[<< Содержание] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2003 ТИШРЕЙ 5764 – 10(138)
ЧИСТО ЛИТЕРАТУРНОЕ
УБИЙСТВО
Батья Гур.
Убийство на кафедре литературы.
М. : Мосты культуры;
Jerusalem : Gesharim, 2003. — 366 с.
Дмитрий Прокофьев
В конце 80-х Батья Гур была самой популярной писательницей в Израиле. Так случилось, наверное, просто потому, что она сочиняла детективы, а до той поры в израильской литературе этот жанр был почти неизвестен. Иврит вообще гораздо лучше подходит для описания состояний человека, чем для описания действий. Потом ее благополучно забыли, и самым популярным стал Рам Орен, отработавший, кажется, во всех жанрах массовой литературы. Теперь, слава Б-гу, и время Орена прошло. И, похоже, есть надежда, что интерес читающей публики вернется к более интеллектуальным произведениям.
Детективы Батьи Гур «массовой литературой» до конца так и не стали – остановились на грани. В то время, когда израильский читатель увлекался ее романами, термин «массовая литература» еще нес в себе некий оттенок осуждения – по крайней мере, среди культурной публики.
В романах Батьи Гур есть явные претензии на психологизм, попытки раскрыть внутренний мир персонажей. Достоинство ли это для классического детектива или все-таки недостаток? По крайней мере, я – не берусь утверждать. Я в свое время прочел четыре ее книги, и мне показалось, что экскурсы в интимные переживания героев делают повествование несколько неповоротливым. Но – что гораздо хуже! – почти сразу становится ясно, кто убил. Просто по принципу исключения, поскольку внутренний мир убийцы по закону жанра должен оставаться закрытым до последней главы.
Впрочем, эти претензии можно объяснить субъективными вкусовыми пристрастиями критика. Но когда начинаешь читать текст, становится уже как-то не до услаждения вкуса: добраться бы до конца этих бесконечных вязких предложений, не запутавшись в местоимениях и причастных оборотах. Примеры? Пожалуйста.
«Тогда ОН сказал ЕЙ, что, хотя в ЕГО жизни было множество женщин, ОН всегда стремился к такой, как ОНА, но никак не думал, говорил ОН тогда, что ОНА сможет им увлечься. ЕГО замкнутость не позволяла ЕМУ пытаться сломать преграду между ними. ОН полагал, что ОНА так предана Тувье, что не сможет ЕМУ изменить. Все это ОН говорил ЕЙ еще в самом начале их романа» (с. 11, 12).
Хотите еще? Ну вот, хоть такой:
«...в петлице торчала неизменная гвоздика, придавая профессору Тирошу, в дополнение к его густой ухоженной шевелюре и изысканному костюму, элегантный европейский вид, который так очаровывал женщин, благодаря чему Тирош стал живой легендой» (с. 12).
А вот – другой, не слабее вышеприведенных.
«Она не могла сопереживать внутреннему миру Тироша, да и миру Тувье тоже, поэтому присутствие рядом с Тирошем этой молчаливой, с виду молодой женщины, вначале сопровождавшей Тувье, а затем Тироша, вызывало у окружающих всевозможные догадки и комментарии» (с. 21)...
Все эти «перлы», как видите — в самом начале романа, да и далее несть им числа. И тут же глаз спотыкается на словах, которых в русском языке нет, а – даст Б-г! – и не будет никогда. Что такое, например, определение «макабристский» (с. 18)? «Макабрический» и одновременно «декабристский», что ли?! На самом деле, однако, ивритское слово «макабри» имеет вполне русский эквивалент – «зловещий». Но это так, замечание к слову.
А как вам понравится «сельхозпосел
ение», использованное дважды на той же с. 21? Может быть, такой термин возможен в каком-нибудь бюрократическом документе советской эпохи, но в романе подобное откровенно пугает. Из этого же цикла неудачного употребления слов – «она увидела его, войдя в небольшое заброшенное кафе» (с. 20). Вообще-то «заброшенный» дом – это дом необитаемый, а ивритское «музнах» здесь лучше перевести как «неухоженный» или, может быть, «грязноватый».
И все это – на каком-то десятке страниц, да притом – в самом начале первой же главы! Дальше примерно все то же самое. И, уверяю вас, читать Батью Гур на иврите – такое же «удовольствие».
Хотя, надо признать, начинается «Убийство на кафедре литературы» многообещающе: на одной-единственной кафедре литературы Иерусалимского университета одновременно гибнут сразу два специалиста по современной ивритской поэзии. Одного уморили сложным, почти неправдоподобным способом – подменив в баллоне акваланга кислород углекислым газом. Другого забили насмерть бронзовой статуэткой бога Шивы. Что ж, поделом: действительно, не еврейское это дело – держать на письменном столе этакую языческую пакость многорукую. Да еще и оставили труп в университете на все выходные: запах после этого не могли вывести до самого окончания следствия...
Что-то определенно гниет в этом литературном королевстве, и следствие знает что. Особенно принимая во внимание, что полицейский комиссар, расследующий это дело, сам в прошлом – выпускник филологического факультета. И уж он-то понимает: «надо всем властвует случай, а за каждым случаем стоят некие мистические законы» (с. 57). Вообще, к слову, как раз именно такие полицейские комиссары случаются только у Борхеса. И как искушенные глотатели детективов мы вправе были ожидать, что герой Батьи Гур будет искать убийцу методом, предложенным в борхесовском романе «Смерть и буссоль». А именно – исчисляя имена Г-спода. Подобный метод вполне оправдан, – тем более, что окна квартиры одного из убитых выходили в аккурат на долину Гай бен-Хином, сиречь в геенну огненную.
К сожалению, упования наши не оправдались: убийцей оказался тот – единственный! – персонаж, во внутренний мир которого автор не вторгался со скальпелем до последней главы. Впрочем, когда убийца начал давать признательные показания, он стал еще меньше похож на реального человека, чем убитый. Последний – коробка, набитая всем отрицательным: он – холодный бабник, активист «Шалом ахшав», держит в доме полное собрание опер Вагнера и Рихарда Штрауса и записи христианской церковной музыки, приглашает «демократические СМИ» снимать заседание кафедры, – и в довершение всего, как уже отмечено, окна его выходят на Гай бен-Хином. Остается только удивляться, как он дожил до собственной смерти?
Но убийца, как выяснилось, расправился с ним по причине, куда более возвышенной.
«Я хотел ему помочь, я пришел для того, чтобы он сделал то, что – я верил – он может сделать. Не потому, что он мой друг, а потому, что я верил: он – настоящий художник. Но когда выяснилось, что он не художник, не творец и что он жил за счет искусства, созданного другим, – он потерял право на существование. Он извлекал личные выгоды из высшей ценности – искусства, ничего не давая взамен... Он поставил на передний план себя, а не искусство» (с. 355).
Вот, кстати, чем отличается хороший детектив от «не такого хорошего». В хорошем детективе, даже если вначале возникает впечатление, что «за каждым случаем стоят некие мистические законы» – в конце концов обязательно всплывут деньги: конан-дойлову «Собаку Баскервилей» помните? А в детективе «не таком хорошем» автор под конец вымучивает такие побудительные причины, которые по определению могут возникнуть только в разговоре пьяных интеллигентов на кухне в половине третьего ночи. Положа руку на сердце – слышали ли вы, чтобы пьяный интеллигент в половине третьего ночи взял и пошел убивать?
В «Убийстве на кафедре литературы» есть одна-единственная богатая идея. Поэт-неудачник случайно заполучил рукописи стихов неизвестного миру поэтического гения, сгинувшего в коммунистическом концлагере где-то в середине 50-х годов. Он издает книгу собственных виршей под именем открытого им мертвого поэта, а великолепные произведения жертвы ГУЛАГа начинает периодически публиковать под собственным именем. В результате наш поэт-неудачник становится кумиром интеллигенции – пока не закончился запас спасенных из лагеря рукописей. А покойный гений тоже получает свою долю признательности потомков: как-никак, писал на иврите в советских застенках. Тут уж качество никого не интересует. В конце концов, и Ханна Сенеш не Б-г весть какой поэт. Разоблачение мистификатора – неминуемо? Да нет же – оно практически невозможно, по крайней мере, через 30 лет после гибели поэта (действие романа обозначено серединой 80-х годов).
К сожалению, все остальное до этой придумки никак не дотягивает...
Издательство «Мосты культуры» вносит огромный вклад в пропаганду еврейской литературы, искусства и общественной мысли среди русскоговорящей аудитории. А.Б. Иехошуа и Биньямин Тамуз, Давид Шахар и Яаков Шабтай – этих писателей мы начинаем узнавать именно благодаря миссии, возложенной на себя издательством. Основатель его и бессменный глава, выходец из России израильтянин Михаэль Гринберг за считанные годы вновь подарил русскому читателю «Иудейские древности» Иосифа Флавия и «Историю еврейского народа» Семена Дубнова. Кроме этих – еще множество книг и исследований, давно уже ставших библиографической редкостью, а чаще всего – и вообще недоступных нам прежде.
К сожалению, в наше – материалистическое – время такая деятельность не приносит материального успеха. Возможно, именно поэтому Гринбергу приходится издавать нудные «бестселлеры».
Хочу использовать возможность и обратиться к меценатам, спонсорам и просто состоятельным людям. Именно к тем, кому небезразлично, узнают ли в России израильскую и еврейскую культуру или по-прежнему будут рассматривать Израиль единственно «через призму ближневосточного урегулирования». Пожалуйста, помогите издательству «Мосты культуры», чтобы оно смогло впредь не растрачивать себя на откровенно проходные вещи, а печатать только настоящую, добротную, а значит – интеллектуальную литературу.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru