[<< Содержание] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2003 ТИШРЕЙ 5764 – 10(138)
ВРАГ
Брайан Гланвилл
Брайан Гланвилл (р.1931) – прозаик, автор нескольких сборников рассказов и романов.
Многие его произведения посвящены английскому еврейству.
Сынок, – мистер Перельман взял сына под руку. – Не ради меня – сделай это ради мамы.
– Нет, пап, – сказал Джон: он чувствовал, что в его голосе проскальзывает раздражение – отзвук отгремевших боев, отошедших в прошлое мелочных раздоров, и его это сердило. – Я же сказал: я на это не пойду. Разговор окончен.
Отец прогуливал его по длинному, залитому солнцем коридору, они миновали кабинет – за его распахнутой дверью монахиня в белом куколе, который стоял вокруг лица торчком, точно тонкие листы фанеры, что-то писала, над ее головой висела крохотная восковая, аляповато раскрашенная мадонна с младенцем; абсолютно антропоморфные, подумал он.
– Разве это такая уж большая просьба? – сказал мистер Перельман.
– Да нет.
– И вот еще что, – просительно, срывающимся голосом сказал мистер Перельман. – Ты и без меня знаешь – так гигиеничнее.
От огорчения его мощные плечи ссутулились еще больше. На сына он не смотрел, смотрел на точку в нескольких метрах от него – смуглое, мягких очертаний, овальное лицо избороздили морщины, глаза глубоко запавшие, грустные.
– Пап, я же в это вникал, – сказал сын. Ну как ему объяснить? – Доказано, что никакой пользы в этом нет, от этого давно отказались. – Он был на голову выше отца, с более светлой кожей; друг на друга они походили глазами, черными вьющимися волосами и слегка крючковатыми носами. – Задним числом подыскали разумное объяснение и в тридцатые-сороковые это приняло характер повального увлечения.
– Хорошо, хорошо, а я знаю докторов и замечательных докторов, так они своим сыновьям это сделали. Из медицинских соображений; некоторые из них вовсе даже и не евреи. Как бы там ни было, сделай это ради мамы: она не находит себе места.
– Не находит себе места из-за того, что скажут ее друзья.
– Некрасиво так говорить. Правда, некрасиво.
– Да она и в синагогу-то ходит два раза в год: на Рош а-Шона и Йом Кипур.
Мимо них прошуршала еще одна монахиня, сплошь в бело-голубом. Джон бегло улыбнулся ей; когда отец поднял голову, монахиня уже ушла вперед.
– Я готов пойти тебе навстречу, – сказал мистер Перельман. – Можешь сделать это здесь, вовсе не обязательно устраивать брис* . Не хочешь – не надо никаких церемоний, проведем все скромно, без шума, только свои.
– Дело не в церемониях, – сказал сын, при всем при том отдавая себе отчет, что некоторую роль играет и церемония, вернее, то отвращение, которую внушает ему эта картина: стылый каменный зал, бородачи в лапсердаках, старик с ножом. – Где это ни устраивай, дикость она и есть дикость.
– Дикость, – возопил отец. –Ты соображаешь, что говоришь?
А в отдельной палате – с массой гиацинтов, роз, горшков с цветами, горкой апельсинов, винограла и персиков на блюде – миссис Перельман придвинулась поближе к невестке.
– Детка, будь умницей! Ему незачем знать. А для нас, для евреев, это имеет большое значение.
Невестка, светлая блондинка, улыбалась – утопая в подушках, качала смуглого младенца на руках и ничего не отвечала.
– Сделай это ради свекра, – сказала миссис Перельман. – Ты же умная девочка, пусть он дурит, тебе-то зачем дурить? И ведь так, уж во всяком случае, гигиеничней.
– Раз он не хочет, я не могу на это пойти, – невестка улыбнулась миссис Перельман; костистое лицо миссис Перельман еще больше осунулось, посуровело, в резком голосе засквозила неприязнь.
– Ты не о себе думай, думай о малыше, помни, ты перед ним в долгу! А врача можно найти и здесь – какая разница?
Но невестка и на это промолчала, только улыбнулась.
– Он упрямый, так хоть ты не упрямься, – сказала миссис Перельман.
Плотную, автоматически закрывающуюся дверь отворили, миссис Перельман обернулась и неожиданно расцвела улыбкой.
– Джон, посмотри, какой он милашка. Вы оба такие молодцы!
– Милашка, – повторил сын, и по его х
мурому лицу она поняла: отец ничего не добился.
– Оставляем тебя, детка, – сказала миссис Перельман невестке, наклонилась и мазнула ее губами по щеке, – тебя и моего милашку-внучка.
Перельман тоже попрощался. Малыш спал.
– Джон, мы подождем тебя в машине, – сказала миссис Перельман и вышла, давая ему проститься с женой и сыном.
– Наседала на тебя? – спросил он.
– Сказала: «Будь умницей».
– Старая вредина. Жить не может, чтобы не плести козни.
– Я сказала – без твоего согласия я не могу на это пойти.
– Ты ее здорово отбрила, – сказал он и пожал руку жены.
– Как бы там ни было, ты все равно еврей, – сказала мать, едва машина тронулась с места.
– Знаю, – сказал он. – Знаю, знаю. Чувствовал: он того и гляди расшибется о стену ее непонимания все равно как, ошалевшая летучая мышь.
– И он, он тоже еврей, значит, без этого нельзя.
– Какой он еврей, – сказал сын. – Его мать – христианка.
– Ты знаешь, о чем речь, – сказал отец. – Ты что, хочешь, чтобы он вырос гоем?
– Джон, еврей он всегда еврей.
– Это более гигиенично, вот что важно.
– И ничуть это не более гигиенично.
– Послушай, сын, – сказал отец, – теперь в Америке все так делают, буквально все без исключения, даже гои.
– Раньше делали, – сказал он, – но больше не делают, доказано – это ни к чему. – И усилием воли заставил себя замолчать: знал, какие доводы ни приведи – практика обоснования задним числом, символическое оскопление, – все бесполезно, они ему как с гуся вода, приводить их так же бессмысленно, как пытаться объяснить.
– Ты как отец обязан, – сказала мать, – просто обязан – дать ему возможность выбирать. А там пусть решает сам.
– Как раз так я и намерен поступить, – сказал он и, когда голос матери сорвался на крик, отключился.
– Нет, Джон, не так! Совсем не так.
Выбор, обезличенность – не тут ли кроется подлинная причина? Скрыться – ничем не привлекать к себе внимания, ничем себя не выдать: внутриутробная фантазия– в бесчисленных рядах неевреев от грядущего холокоста, грядущего погрома? В Венгрии они осматривали одного за другим, покрикивали: «А ну, предъяви свое фамильное сокровище!» Если ты не обрезан, ты уцелел, ты спасен.
– Гигиена, – сказал он уже вслух, – вот, какие резоны они выдвигают. На самом деле такая необходимость не возникает даже в одном случае из ста.
– Умник-шмумник, – сказала мать. – Все-то он знает.
– Это все знают.
– Если сделать это теперь, он ничего не почувствует. Чем дальше тянуть, тем будет тяжелее.
– Джон, разве это такая уж большая просьба? – сказал мистер Перельман. – И разве мы тебе хоть слово сказали, когда ты женился на нееврейке?
Ночью, не в силах заснуть, он думал: ну почему они не могут смотреть на вещи здраво. Это же дикость... Впрочем, нy как они могут смотреть здраво: безрассудство – вот, чем жива традиция. Еврей лишь наполовину – вот кто их внук, он так им и скажет, напрямик.
И тут ему вспомнился необрезанный пенис – до того, как уехать в школу, он ничего подобного не видел и был потрясен его явной, абсолютной враждебностью. До чего ж он чужой – ничего, кроме непрочного, непростого перемирия между ним и этой вот штукой, и быть не могло.
Как глубоко укоренилась эта традиция, подумал он. Уж если она имеет такую власть над ним, чего ожидать от людей поколения его родителей – шаткого, ненадежного моста между нами и Восточной Европой. Все происходящее поразило его своей фарсовостью, и он подумал: в конце концов, это логично – менять имена, менять носы, искусственно наращивать крайнюю плоть.
Пользы для сына в этом никакой, а вот вред может быть – и еще какой: ну а там, захочет быть евреем – в той мере, в какой сам того захочет,– его дело.
Назавтра он поехал в больницу один. Малыш обнаружился в просторной, солнечной палате – его держала на коленях краснощекая сестра-ирландка.
– Переодеваю крохотулю, – сказала она.
Малыш плакал – жалкий, слабый писк никак не вязался с багровой, искаженной гневом мордашкой. Сестра стянула с младенца подгузник, обнажив членик – маленькую, беленькую, без единого изъяна трубочку, с кончика которой свисал колокольчик кожи.
Он посмотрел на сына, и ему почудилось, что перед ним – враг.
Перевела с английского Л. Беспалова
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru