Это идишистское просторечие – так бабушка говорила. Правильнее, наверное, а идишер кинд. Хотя «дитя» (кинд) по-русски и по-немецки – среднего рода, на идише еврейский ребенок – мужского.
Помню, как я, Израиль Петров, в середине примерно прошлого века попал в Кишинев. Перед маленькими домишками, вроде бы на Бендерской улице, сидели старики и старухи, беседуя на том самом бабушкином диалекте. Дед (дер алтер) отложил «Биробиджанер штерн», двухполосную «Биробиджанскую звезду», привозимую с другого конца страны, и, отодвинув газетку, воззрился на меня, коренного московского жителя.
– А ид? – спрашивает.
А старуха (ди алте):
– Ты что, старый, ослеп?.. Разве не видно – идишкинд...
ТРИ
РАССКАЗА
Памяти Марка Галлая
Израиль Петров
А и Б сидели на трубе
Вместо эпиграфа
Летчик и писатель,
Герой Советского Союза
Марк Лазаревич Галлай
обучил Звездный городок еврейскому тосту:
«Лехаим!»
– А что это? – спросил будущий первый космонавт.
И Галлай перевел:
– Поехали!
Абрамович рассказывал, что англичане во время войны изобрели искусственную сигарету. Эта такая электрическая конструкция, вроде зажигалки в машине. Надавил, спиралька нагрелась – и пожалуйста.
Главное – безопасно. Непогашенный окурок может выбросить придурок. А летчик тем паче. С лица-то спокойный, а кишки трепыхаются... Готовность № 1 объявили, и сиди. Рука на ключе...
А куда пошлют? На перехват? «Фау» сшибать – ракеты немецкие?..
У нее скорость слабенькая. Догонишь и бей! А для верности чуть ближе подошел – хоп, и взорвался. Так некоторые как ухитрялись? На полном скаку подлетит и струей воздуха опрокидывает. Чтобы сошла с курса. Равновесие потеряла.
А у нас не так было, – Браверман говорит. – Тоже, конечно, курить запрещали. И готовность № 1, как положено. Бегом по машинам. Мотор работает. Сядешь в кабину, и трясет тебя, как от вибрации...
Тут девушки наши и приходили. У каждого летчика девушка была. Подавальщицы из столовой. А больше деревенские. Из села.
И прибежит. Запыхалась. Да на крыло.
Механик подсадит... А то из БАО кто-нибудь. Кузнец или молотобоец – их из военкомата прямо в БАО направляли, в батальон аэродромного обслуживания. Бомбы подвешивали... Ну и подсадит Марусю.
Она ляжет на плоскость и смотрит. А ты на нее. Локти расставит. Ладошками подопрется и улыбается. Бензином несет, двигатели шумят. И слова разные говорит. Губами. Всякие. Потому что никто ничего не слышит. Хоть кричи... Ты да Маруся.
Команду дали. Махнешь ей – и спрыгнет.
Опять тебя провожает. Улыбается. Последнее что-нибудь на прощанье кричит...
У нас в авиации, знаешь, какие потери были...
Превратности судьбы
Один немолодой полковник однажды пошел в гости. И вел себя крайне странно.
В сенях высотного здания топтался возле почтовых ящиков, медленно изучая. Он был полковник в отставке, – следственно, располагал временем, однако, даже с учетом данного обстоятельства, застрял слишком надолго. И лифтерша обратила внимание.
– Вы к кому? – спросила лифтерша.
– Тут... невысоко...
Голос был несколько запинающийся, хотя вполне сохранил начальническую приказательность. А то бы лифтерша проследила, так ли невысоко ему нужно.
Полковник нажал в лифте необходимую кнопку и вынул блокнот, где было подчеркнуто: 19-42 – вероятно, этаж и квартира. Когда позвонил, сорок вторая дверь сразу же распахнулась, точно хозяева ожидали гостей. В проеме стояла женщина, скорее молодящаяся, чем молодая, и мальчик школьного (тогда – пионерского) возраста. Они, все трое, уставились друг на друга, испытывая взаимную неловкость. Полковник, однако, был военный человек и быстрее применился к обстановке.
– Здравствуйте! – сказал он, глядя на женщину и мальчика. – Это ваш сын?
Женщина тотчас захлопотала, будто полковник завел ее ключиком:
– Вы к Семену Захаровичу? Он очень извиняется, что опаздывает... Пожалуйста, проходите... Сеня так ждал... – И предложила богатый ассортимент вопросов, из которых полковник выбрал один: – С чего вы взяли, что Зорик – мой сын? (Действительно, мальчик совсем не был похож на женщину.) Никто никогда не замечал...
– Думаю, – сказал полковник, – в молодости вы были такая же.
Женщина прищурилась, тряхнула черной копной и шлепнула сына, как бы отталкивая:
– Ну нет, я красивая!.. А потом – он толстый... А я в молодости, в войну, худющая была.
Итак, они приняли его за кого-то другого, за гостя Семена Захаровича (полковник догадался, что С.З. – муж женщины и отец мальчика), гостя, которого и в глаза не видели. Он не стал разуверять их, ибо это облегчало задачу. И даже подумал, что судьба, растянувши дорогу на столько лет, под конец все-таки милостива. Не надо изобретать повод – причину визита...
А судьба, казалось, и впрямь благоволила полковнику. Мальчик, обитая на девятнадцатом этаже, был авиамоделист и повсюду, на фоне неба, развесил свои игрушки – самолеты Большой войны, которые полковник безошибочно различал, толково разбираясь в вооружении.
Возник легкий спор, где установлена пушка на таком-то союзном истребителе... Мальчик молча и оскорбленно принес справочник на английском языке, и мать гордилась произношением сына.
– Не знаю, – пожал плечами полковник. – Когда я летал на нем...
Мальчику стало неловко – покраснел и заерзал. Но женщина видела его лицо, особенно глаза, полные мучительного любопытства, и откинув пышную шевелюру, взялась расспрашивать...
– Я ведь пижон был, – сказал полковник. – Потому и летчик.
Он коротко разъяснил тот неявный смысл, который обрело пижонство, в частности – тяга к вещам во время войны в авиации. Казалось бы, не все ли равно, в какой куртке или в каком шлеме тебя собьют, но вещи привязывали к земле, надеялся долго носить их, поражая воображение окружающих.
– А был у нас на базе механик, и были у него сапоги. Сейчас и не скажешь, чем уж такие расчудесные... Прошла мода, забылось...
– Да, это правда! – воскликнула женщина. – Недавно показывали по телевизору «Два бойца», и актриса там дико причесана, очень смешно... А я в войну сама так причесывалась, под «Два бойца». – И разметала волосы черной волной.
Полковник прикрыл глаза, словно окунулся с макушкой в ту черную реку... Может быть, и не выплыл...
– Я во время войны в госпитале работала, в Арзамасе. У нас много летчиков лежало.
– А дальше что? – нетерпеливо и требовательно сказал мальчик.
Женщина спохватилась и, отводя детскую невежливость, спросила преувеличенно оживленно:
– Да, что же дальше? Так интересно...
– А дальше – самое забавное. Вернулся из госпиталя, и как раз ввели «челночные» полеты.
Мальчик насторожился и весь как-то сжался.
– То есть такие полеты, что в Москве, например, я поднимаюсь в воздух, над Берлином обязан отбомбиться, а сажусь в Лондоне. Заправился и назад – опять кое-чем фрицев угостить. А из Москвы – в Лондон, а из Лондона в Москву... Так и мотаешься, как челнок.
– Вы были в Лондоне? – удивилась женщина.
А про себя, наверно, подумала: «Смотри-ка, он не так прост! Недаром Сеня...» И еще, вероятно, подумала, что Семен Захарович, ее муж, останется доволен приемом, который она оказала гостю.
– Да, был, – ответил полковник, – полгода почти.
– Ну, мама! – сказал мальчик сердито.
Он испугался, что сейчас разговор пойдет про Лондон (уж мать найдет, что спросить про Лондон!) и тогда не узнаешь самого главного. Но полковник понял опасения мальчика.
– И вот назначили меня в «челночный» рейс, первого в нашей части. И тот механик – он пришел ко мне и обещал свои сапоги, когда полечу. Чтоб не ударить мне в грязь перед британскими офицерами... Накануне сели мы, человек пять, на травке, проводы устроили. И механик был. В сапогах. Последний раз надел.
Полковник замолчал, и очень надолго. Как женщина ни сочувствовала сыну, нарушить молчание не решалась.
Дальнейшее – максимально скупо. Налет. Где на травке сидели, дареные сапоги валяются. Один он в живых и остался – полковник. Кинулся к самолету. Над Германией подбили. Выбросился. Союзники в море подобрали. И через полгода на такой вот американской машине домой прилетел.
А его уж на тот свет списали. Пока в госпитале находился (там, в Лондоне), вестей о себе не давал, не до того было. А тут увидели сапоги – ну, значит, капут.
– Вот какая веселая история! – усмехнулся полковник. – С похоронкой...
Пришел Семен Захарович, усталый жизнерадостный человек, и разговор стал провисать, будто тяжелый буксировочный трос. Ибо те, кто его натягивал, несколько растерялись.
Семен Захарович полагал, что гость пришел к жене, а жена полагала, что к мужу. Посторонний же человек, если бы таковой присутствовал, непременно решил бы, что полковник пришел к мальчику.
Тем не менее Семен Захарович все более убеждался, что гость – знакомый жены. Когда пили чай, полковник сказал: «Вы, как прежде, вприкуску?» А нельзя же, черт побери, по внешнему виду определить, кто пил (или пьет) вприглядку, внакладку... Семен Захарович мог поручиться: куда бы полковник ни смотрел, он вряд ли что-либо, кроме его жены, замечает...
Потом полковник простился, и супруги распутывали сотканную им паутину. Понадобилось двадцать минут, чтобы выяснить: ни к ней, ни к нему гость не приходил.
– Странный человек! – сказала жена.
Мальчик ушел, навязавшись полковнику в провожатые... Но не мальчик же, в самом деле, его пригласил!
– Слушай! – сказал Семен Захарович. – А может, он – тот летчик? Помнишь – Ефим... лежал у вас в Арзамасе в сорок втором, обещал жениться... А после сообщили, что погиб...
– Нет, – сказала женщина, – что ты!
Она, правда, не верила. Вдобавок ей не хотелось, чтобы муж знал, что живет где-то поблизости...
– Нет! Фима обязательно бы нашел меня... нашел раньше... столько лет прошло...
– Он искал все эти годы, – сказал Семен Захарович. – Ты уехала из Арзамаса, вышла замуж, сменила фамилию...
– Но... как же так? – Женщина уронила волосы. – Значит, по-твоему, столько лет наводил справки, столько лет не женился, столько лет жил один, ждал меня... Ведь так не бывает, Сеня. – И погладила мужа по голове.
А полковник шел с мальчиком и часто закрывал глаза, и тогда голос мальчика казался ему далеким голосом женщины.
Ветродуй
Некто Дымшиц написал рассказ, который я называю «Песенка», а он называл «Баллада о Справедливости».
Дымшиц был летчик, занимавшийся литературой в силу возвышенного взгляда. И говорил со мной о будущем авиации, употребляя старинное слово – воздухоплавание.
Трехзначные ТУ еще не летали. Даже как тяжелые бомбардировщики. Хотя, наверное, были придуманы. И Дымшиц кое-что знал о них. Ему было известно, какие события произойдут в ближайшие годы. Турбореактивная эпоха выла в его ушах. И вот Дымшиц говорил мне:
– Это скучно. Какого черта закидывать в небо пятиэтажный дом...
Мы ехали в электричке. Параллельно нам, по шоссе, мчались послевоенные «газики» – тупоносые, как маленький «студебеккер». Американский инженер с русской фамилией (кажется, Бардин) собирал первый транзистор. Но нас в древнем вагоне развлекал нищий.
Самодельная конструкция, сбитая из неструганных досок, прыгала между скамейками: «На позицию девушка провожала бойца...» А далее шли слова – стопроцентно народные: «На примете у девушки – уж другой паренек». Тоже, конечно, военный. «С золотыми погонами». Или, попросту, – тыловик.
Давным-давно я пропел этот вариант дома. По малому возрасту характер приобретенных знаний был мне не слишком ясен. Хотелось, чтоб мама глянула на меня. А еще лучше – взяла за руку и повела бы по улицам, рассказывая об отце...
Не стану касаться наших семейных дел. Но были они таковы, что я просыпался заполночь... И слушая песню про другой огонек, мама могла подумать, что укоряю ее. Вдобавок наша соседка... По тысяче причин или по одной моя мама внезапно заплакала.
– Если бы завтра вернулся папа... – сказала она сквозь слезы.
А я кричал среди ночи:
– Мама, мама! Не уходи! Ты где, мама?
И заботливая наша соседка утешала меня. Мама, дескать, на коммутаторе, срочно вызвали...
– Нет! – кричал я. – Неправда! Нет!
А толстый безногий катился в проходе, колотя об пол, как в барабан.
Тележка встала напротив нас, с разгона отскочив от скамейки. Рука поднялась и застыла, отдавая честь. Хотя Дымшиц был без погон, в старой шинели.
– Слава сталинским соколам! – приветствовал инвалид.
Руку держал на весу, растопыривши пальцы, и я увидел твердый желтый нарост, как на копыте.
– «Четвертную», Леня! – скомандовал Дымшиц, вкладывая в инвалида тогдашние три рубля.
Тот запел и поехал.
«Четвертная» была любимая песня моей мамы. И пластинка в шершавом бумажном футляре лежит у меня по сей день.
Но я не хочу ничего слышать. Не хочу видеть, как вылезает мама из военной машины «виллис», как длинные ее ноги тянутся из-под юбки, спускаясь к асфальту. И как идет она, напевая, к нашему дому. Под ручку с высоким майором. Или с веселым полковником.
– Разбейте четвертную мне! – кричал инвалид, удаляясь. – Я музыкантам заплачу! Я слушать музыку хочу и топать каблуками!
Вот о нем и написал свой рассказ бывший пилот Дымшиц.
Они летали на одной машине. Их подбили. Аккурат в сорок третьем. Когда пропал без вести мой отец – штурман АДД (авиации дальнего действия). Тоже зимой. Глубоко за линией фронта...
Дымшиц был ранен и обгорел. А тот – Леня – ни царапины. И забрал у Дымшица оружие. Забрал продукты. Карту и компас. Даже теплые вещи – те, что сумел снять. И пули еще пожалел – Дымшица пристрелить.
И что там дальше с Леней да с Дымшицем – по рассказу – неважно. Только после войны столкнулись вдруг в электричке. Дымшиц живой, здоровый, летает, в кадрах... А Леня без ног.
Возьмите четвертной билет
И дайте мне рублями,
Я музыкантам заплачу,
Я слушать музыку хочу,
Что б ни случилось с нами!
А что приключилось – поди знай. Приключилось – и ладно. Потому и зовется «Баллада о Справедливости». И написал ее Дымшиц – энтузиаст малой авиации. Он взял свою рукопись и твердо сказал, выделяя слова паузами:
– Полеты с детства. Над землей. На небольшой высоте. Изменят человека. В корне.
Разбейте четвертную мне,
На трешки разменяйте,
Я слушать музыку хочу,
Я музыкантам заплачу,
Усерднее играйте!
А сам Дымшиц уже не летал – работал ветродуйщиком на «Мосфильме». И по заказу режиссеров заводил бескрылые самолеты, которые вращением винта создавали ветер, нужный для киносъемки.
Разбейте четвертной билет
На звонкие десятки.
Я жениха завлечь хочу,
Я музыкантам заплачу,
И будет все в порядке!
...Мама! Прости меня, мама! Не уходи, мама! Я больше не буду, мама!
Примечание.
«Разбейте четвертную» – еврейская народная песня. Перевел с идиша Наум Гребнев.