[<< Содержание] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2003 ХЕШВАН 5764 – 11(139)
ДАША
Исай Кузнецов
Даша появилась в нашем доме, когда мне было семь лет. Ей – пять. Я уже ходил в школу, и появление этой малявки не вызвало у меня никакого интереса. У меня была своя компания, в которую вообще никакие девчонки не допускались. Впервые на нее я обратил внимание, когда она однажды вечером зашла к нам со своей матерью, – они недавно переехали в наш дом и жили рядом, через площадку. Я был занят очень серьезным делом: расположившись на ковре, разбирал на составные части только что подаренный заводной грузовик. Наши мамы вполголоса обсуждали какие-то свои взрослые проблемы, а Даша, стоя рядом со мной, с интересом наблюдала за тем, как игрушечная машина превращается в груду мелких металлических деталей.
– А зачем?– спросила она тихо.
Я поднял голову и посмотрел на нее с подобающим презрением: не объяснять же этому несмышленышу,– первое, что следует сделать с заводной игрушкой, это разобрать ее и выяснить, что у нее внутри.
Она смотрела на меня, задумчиво склонив голову набок, широко распахнув ресницы, огромными, почти черными глазами, которые со временем станут для меня самыми прекрасными в мире. Но это– со временем. Тогда я не обратил внимания ни на ее глаза, ни на странную манеру задавать этот вопрос– «а зачем?» Манера была действительно странная. Она спрашивала так, будто и не ждала ответа, будто вопрос этот она задавала самой себе.
– Так надо!– сказал я небрежно, продолжая заниматься своим делом.
– А зачем?– снова спросила она.
– Отстань!– бросил я раздраженно, и она отошла от меня.
В отличие от большинства своих сверстников, которые обычно спрашивают «почему?», Даша во всех аналогичных случаях спрашивала «зачем?»
Задать вопрос «зачем?» можно по-разному. Все зависит от интонации. «Зачем?»,– может означать: «не надо», «не хочу», «не стоит». Это же слово может звучать как недоумение, сожаление, разочарование и произноситься со смехом, с удивлением, с горечью. Но иногда– задумчиво, именно с тем значением, которое вложено в это слово изначально. Так чаще всего звучало оно у Даши. И значило больше, чем просто «для чего?»
Отец звал ее не Дашей, а уважительно– Дарьей. Он подчеркнуто серьезно относился к ее вопросам и пытался, по мере возможности, обстоятельно отвечать на них. А Даша снова и снова повторяла свой вопрос.
– Дарья– прирожденный философ,– говорил он жене, когда та раздражалась не находя нужный ответ на надоевшие Дашины «зачем?» – Вопрос «зачем?», в сущности, едва ли не главный вопрос философии.
– Какая еще философия?! Просто детская дурь!– не соглашалась мать.– Пройдет.
Отец с сомнением покачивал головой.
Однако во всем остальном Даша была веселым и общительным ребенком. И через какое-то время оказалась первой девчонкой, допущенной в нашу «мужскую» компанию. Впрочем, не сразу, а только после того как выпросила у нас лук,– не самодельный, а «почти настоящий», принадлежавший Вовке Моторину, и трижды попала в цель– в рваную, найденную где-то на помойке тряпичную куклу. Такое, разумеется, не могло не вызвать у нас уважения. Даша была признана своим парнем и быстро прижилась в нашей компании. Лишь иногда, когда затевалось что-нибудь, что было ей неинтересно или просто не нравилось, она, чуть наклонив головку, задумчиво спрашивала:
– А зачем?
– А затем!– отвечали ей обычно, поскольку мы и сами не всегда знали зачем. А если кто-то пытался дать какой-то разумный, по его мнению, ответ, она снова спрашивала:
– А зачем?
– Не будь занудой,– не выдерживал Вовка Моторин, и она прекращала свои вопросы.
Занудой она не была. Кем угодно– только не занудой. Она охотно принимала участие во всех наших играх и вылазках, обнаруживая смекалку и смелость, частенько большую, чем многие из нас.
Но по-настоящему наша дружба с Дашей началась, когда она перешла в шестой класс, а я– в восьмой. По вторникам и пятницам у меня, как и у нее, было по пять уроков, и мы вместе возвращались домой. Став старше, Даша реже спрашивала «зачем?» с той задумчивостью, с которой задавала этот вопрос когда-то. А если иногда спрашивала, то чаще– попросту, так сказать, в русле самого разговора. А разговоры были самые обычные, какие ведут ребята в этом возрасте. Главное было не в разговорах: главное было в том, что домой она шла не с Вовкой Моториным, и не с Валькой Курдюмовой, тоже жившими в нашем доме, а именно со мной.
Мальчишки из моего класса подсмеивались надо мной. Понятно– завидовали. Хотя Даша была моложе нас на два года, ни одна из наших девчонок и сравниться с ней не могла. Впрочем, я вовсе не был влюблен в нее. Вернее, не подозревал, что влюблен.
Однако вопрос «зачем?», в том смысле, в котором ее мать считала его чисто детским, а отец– философским, по-прежнему волновал ее, хотя она вроде бы и вышла из детского возраста. Однажды она спросила, зачем я ношу с собой в школу заячью лапку.
– Говорят, она приносит удачу.
– Кто говорит?– уточнила она.
– У негров есть такое поверье.
– И что, приносит удачу?– снова спросила Даша.
Удачи заячья лапка, как правило, мне не приносила, да и была она просто проявлением чисто мальчишеского пижонства. На экзаменах ребята ее одалживали у меня, кому-то она, похоже, и приносила удачу.
– Хочешь, подарю тебе?– спросил я.
– Хочу,– кивнула она.
Я вытащил из кармана белую пушистую заячью лапку и отдал ей.
– Спасибо,– сказала она.
– Благодарить не надо– дурная примета.
Она рассмеялась.
– Беру «спасибо» обратно. Откуда она у тебя?
Я столько врал о том, откуда эта лапка взялась, придумывая самые экзотические варианты, что не сразу признался, просто нашел ее– на сиденье такси, когда мы с мамой ехали куда-то в гости.
– А Вовке ты говорил, что тебе ее подарил Поль Робсон. Врал?
– Врал...
– А зачем?
– Не знаю.
Она внимательно, чуть задумчиво посмотрела куда-то мимо меня.
– Интересно, зачем люди врут?
Спросила в той странной своей манере, будто вопрос задает самой себе. Если бы она спросила конкретно, почему я врал про заячью лапку,– я бы еще что-нибудь и ответил, а то и просто отшутился. Но зачем вообще люди врут, вернее, почему им свойственно врать? На этот вопрос я ответить не мог.
– Да так...– пожал я плечами.
Как-то, глядя на летевший высоко над нами самолет, она спросила:
– Зачем люди летают самолетами?
– Для скорости,– ответил я, слегка удивившись ее вопросу.– Самолетом быстрей, чем поездом.
– А зачем нужно быстрей?
Действительно, зачем нужно быстрей?
Интересно, кто первым задал вопрос: «почему?» На каком этапе развития человечества? И когда возник другой вопрос– «зачем?»
Скорее всего, «почему?»– вопрос более практический, можно сказать, даже деловой. Он и был задан прежде, чем чисто созерцательный «зачем?». Для первобытного человека выяснить причину случившегося естественней, чем задаваться не имеющим практического значения вопросом «зачем?» Так или иначе, оба эти вопроса возникли у человека уже мыслящего, способного задуматься. И, наверное, предпочтение одного из них определялось психологическим складом личности. Можно сказать, что в самом предпочтении одного из этих вопросов таилось разделение человечества, грубо говоря, на людей дела и философов. Или точнее– определяло присущий им образ мышления и отношения к действительности.
Говорят, развитие человека с момента рождения повторяет развитие человечества. Спросив впервые «почему?», ребенок тем самым обнаруживает готовность осознавать окружающий мир. А вот, задаваясь вопросом «зачем?», он в какой-то мере проявляет способность к мышлению абстрактному.
Я в своем раннем детстве был типичным почемучкой. Бесконечно донимал родителей вопросом «почему?» Да и разбирая в тот раз на части заводную игрушку, разве я по существу не задавал тот же вопрос– почему? Однако Дашино настырное «зачем?» постепенно стало беспокоить и меня. Я вдруг ловил себя на том, что, делая что-нибудь, даже самое привычное, сам себя спрашиваю: «А зачем?» И далеко не всегда могу ответить.
Скажем, задаю себе вопрос: зачем я иду в школу? Ответ сам собою разумеется– чтобы учиться. Кажется, ясно. Но тут возникает новый вопрос, посложнее: а зачем учиться? Но и на этом не останавливаешься, ответ вызывает новый вопрос– «а зачем?» И так до бесконечности...
Впрочем, и с «почему?» не так все просто: тоже может последовательно увести– и обязательно уведет!– в бесконечность. И еще, я понял, что на вопрос «зачем?»– далеко не всегда есть ответ. А отсутствие ответа вызывает ощущение беспомощности и собственной неполноценности, что при моей мальчишеской амбиции меня никак не устраивало. Я решил не углубляться в эти дебри с бесконечной цепочкой «зачем?» и, если употреблял в разговорах это слово, то без того философского смысла, который бессознательно вкладывала в него Даша.
Вместе с тем Даша была натурой увлекающейся, причем все ее увлечения были самыми неожиданными. Так, однажды она уговорила меня прыгать с парашютной вышки. Я, поддразнивая ее, спросил: «А зачем?» Она только пожала плечами.
Однажды летом она приехала с матерью погостить к нам на дачу, которую мы снимали в деревне на Оке, под Серпуховом. Я уже окончил школу и готовился к поступлению в институт. Перед домом была площадка, на которой хозяйские дети играли в крокет– игра, которой увлекались наши деды и бабки еще в начале века. Вот и мы с Дашей целыми днями лупили деревянными молотками по шарам, что Даша делала с увлечением и ловко. Я, как правило, оказывался в проигрыше. А если не играли в крокет, отправлялись в лес. В тот год в лесу было много малины и черники. Я объедался малиной, а Даша пощипывала чернику. Но неожиданно замирала и подолгу разглядывала застывшую возле лужицы лягушку. Или долго, не отрываясь, смотрела на подпрыгивающую по лесной дорожке трясогузку. Я окликал ее. Она взглядывала на меня, и я видел в ее глазах все тот же вопрос– «зачем?»
В деревне в старенькой, покосившейся избе жил одинокий старик. Может, он был вовсе и не одинокий. Просто, проходя мимо, мы никого, кроме него, не видели. Он всегда сидел за одноногим столиком, с которого свисали длинные куски лыка, и плел лапти. Заметив нас, отрывался на минуту от работы, улыбался нам поверх стареньких, в металлической оправе, очков. И снова принимался за дело, ловко орудуя шилом или острым самодельным ножом разрезая куски лыка на тонкие полоски.
– Зачем он плетет эти лапти?– спросила она, когда мы отошли.
– А ты спроси у него.
На другой день спросила.
– Не знаю,– ответил старик и пожал плечами.– Нынче лапти никто не носит. А в прежние времена вся деревня носила, редко кто сапоги. Опрошлый год один из Москвы две пары хотел купить. Я ему за так отдал. Носить будешь?– спрашиваю.– А он– нет, на стенку повешу.– Старик хихикнул.– На стенку... Сапоги, небось, на стенку не повесит. Никому мои лапти не нужны. А зачем плету? Да так, для себя. Для собственного удовольствия. Хочешь, подарю?– Он протянул ей пару крохотных детских лапоточек.– Повесь их на стенку.
– Спасибо. Обязательно повешу,– серьезно сказала Даша.
– Вот тебе и ответ,– заметил я, посмеиваясь.– Зачем? А не зачем! «Зачем арапа своего младая любит Дездемона?
Затем, что ветру и орлу, и сердцу девы– нет закона».
– Причем тут это?
– А притом, что не на всякое «зачем?» есть ответ. Зачем? А не зачем!
– Нет, ответ есть!– твердо заявила она.– Должен быть!
– Если бы ответ был...– я не договорил, взглянув на нее, и забыл обо всем.
Передо мной стояла совсем не та Даша, которую я так хорошо знал. Я вдруг понял, нет– почувствовал, что вижу ее в первый раз, что до этого я ее по-настоящему и не видел. Я молчал, глядя на нее. Она удивленно посмотрела на меня и, встретив мой взгляд, покраснела.
– Не смотри на меня так...– прошептала она.
Знаю, в таких случаях любая девушка кажется красавицей. Да, со мной именно так оно и было. Но, поверьте, Даша была действительно очень красивой, а для меня – единственно красивой на всем белом свете! Не знаю, как долго стояли мы, глядя друг на друга, пока я не приблизился к ней и не спросил, с трудом выдавливая из себя самые простые и в то же время– совсем не простые слова:
– Можно, я тебя поцелую?
Она не спросила: зачем? Просто молча смотрела на меня своими огромными глазами. Я поцеловал ее в щеку. До этого я ни с кем не целовался, и, конечно, поцелуй этот был довольно неуклюжим.
Даша закрыла глаза и слегка закинула голову.
– Еще,– шепнула она.
С трудом сдерживая дрожь, я поцеловал ее в чуть приоткрытые губы... Из леса мы возвращались, держась за руки.
Дома на террасе сидела Анна Андреевна, мать Даши, мои родители и какая-то незнакомая женщина. Нас встретили напряженным, пугающим молчанием.
– Что случилось?– испуганно спросила Даша, бросаясь к матери.
Мать молча прижала ее к себе и вскинула голову, как это бывает, когда стараются удержать слезы.
– Мы едем домой,– сказала она.
– Сейчас?
– Да, сейчас. Поезд через двадцать минут. Мы успеем.
– Папа?– чуть слышно спросила Даша.
Мать кивнула. Они ушли вместе с той незнакомой женщиной. Уходя, Даша уже в дверях обернулась ко мне.
– Прощай,– произнесла она почти беззвучно.
– Арестовали Дашиного отца,– сказала моя мать в ответ на мой вопрошающий взгляд.
Был июль тридцать восьмого года.
Когда мы вернулись в Москву, Дашина квартира была опечатана. От соседей узнали, что мать Даши тоже арестована, а Дашу какая-то женщина– кажется, двоюродная тетка,– увезла в Киев.
Тридцать девятый, сороковой, сорок первый...
Я поступил в институт иностранных языков, играл с институтской командой в баскетбол, ходил со знакомыми девочками на танцы. Жизнь шла так, будто никакой Даши и не было. Нет, я не забыл ее. Сидя в читальне и готовясь к очередному зачету, играя в шахматы с Володей Моториным или танцуя танго с Леночкой Мироновой, самой красивой девочкой нашего курса, я вдруг, без всякого к тому повода, вспоминал нашу прогулку по лесу, ее задумчивый, углубленный в себя взгляд и слышал обращенный ко мне вопрос– «Зачем?»
– Что с тобой?– спрашивала Леночка, заметив мою рассеянность и некоторую отстраненность.– О чем ты думаешь?
– Да так, ни о чем...
А думал о том, что на месте той, которая со мной сейчас танцует, могла быть Даша... Первое время пытался разыскать ее. Несколько раз писал в адресный стол Киева. Получал стереотипный ответ: «В списках адресного стола не значится». Ждал– вдруг придет письмо, ну хотя бы открытка... А если она оказалась там же, где и ее родители? От этой мысли становилось не по себе... А может быть, не пишет потому, что дочь репрессированных родителей, боится переписываться со мной, чтобы не подвергнуть меня хорошо понятной опасности... Или те поцелуи в лесу были просто детским порывом и значили для нее совсем не то, что для меня? Да, скорее всего, именно так... И все-таки, когда кто-нибудь случайно произносил это знакомое «зачем?», я снова вспоминал задумчивый, устремленный в себя взгляд Даши.
Тридцать девятый, сороковой... сорок первый... война...
В августе сорок четвертого мы хоронили старшего лейтенанта Володю Лямина, командира нашей роты, погибшего при переправе через Вислу на Сандомирский плацдарм. Молодой– три дня назад ему исполнилось двадцать два года– веселый, жизнерадостный, никогда в разговоре с бойцами не повышавший голоса, по-детски мечтавший после войны разводить породистых лошадей, он был единственным сыном известной в свое время исполнительницы старинных романсов. Да и сам прекрасно пел их, когда выдавался спокойный вечер... Мы были друзьями.
Отзвучал салют из автоматов, все стали расходиться, а мы все стояли у свежей могилы с Прошкиным, пожилым солдатом из-под Вологды, его ординарцем, заботившимся о нем так, как можно заботиться только о собственном сыне. Не потому ли он так привязался к Володе, что сын его, еще совсем молодой, как и Володя, в самом начале войны погиб под Киевом?..
Плацдарм был еще небольшим, и совсем близко звучали автоматные очереди и разрывы мин. В небе появлялись то наши, то немецкие самолеты.
– Зачем люди на свет являются?– тихо спросил Прошкин.– Зачем живут, детей рожают, убивают друг друга? Зачем Г-сподь сотворил человека? Неужели для– этого?
Я не ответил ему. Я подумал, что, окажись здесь, рядом со мной Даша, она задала бы точно такой же вопрос.
– Г-сподь-то знал, зачем,– помолчав, проговорил Прошкин задумчиво.– Знал... А нам того не дано. Да... не дано...
Он перекрестился и вздохнул.
Возвращались с плацдарма на другую сторону Вислы уже в темноте. Изредка от взмывающих в небо ракет становилось светло: высвечивалась сидящая впереди меня фигура Прошкина, и тут же все снова погружалось в темноту. С той стороны,
где шли бои, доносилось глухое уханье разрывов...
Не дано нам знать– зачем...
Не дано, не дано, не дано,– звучало во мне в такт ударам двух пар весел.
– Наверно, Кольку Запрудного ротным поставят,– сказал Прошкин, когда мы сошли на берег.– А то, чего доброго, и нового пришлют. Лучше уж Кольку...
Будто и не он час назад задавался вечными вопросами. Сейчас его волновал вопрос конкретный– кто займет место Володи? И это было для него важней вопроса: «Зачем люди на свет являются?», ответ на который нам знать не дано. А ночью, в деревушке Коло, на сеновале пана Вежанского, мне снилась Даша. Что именно снилось, проснувшись, я уже не помнил. Осталось только ощущение ее присутствия в моем сне и знакомое чувство безвозвратной потери...
После войны я еще три года прослужил в Германии, в оккупационных частях, и только летом сорок восьмого снял свои лейтенантские погоны.
В Дашиной квартире напротив нас жила семья полковника КГБ, и это соседство не давало мне забыть Дашу. Но воспоминание о ней не вызывало во мне прежнего волнения. Все проходит... Еще до этого, когда я в сорок шестом приехал в отпуск, мне сказали, что звонила какая-то женщина и просила, чтобы я, когда вернусь, позвонил ей. Она оставила свой номер телефона, однако он, записанный на случайной бумажке, куда-то пропал. Бумажка нашлась, заложенная в томик рассказов Чехова, только в пятидесятом. На бумажке были записаны телефон и имя-отчество– Антонина Сергеевна. Мне это ничего не говорило. Я подумал, что это мать кого-нибудь из тех, с кем я воевал и кто с войны не вернулся. Я позвонил. Ответили: никакая Антонина Сергеевна здесь не живет.
Мне и в голову не приходило, что номер телефона имеет какое-то отношение к Даше. А он имел и– самое непосредственное. Удивительно, но буквально на следующий день после моего звонка Антонина Сергеевна позвонила сама и предложила встретиться у памятника Пушкину через два часа.
– Мне поручено кое-что вам передать,– сказала она.
– От кого?– спросил я.
– Встретимся– расскажу,– сказала она после небольшой паузы.
– Я мог бы зайти к вам,– предложил я.
– А ко мне некуда, я с вокзала на вокзал. Вы меня узнаете по голубой жакетке и синей сумочке.
Пожилая женщина в голубой жакетке сидела на скамейке против памятника и болтала с девочкой лет пяти. Антонина Сергеевна показалась мне по-своему привлекательной– легко можно было представить, как она выглядела в молодости. А в молодости была, по всей видимости, веселой и смешливой. Но в то же время чувствовалось, что жизнь была у нее не легкой. Мне она понравилась. Понравилось, как она смеялась вместе с незнакомой девчушкой.
– Антонина Сергеевна?– спросил я, подойдя к ней.
– Да, это я,– сказала она.
Я назвал себя.
– Не знаю, как начать...– проговорила она, задумчиво глядя на меня.– Вы сядьте.
Девочка недовольно взглянула на меня и неохотно отошла, уступая место рядом с Антониной Сергеевной. Антонина Сергеевна открыла синюю сумку и достала из нее деревянную лакированную коробку с изображением Ивана-Царевича с Аленушкой на сером волке. Я узнал ее– это была Дашина коробка, в которой она хранила свои детские секреты.
– Откуда она у вас?– вырвалось у меня.
– Она вам знакома?
– Очень хорошо знакома! Я видел ее у Даши... у Даши Ковалевой.
Антонина Сергеевна внимательно посмотрела на меня.
– Вы хорошо знали Дашу?
– Да... Мы в детстве... дружили.
– Хорошо знали...– повторила она .– Мне тоже казалось, что я хорошо ее знаю...
Я машинально поглаживал тусклую поверхность Дашиной шкатулки и молчал.
– Да, это ее шкатулка. Она оставила ее у меня в тот день... в тот день... когда она ушла....
– Ушла? Куда ушла?
Она ответила не сразу.
– Вы слышали про Бабий Яр?– спросила она тихо.
Бабий Яр...
...Крещатик, главная улица Киева, горел. Один за другим взрывались дома... Это было двадцать шестого, двадцать седьмого, двадцать восьмого сентября сорок первого года, через два дня после занятия Киева немцами. Взрывались дома, в которых располагались немецкая комендатура, кинотеатр, кондитерская, заполненные немцами... Погибло множество немцев. А двадцать девятого появился приказ: «Все жиды города Киева ... должны явиться... кто из жидов не выполнит этого распоряжения, будет расстрелян»...
Но и те, кто выполнил это распоряжение, были расстреляны. Тысячи, многие тысячи «жидов города Киева». Там, в Бабьем Яру...
– Бабий Яр? Но она ... она же не еврейка.
– Она пошла туда... вместо Сони Гуревич...
– Пошла вместо Сони Гуревич?– повторил я растерянно.– Кто это– Соня Гуревич?
Антонина Сергеевна говорила тихо, даже монотонно, глядя прямо перед собой.
– Соня Гуревич жила со своими родителями в том же доме, что и Даша. Они были подругами. Соня была хороша собой, можно сказать– красавица, заканчивала музыкальную школу. Даша была убеждена, что она станет пианисткой не хуже самого Софроницкого. В тот день Даша пришла ко мне, оставила эту шкатулку и попросила, если с ней что-то случится, передать ее вам. Соня была светленькой, одного роста с Дашей. И когда пришли немцы... она выдала себя за Соню и ушла... Ушла со всеми... с евреями...
Ушла... Это слово застряло в моем сознании. Ушла...
– А зачем?– слышался мне Дашин голос.– Зачем?..
Ушла...
– А эта... Соня... Что с ней стало? – спросил я почти механически.
Антонина Сергеевна посмотрела на меня с удивлением.
– Соня Гуревич... Разве вы не слышали этого имени?
Да, конечно... Соня Гуревич... Пианистка. Видел это имя на афише консерватории. Шопен, Скрябин... Лауреат какого-то международного конкурса. Софья Гуревич...
– И она, Соня... приняла это?
– Она лежала больная, в бреду, ничего не знала.
Ушла... Ушла, не спрашивая – зачем? Ответила себе на этот мучавший ее вопрос... Ответила своей жизнью.
Я открыл шкатулку. Там лежала заячья лапка и маленькие лапоточки. И записочка, вложенная в конверт. На конверте мое имя.
В записке всего несколько слов. «Не спрашивай, зачем. Так надо. Я люблю тебя. Прости!»
Так надо...
– Зачем люди на свет являются? – спрашивал Прошкин.– Зачем живут, детей рожают, убивают друг друга?
Зачем Г-сподь сотворил человека? Неужели
для этого?
Нет, не для этого! Даша знала – не для этого.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru