Старый портфель

Дмитрий Голованов

Когда бабушка ехала погостить к нам с мамой в Израиль, она взяла с собой старый дедушкин портфель. Бориса Ласкина, моего дедушки, уже пять лет как не было в живых. Бабушка привезла портфель и подарила его мне. Я знал, что там лежат какие-то бумаги, письма, но был все время занят, так и не разглядел толком ничего. Потом умерла бабушка. Пришло время разбирать портфель. В не очень толстой папке документов были дорогие деду бумажки, документы, вырезки, фотографии. Когда он умер, мне было девять лет. Мы с ним очень дружили, и он мне рассказывал всякие истории, в том числе и про свою молодость. Что-то я хорошо помнил c той поры, чего-то не знал вообще. Содержимое старого портфеля, аккуратно разложенное бабушкой по годам, оказалось историей, и не только дедушкиной жизни, только не подробной и рассказанной не от первого лица.

Дедушка обожал кино. Он родился в 1914 году в Орше, а с 1918-го поселился с мамой в Москве. Какой фильм он увидел первым, не знаю, где доставал деньги на билеты в кино, тоже неизвестно, потому что у мамы его, которая овдовела сразу после рождения сына, их не было совсем. Как бы то ни было, дед смотрел все и по многу раз. А потом пересказывал фильмы своим менее удачливым друзьям.

Понятно, что работать он начал рано, и пошел он в кино. Сначала шумовиком. Про это есть вырезка – заметка деда из журнала «Смена» за 1932 год:

«Во всех кинотеатрах шел “Броненосец Потемкин”. Машинное отделение броненосца молчало. Офицеры бесшумно летели за борт. Матюшенко кричал, но его голоса не было слышно. Был немой период советского кино.

Тридцатый, начало тридцать первого года были ознаменованы производством первых звуковых картин.

Открылись первые звуковые кинотеатры.

Кино получило голос.

Большая часть картин построена преимущественно на натурных съемках, т.е. на съемках вне павильонов. Следовательно, если снимать картину синхронно, то звукозапись нужно производить тоже на натуре. Для этой цели необходима целая сеть хорошо оборудованных звуковых передвижек. Этих передвижек у нас пока мало...»

И дальше уже про секреты собственной профессии:

«В шумовой мастерской идет репетиция поезда. Наверху, на экране, идет поезд. Ниже – делают поезд. Метровый кусок листового железа, сложенный пополам, лежит на ковре. По железу ритмично ударяют стыками, подобием ступ, с обитыми войлоком концами. Это – колеса.

Гудки очень многотонны и многотипны.

Хорошо высушенный плоский барабан с колотушками дает гул.

Так делают поезд.

На экране человек идет по снегу. Снег скрипит под ногами.

А ниже экрана Женька Кашкевич, семнадцатилетний улыбающийся паренек, трет большим и средним пальцем полотняный пакетик, наполненный картофельной мукой, в такт шагам на экране. Сходство полное».

От первой дедушкиной профессии осталось его умение изображать и озвучивать все, что надо по ходу сюжета. Когда я отказывался есть, спать, убирать комнату, делать уроки и т.д., меня он развлекал, например, «откупориванием» бутылочной пробки. Он засовывал указательный палец за щеку и с невероятным «шампанским» звуком его доставал.

Раз уж он пролез на киностудию, он предлагал свои услуги во всем. В результате его стали брать в массовку. Так, например, один из псов-рыцарей в «Александре Невском», тонущих в Ладожском озере, – это мой дед, барахтающийся в тяжелых доспехах среди пенопластовых (правда, я не уверен, был ли уже пенопласт) глыб льда – съемка проходила в жаркий летний день. И еще студент-революционер в «Поколении победителей», где он «снимался» вместе с Верой Марецкой, Осипом Абдуловым, Николаем Хмелевым. А партию рояля – вживую – исполнял Яков Флиер. Вряд ли кто-то из этих великих артистов вспомнил бы тощего носатого коллегу, который орал: «Свободу Учредительному собранию!»

Он сохранил вырезку своей заметки о съемках этого фильма:

«Режиссер обдумывает новую мизансцену. Шеф-оператор Косматов, операторы Власов и Николаев устанавливают свет. Ассистенты режиссера Наморадзе и пишущий эти строки готовят объект к съемке».

Значит, он еще и ассистент режиссера!

В 1935 году он поступил во ВГИК. Экзамен сдавал Сергею Эйзенштейну. Вот он – счастливый! – стоит на фоне вывески института.

Потом его забрали в армию, точнее – в кавалерию. Лошадь его имела кличку Жираф, да и у деда рост был 192 см. Вот где пригодилось умение пересказывать фильмы! За эти рассказы он получал на кухне добавку, а голодный он был всегда. Фотография деда на Жирафе оказалась в портфеле.

Закончил он ВГИК сценаристом, защитил «дипломный сценарий ‘’Коварство и любовь’’ – полнометражный звуковой» (диплом очень большого формата – в папке).

В конце тридцатых заболел тяжелым туберкулезом, поэтому в армию не призывался. Вот справка 1940 года о том, что «гр. Ласкин болен активным туберкулезом легких, а потому имеет право на добавочную жилую площадь в 10 кв. метров». Добавочной площади дед не дождался, так и жил в коммуналке до 1957 года, когда построил после «Карнавальной ночи» квартиру на Аэропортовской, где потом родился я.

Дед не воевал, был, правда, военным корреспондентом. Писал много для фронтовых газет и театров. Летал в женский воздушный полк, написал о летчицах пьесу, которая долго шла в Театре Советской Армии.

Уже в конце войны, получив рекомендательное письмо к военкору Петру Белявскому (конечно, это письмо сохранил!) от своего приятеля Константина Симонова, чьей отваге завидовал очень сильно, отправился в Берлин. Он был около рейхстага, был в бункере Гитлера, украл железную букву «Л» в картотеке рейхсканцелярии – мне она показывалась в детстве.

Почти все люди на фотографиях в компании деда смеются. Он был замечательным рассказчиком и очень много раз обещал записать на магнитофон свои устные рассказы. Конечно, не записал, все откладывал... 

Одна из наименее пожелтевших страничек в портфеле – план вечера, посвященного семидесятилетию, которое должно было отмечаться в 1984 году.

«Участники: Райкин, Андроников, Миронова и Менакер, Марк Галлай».

Умер Борис Ласкин в 1983 году.

Окружающая действительность

Дедушка, который, как большинство мальчиков, читал запоем, лет в десять стал сочинять стихи. Неизвестно, от кого он услышал, что стихи надо показать Горькому, который жил тогда в Сорренто. Теперь мы знаем, что Горький маниакально отвечал на все без исключения письма. Мой дедушка этого не знал. И даже ни на что не надеялся. Прошло несколько месяцев, и однажды, к удивлению жильцов всех девяти семей коммунальной квартиры во Вспольном переулке в Москве, почтальон принес заказное письмо из Сорренто, адресованное Боре Ласкину. Жильцы перепроверили несколько раз имя адресата и письмо дедушке все-таки отдали.

Конверт с изумительными марками выглядел нереально. Горький подробно, с красным карандашом, прочел дедушкины стихи про конкистадоров, похвалил за любовь к чтению. Но – велел впредь описывать что-нибудь из окружающей действительности, и в помощь будущему поэту оплатил подписку на «Пионерскую правду» на год вперед.

Много лет спустя горьковское письмо было опубликовано в журнале «Костер». У меня его нет, но я ведь не о Горьком...

Совет был воспринят буквально. Времена стояли поэтические, дедушка взялся за описание действительности. Так в 1926 году, когда дедушке было 12 дет, возникло стихотворение под названием «5 минут». Приведу его полностью.

Стальной король, сам мистер Мэрцуг

Цилиндр на ходу надел,

Рванул в машине резко дверцу

И на сидение резко сел.

Его шофер, гасконец Колен,

Нажал педаль – мотор пустил...

Послушно ласковый «Линколен»,

Шурша резиной, покатил.

Мэрцуг спешит. Порывы ветра

Колышут яростно брезент...

Колен, скорей! Асфальта метры

Авто глотаются в момент.

Уж воздух свеж. Тумана тина

Покрыла густо небосвод.

И вдруг рекордная машина

Прервала свой безумный ход!

Мэрцуг привычно: «Свет?

Магнето?»

Но что за тишь? Мотор дрожит...

«Колен!!!» Не слышится ответа –

Колен поднялся и стоит.

Ногой придавлен тормоз главный.

«Колен! Ну дайте же ответ!..»

Лишь слышен шум мотора плавный,

И жутко меркнет синий свет!..

Снова звуки в сиренном свисте,

Снова жизнь и нервный зуд:

«Сегодня Ленина хоронят, мистер!

Движенье прервано на 5 минут!»

То же сказали другие колены,

Тех же событий тянулась

нить...

«Хаш! Большевик! Вы

отныне уволены

Без права куда-либо

поступить!»

Но вот шофер гасконец

Колен

Нажал педаль – мотор пу

стил...

И злой – мятежно злой

«Линколен»,

Шепчась с асфальтом,

покатил!

Иногда, когда дедушка уставал от своей страстной гражданской позиции, могло родиться стихотворение, подобное этому:

«Мой день»

(почти поэма)

Свои стремленья,

взгляды, личность

Я не скрываю от друзей,

Московской жизни

романтичность

Наметил темою своей.

Девятый час... Встаю,

зеваю,

Все члены

сковывает лень...

Вот так нелепо начинаю

Своей московской жизни

день.

Пошел на кухню, мыться надо.

Поток знакомых голосов,

И раздается канонада

Гудящих грозно примусов.

Лучами солнце город лижет,

И я собрался и – вперед!

Скорей, скорей, там город дышит

И летней бодростью живет!

Мои движенья очень вольны...

Но время к школе... Быстро. Жаль

А там «Харлеи» и «Линкольны»

Летят, как мысли, дерзко вдаль!

Бегу домой! Скорей – уроки.

Здесь уравнений нудных ряд,

А там – московской жизни соки

Так привлекательно манят.

Когда дедушка вырос, он перестал писать стихи, хотя сочинил много песен. На вечере его памяти артисты театра Марка Розовского пели попурри из песен военных лет деда, а там были «Три танкиста», «Помирать нам рановато», «Девка-краса, чудо-коса» и много чего еще. К своим песням он никогда не относился всерьез, воспринимал их как игру. Хотя многие стихи его сейчас звучат смешно, я не берусь их судить, так как это стихи моего деда. Он был высокого роста, веселым человеком, который очень меня любил и слишком рано умер.

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru