[ << Содержание ] [ Архив ] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2003 КИСЛЕВ 5764 – 12(140)
ФЕЙС АП
Михаил Садовский
Из глубины безмолвного душного июльского полдня надвигалась гроза. Блюма Моисеевна, сутулая старуха с красивой головой, переваливаясь на кривых ногах, спустилась с крыльца и стала собирать лежавшее на траве белье. Потом она зашла в дом, разложила рубашки, полотенца, наволочки, салфетки на стулья, на спинку дивана, на кровать и принялась задергивать занавески на окнах.
– Зачем это, ба? И так темно!
– А! – пожала левым плечом Блюма Моисеевна. Она всегда так делала, когда была возмущена тем, что люди не понимают самых простых житейских вещей. – А! – развела она руками и продолжала начатое.
Она ужасно боялась шаровых молний с тех пор как однажды в эвакуации видела красивый желтый шар, скользивший по крыше дома. Потом он перескочил на столб и вдруг разорвался со страшным грохотом, расщепив древесину до самой земли, расплавив провода и расколов изоляторы. Блюма тогда страшно испугалась, но философски произнесла: «Всё! Теперь легче станет!» Что она имела в виду, никто не понял, потому что вся деревня потом три дня сидела без света. Но громкоговоритель-колокольчик, висевший на стене правления, вдруг в субботу на той же неделе передал потрясающие сводки об успехах Красной Армии на фронте. Все бежали послушать еще и еще раз, потому что сводку радостно повторяли. Людям действительно стало легче на душе, хотя паек не прибавили и хлеб не подешевел. Но Блюма Моисеевна и тогда не упустила возможности высказать свои мысли вслух: «Вот вам и шабес! Гут шабес! Гликлех зол мир зайн!»[1]
С тех пор не только домашние, но и все, кто хорошо знал ее много лет, не пропускали мимо ушей ни одного соображения этой немного странной женщины с гордо посаженной на короткую шею головой. Она была немногословна, но обо всем имела свое мнение.
Это она спокойно сказала, когда Фира уронила ребенка и так закричала, что с гвоздя рухнул медный таз для варенья и на грохот прибежали соседи с огорода:
– Музыкантом будет! – Она даже не посмотрела на свою невестку. Проверила у ребенка ручки, ножки, шлепнула его по голой попке и добавила: «От ир вет зен!»[2]
Пришлось подождать какие-нибудь двадцать лет – так что? Это такие мелочи. И теперь этот внук стал ее лучшим другом, потому что если он не на гастролях – сидит дома. Сидит! Это только так говорится – «сидит». Он встает, как только все разбегаются на работу, и начинает пилить. Он пилит и пилит часами. Он уже перепилил всех композиторов на свете. Но если за это платят такие хорошие деньги – она согласна терпеть и готовить ему завтрак, и даже стелить ему постель, потому что именно стелить постель он не любит больше всего на свете.
Сегодня у нее, конечно, особенный день. Лёнчик этого не помнит... А что он вообще помнит, кроме своей музыки?.. Но сегодня ровно семь лет, как не стало Наума. Семь лет... это... это целых семь лет... Ему бы тут многое не понравилось... Но... эйх мир а пурец...[3] А в лагере на нарах ему нравилось? Но ничего – вытерпел же... раз надо... Мог бы и потерпеть... Тут же не лагерь...
Короче, Лёнчик обещал отвезти ее на кладбище. Он сделает перерыв и отвезет. У нее, слава Б-гу, некого навещать там, и поэтому внук никак не может понять, зачем ей туда надо и на какое кладбище...
– Их же тут много, ба! Полно!..
– Так что? – удивилась Блюма Моисеевна. – Мне же на все не надо. А со старухой не стыдно ехать на кладбище, это же не с девушкой...
– Ба, слушай, как это ты все умеешь видеть не так?
– Не так? Почему не так? Это мне надо удивляться, сколько вокруг слепых... Не так... Что я вижу не так?
– Что? – Лёнчик задумался и смотрел на бабушку, стараясь представить себе, что это совсем незнакомый человек, чтобы вернее оценить ее и ответить. Но у него ничего не получалось. – Знаешь, когда ты меня больше всего удивила?
– А! Я его удивила!.. Когда? – все же поинтересовалась она и села на краешек стула, опершись расплющенными от работы ладонями на свои колени.
– Помнишь, когда по дороге сюда мы в каком-то штетле под Веной еле успели покидать свои чемоданы в окна и сами еле втиснулись в вагон, и навалилась такая страшная тишина, что, казалось, все действительно раздавлены и никогда уже никто не сможет поднять голову. И я тебя спросил тогда: «Ба, тебе плохо?» – И что ты ответила?
– Я помню? Конечно, я помню! Я помню стих, который учила в третьем классе!..
– Ну при чем здесь стих?!
– А при том, что я помню!.. – Она на секунду опустила голову и, как показалось внуку, повторила все в абсолютно той же тональности, что и пять лет назад, – А тебе хорошо? А! Это же так понятно – они потом опять засунут нас в бараки, и все сразу скажут спасибо.
Теперь они замолчали оба и сидели, понурив головы, перенесенные памятью в ту страшную ночь. Случилось совсем другое. Их выгрузили на перрон, оцепленный солдатами, потом построили по четыре в ряд и так повели сначала вдоль состава, а потом через весь вокзал на площадь. По бокам шли те же солдаты в касках с автоматами наперевес и рычащими и рвущимися с поводков овчарками. Люди еле передвигали ноги, падали в обморок от страха и пронизывающей душу мысли: «Зачем мы это сделали, зачем стронулись с места?» Гортанная немецкая речь подстегивала их, и всем показалось, что сейчас их втиснут за колючую проволоку и выстроят на пороге газовых камер. Они столько раз уже читали об этом и столько раз видели в кино. Завыла сирена, машины с красным крестом подкатили прямо к колонне и забирали тех, кто не выдержал этого натиска и испуга. Тогда она поманила скрюченным пальцем перепуганного внука, подняла голову и сказала совершенно не подходящим к моменту заговорщицким тоном:
– Смотри, они боятся!
– Кто? – он совершенно растерялся.
– Да ты посмотри, посмотри на них, разве ты не видишь?! Посмотри, какие у них лица!
И что? Репортеры тогда не упустили момента, и назавтра по чистенькой, уютной гостинице, куда их поселили, ходили люди и показывали друг другу черные смазанные снимки в газете, подпись под которыми рассказывала, что колонну эмигрантов сопровождали солдаты с собаками, потому что власти очень боялись арабских террористов.
– Ну, ба! Ты... ты... – он не нашел подходящего слова и только погладил ее по гладким тугим волосам, а потом отвернулся и быстро вышел, чтобы она не заметила, что глаза у него мокрые. – Так ты готова? – закричал он через мгновение из другой комнаты.
– Я туда всегда готова, – проворчала старуха. – Но Он, – она подняла глаза кверху и вздохнула, – Он, наверное, забыл про меня, когда забирал Наума.
Они долго петляли по тенистым зеленым улицам городка, пока добирались до этого огороженного невысоким забором склона, сплошь утыканного сероватыми приземистыми камнями, впрочем, выложенными довольно ровными рядами.
Лёнчик остановил машину, обошел ее и помог выбраться бабушке.
– И что ты тут будешь делать?
– Я посмотрю.
– Что ты посмотришь?
– Посмотрю! – сердито мотнула головой Блюма Моисеевна. – И не ходи со мной! – Она угрожающе подняла руки. – А где здесь контора?
– Какая контора, ба?
– Какая контора? Контора! На каждом кладбище есть контора.
– Контора? И что ты там будешь делать? В этой конторе?
– Мне надо поговорить...
– Поговорить? – изумился Лёнчик. – Как же ты с ними будешь разговаривать? Ты же не знаешь языка!
– А! Так что – я опять должна иностранный язык учить?
– Почему опять, ба?
– Почему! Сначала я учила польский. Когда мы из местечка вырвались. А когда уже нас присоединили к Белоруссии – так опять иностранный: русский... Мне уже хватит... Б-г меня и так поймет, я расскажу ему все мои цорес на идише! Не ходи за мной! Не ходи... – Она наклонилась вперед, чтобы легче было идти вверх по склону, и ее сутулая спина закачалась из стороны в сторону в такт шагам.
Накануне соседка по улице сказала ей, что узнала, сколько
стоит здесь похоронить человека, и она пришла в ужас. Раньше она как-то об этом
не думала. Но теперь, когда эта балаболка Малка сказала, что похоронить «безо
всяких таких штучек» стоит восемь тысяч долларов, она просто оторопела от ужаса
и решила сама проверить, так ли это и нельзя ли как-нибудь устроить все это
дело подешевле, потому что сама не претендовала ни на какие оркестры... Она
почему-то вспомнила сейчас, как папа говорил ее старшему брату в трудную
минуту: «А нефеш, а нефеш, генг нит ди коп! Зажигай по субботам свечу, и Б-г
увидит тебя!» Она это помнила всю жизнь. И эти слова помогали ей, когда,
казалось, ничто уже не спасет и не поможет. Когда болели дети, когда умирала
мама без лекарств, а денег не было, когда они 
замерзали в эвакуации на
башкирском морозе и когда река хотела проглотить их пароходик, клонившийся то
на один, то на другой бок от бегавших в панике по палубе людей, а люди боялись
налетавших сверху самолетов с крестами на крыльях, сыпавших на их головы бомбы.
И когда сидел Наум, и даже пару носков нельзя было ему передать, а их, как
семью врага народа, просто выкинули на улицу... Зачем ей так много денег
тратить? У нее за всю жизнь столько не было! Зачем? Пусть лучше отдадут на
синагогу и прочтут хороший кадиш... и камень ей можно попроще... Не такие
глыбы, как у них там, на Игуменке... зачем лежать под огромным камнем – это же
такая тяжесть, что невозможно дышать! Она оглянулась на камни вокруг и
удовлетворенно пошла дальше – все одинаковые, небольшие и безо всяких «штучек».
Так неспеша она добрела до сложенного из камней домика, вросшего в землю. Дверь была закрыта. На щитах под деревом были выписаны разные правила и объявления. Она шарила по ним глазами, пока не наткнулась на некое расписание: слева что-то было начертано словами, а справа, напротив, стояли цифры долларов. «Ага! Это прейскурант!» Блюма Моисеевна вцепилась в него глазами, но скоро разочарованно перевела взгляд на другие таблички – эта ей явно была не нужна: слишком небольшие цифры значились в этом столбике. «Эх, – вздохнула Блюма Моисеевна, – может быть, они и правы... Но не в школу же идти учить язык... И где эта школа...» Когда поляки кричали «жид!», было все понятно, хотя не так обидно – ну нет у них другого слова. Да, что учить язык! Потом русские кричали «жид!» – тоже было все понятно, потому что у них есть другое слово. Может быть, они торопились, а это слово короче. Но вскоре они сравнялись. Эти слова. Сколько плакал Лёнчик, что его дразнят «евреем»! Как можно дразнить «евреем»...
– Они тебе завидуют, Лёнчик! – успокаивала его Блюма.
– А чего же дразнят?
– Так я ж тебе говорю – от зависти! Они же не могут стать евреями!
– А им хочется? – удивлялся любопытный внук.
– Хочется? – сомневалась Блюма Моисеевна. – Думаю, что нет... Но... Еще захочется! – уверенно завершала она...
«А!» Потом так и вышло, когда все стали уезжать! За то, чтобы стать евреем, платили большие деньги... Она насторожилась, сзади ей послышался скрип гальки под ногами, и она чуть глянула назад через плечо: «Не выдержал-таки! Мальчик. Золотой мальчик... Сколько он из-за меня не “допилил” сегодня! Ему же надо заниматься! Он говорит, что если один день не занимается – мучается сам, а если не занимается два дня, так мучаются слушатели! Это же надо, как он слышит, – весь в меня!» Она медленно повернулась к нему и смотрела, как он при каждом шаге, поднимаясь к ней по склону, словно пробивает головой упругую преграду.
– Как же они хоронят, Лёнчик? – спросила она, когда он подошел.
– Как?
– Ну, нет же ни сторожа, ни мастерской, где камни точат... Ну, не с кем же поговорить!
– Ба! Ой, ба, ну перестань! Я тебя прошу! Ты за этим сюда ехала? Я же тебя спрашивал, зачем ты едешь. Я бы тебе дома сказал – они не тратят денег зря! Наверное, есть контора такая, которая этим всем занимается! Тебе-то зачем? – возмутился Лёнчик.
– Зачем? – возмутилась в ответ Блюма Моисеевна. – Мальчик! Ты так привык ко мне?
– Ба! Я сейчас разозлюсь! – И он шагнул по склону обратно. Блюма помедлила мгновение и поплелась следом, упираясь пятками в склон. «Какой он нервный все же, – думала она, – эти звуки на скрипке всю душу вынимают. Лучше бы играл на рояле... Но как его возить с собой? Он такой большой». Внизу она остановилась перед автоматом с разными напитками и бессмысленно смотрела на надписи: «Везде таблички, везде... И эти зеленые деньги с разными портретами... ничего, довольно солидные люди... серьезные... хорошо выглядят».
– Ты хочешь пить? – услышала она над собой голос внука.
– Нет, – она протянула руку и указала на надпись над рисунком доллара. – Что тут написано?
– Здесь? – Лёнчик тоже ткнул пальцем. – Фейс ап.
– И что это значит?
– Лицом вверх.
– Вверх? – переспросила Блюма Моисеевна и скорбно подняла глаза к небу.
– Ба! Ну ты что? – вдруг неудержимо засмеялся Лёнчик. – Это его лицо кверху, понимаешь...
– Понимаю, – перебила его Блюма. – Понимаю. Твой прадед, мой отец, всегда говорил мне... еще я маленькая была, слышала, он говорил брату, а потом мне: «Генг нит ди коп!»[4] Понимаю. Я понимаю...
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru