобильной развязке, Мать смешалась с толпой на современном проспекте, что обернулся внезапно Большою Калужскою первых послевоенных лет.
И снова сделавшись мальчиком той эпохи, сценарист Ю увидел тогдашнюю мостовую с одинокими «эмочками», «газиками»-полуторками, «зисами-101», с патрульным «виллисом», трофейным «опелем», синим троллейбусом, новенькою «победой»...
Каждый своим маршрутом – Мать и Сын направлялись к Нескучному. Он стоял, где стоит, прихорашиваясь по сезону. Зеленые листья желтели и жухли. Их сгребали, жгли. Дым уходил паром, падая снегом, дождем.
Вплотную к Нескучному подвели забор с воротами и бюро пропусков. Подъезжали грузовики. Ворота медленно отворялись. Из будочки выходил охранник. Шофер, тоже в форме, высовывал накладную. Машина, как виделось сценаристу, была «студебеккер». Рокоча, вкатывалась на территорию.
Забор опоясывал ее по периметру, выгораживая строительную площадку. Оставляя на свободе Нескучный и зеленый обрыв к реке, и улицу, и Окружную дорогу (Третье, – поздняя сноска, – транспортное кольцо). Внутри, отделенные забором, копошились и гоношились. Разгружали «студебеккер». В большой ржавой бочке варили битум.
«В бочке-печке», – хотел написать Юд.
Дребезжала распахнутая заслонка. Красный огненный чуб мотался под ветром. Отец, в офицерской робе, присевши на корточки, кормил пламя отбракованными паркетинами. Из времянки, увешанной лозунгами, что, мол, труд в Нескучном есть дело чести, доблести и геройства, – из конторы-прорабки выскакивала прекрасная Героиня, более наглая, чем беззащитная. На черной графленой доске, стуча и царапая, выводила мелом проценты: отделочники... маляры... паркетчики... Подбегала сзади к Отцу. Одною рукой толкала, другою – удерживала. Сдвигала его офицерскую фуражку, обнажая жесткие завитки, курчавые и седые. Такие же бархатные, как черный артиллерийский околыш.
Мать и Сын сошлись около дома. Невдалеке от забора, спрямлявшего вогнутый фасад. Сын перенял у Матери сумку – скромный мешкообразный сверток. Задравши голову, стояли под самой почти стеной и будто искали кого-то глазами.
Часть стекол была вставлена и чисто вымыта. В них, по указанию сценариста Ю, отразился смешанный историко-современный пейзаж – леса и пашни, воссозданные на бегу мальчиком-Сыном, плюс уцелевшие по неизвестной причине более поздние сооружения, скажем, научный институт с куполом самоварного золота, которое (золото) желтым блеском полыхало в окне.
Иные проемы были пусты. С прислоненными рамами, выпущенным на волю малярным валиком, бунтами проволоки и проводки, обойными рулонами...
В сквозном проеме, склонившись друг к другу, обнявшись, стояли Отец и Героиня. Она – в платочке, положивши голову ему на плечо, улыбаясь и смеживши очи. Он – низко надвинув фуражку, в козырьке которой плавало самоварное золото.
Снизу, с улицы, из-за ограды, махал Сын, за спину перекинув котомку Робкая Мать приподняла руку...
Героиня открыла глаза, усмехнулась и еще теснее прижалась к Отцу.
– Эй ты! – крикнула звонким голосом. – Хватит тебе шляться, проститутка! Отдавай последнюю передачу и уваливай! Еще раз на вахте увижу – морду расцарапаю.
ЗАТЕМНЕНИЕ, написал Юд, КОНЕЦ ФИЛЬМА
Исходные материалы:
И. Тургенев. Первая любовь;
А. Солженицын. В круге первом.
Поздняя сноска:
Действие происходит в Нескучном саду, на месте огромного дома, который вскоре после войны возвели заключенные. Был среди них и Александр Исаевич Солженицын. В день его рождения, 11 декабря 1973 года, данный текст и написан.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru