Вопросом на вопрос

Михаил Каганович

14 июля 1914 года

родился Исаак

Башевис-Зингер.

В 1991-м, 24 июля,

его не стало.

Нет, это – не лукавство. Не способ уйти от прямого ответа. И не желание потянуть время, чтобы собраться с мыслями.

Это – ощущение Замысла. И полноты Творения. Взгляд на мир глазами, искрящимися радостью и полными печали. Велика скорбь во многом знании, да только око никак не насытится зрением.

Дано через Брейшис: в первый день Творец отделил Свет от Тьмы. Но одно без другого ни определено, ни осознано быть не может.

Тут самая пора спросить: «Это понятно?»

И услыхать в ответ: «А вам?»

Передо мною две книжки Исаака Башевиса-Зингера. «Люблинский штукарь» (перевод с идиша Асара Эппеля. М.: Иностранка, 2002) и «Суббота в Лиссабоне» (перевод с английского Н.Р. Брумберг. СПб.: Амфора, 2002).

Исаак Башевис-Зингер – очень хороший писатель. Простой, внятный, прозрачный. И лауреат Нобелевской премии. Семьдесят пятый по счету. Единственный, кто писал на идиш.

Повторяю: на идиш. Вопреки местной грамматике я не склоняю данное существительное. Аф-идиш.

В наше время обращаться к миру на идиш – все равно, что кричать в пустоту. Мир, однако, Зингера услышал. Зингер умел передавать то самое неслышимое, которое, сколько ни переводи, все равно останется. Оно – не в звуках и не в буквах. Оно – в Присутствии, которым дышит каждое слово.

Язык – одежда души. Идиш вышел – словно грубоватый и просторный театральный балахон. С пестрыми заплатами древнего – материнского – мамэс-лошн. Из добротной германской дерюги. Выбелили, обмяли, обтрепали под себя. По кусочкам сшивали. Травинками. С обочин всех европейских дорог. Тысячу лет пылили по ним потомки Израиля.

Именно – театральный балахон. Потому что вечно у всех на виду и при этом – особняком. В черте оседлости. На пятачке гетто. Как на сцене. У народа была роль. И сверхзадача. И обязанность перед Автором – донести Слово.

Станиславский причислял евреев, наряду с итальянцами, поляками и еще кем-то (французами? грузинами?), к самым артистичным народам.

Зингер об идиш в нобелевской речи:

Этот язык равно презираем как неевреями, так и эмансипированными евреями. Но никто не может отрицать: те нравственные и моральные принципы, которые многие религии только провозглашали, для евреев в гетто были нормою жизни... Кто изъяснялся на этом языке, – они-то и есть народ Книги в истинном смысле... Можно сказать еще: идиш – язык мудрости и смирения, способный выразить страхи и упования человечества.

Для русскоязычного читателя классическая литература на идиш начинается с «Путешествия Вениамина Третьего» Менделе Мойхер-Сфорима (Ш.Я. Абрамовича, 1836 – 1917). Безумец в мантии-рубище – главный герой этого повествования, инсценированного в ГОСЕТе. С Михоэлсом в главной роли.

Мойхер-Сфорим – в переводе с мамэс-лошн – книгоноша-лотошник. (Что-то не припоминается мне русский автор с псевдонимом Офеня...)

Основоположник Мойхер-Сфорим открывает на идиш литературную традицию эмансипированного еврейства. Вершина ее – Исаак Башевис-Зингер.

Из нобелевской речи:

Я пришел к неверию, к сомнению, к отрицанию... Но никогда не соглашусь с теми, кто считает, будто Вселенная – результат слепой эволюции, сочетание случайных физических и химических процессов... Цель человека – употребить все силы, все свои знания, чтобы служить Бгу – Тому, Кто говорит с нами через дела Свои, не через слова, язык Которого – Космос.

А теперь – мир, глазами хасидского мальчика с Крохмальной улицы... Но сперва уточним адрес.

Ильф:

«Крохмальная – Молдаванка Варшавы».

Паустовский:

«Молдаванкой в Одессе называлась часть города около товарной железнодорожной станции, где жили две тысячи одесских налетчиков».

Там-то, на Крохмальной, в задних комнатах бейс-дин – раввинского суда – рос и воспитывался мальчик. И вдруг очутился на природе и увидел Бжий мир:

Даже небо не такое, как на Крохмальной, – не узкая полоска, а широкий безбрежный океан до самой земли – будто какой-то сказочный занавес.

Птицы кружились над нами. Целые стаи птиц. Свистели, щебетали, каркали. Пара аистов проделывала круги над одним из холмов. Порхали бабочки – яркие, всех цветов, какие только бывают на свете. Пахло влажной землей, прелой травой, сюда же примешивался дым паровоза. И было еще что-то неуловимое, пьянящее, отчего голова шла кругом.

Невероятная, необычайная тишина... можно услышать, как шелестит трава, как что-то там шуршит, кто-то возится у самой земли, как нет-нет да чирикнет птичка. Что-то – лепестки, пыльца – падало сверху, оседая на рубашке, на полах моего капотика. Я поднял глаза... небо, солнце, облака... и вдруг ясно понял... вот так и был создан мир: земля, небеса, воды...

Этот же мир увиден глазами Яши Мазура – люблинского штукаря, местечкового Дэвида Копперфилда образца последнего десятилетия позапрошлого века.

Он ехал, а месяц торопился вслед. Поля были прекрасны! В лунном свете метелки пока еще зеленых колосьев казались серебряными. Отчетливо виднелось каждое огородное пугало, каждый стебель, каждый василек на меже. Роса падала на землю, как мука из Б-жьего сита. Во тьме что-то колобродило и происходило, точно незримые зерна сыпались в незримые жернова. Лошади – и те нет-нет поворачивали головы. Казалось, было слышно, как корни сосут землю, как растут стебельки и текут подземные воды. Иногда в полях проносилась тень словно бы сказочной птицы или слышался какой-то высокий звук, но не человеческий и не звериный, точно некое чудище (курсив наш. – М.К.) носилось в безднах ночи.

Асар Эппель, переводчик «Люблинского штукаря» с идиш, показал мне в оригинале выделенные курсивом слова. И прокомментировал. Гэшпэнштикэр риз – призрачный (в смысле потусторонний) великан.

Вот и Зингер причастен к тайнам Творения. Оттого и роса с небес – как мука... Будто ему, Зингеру, и нам, читателям, дали подержать это Б-жье сито...

Не так давно в МЕОЦе была презентация. Устроители представляли книгу «Разговоры с раввином Адином Штейнзальцем». Сам раввин присутствовал, словно вживе сошел со страниц. И толковал об «еврейском взгляде» на мир.

Да это ж совсем в духе Зингера!

Героиня рассказа «Эгоист» из сборника «Суббота в Лиссабоне» русская революционерка Мария Давидовна доживает свой век в Нью-Йорке и признается автору-повествователю:

Что до меня, то я растратила жизнь впустую. Забыла, что я еврейка, «идише тохтер». Раз я прочитала в Библии об израильтянах, что поклонялись идолам. И сказала себе: «Моим идолом была революция, и за это я несу наказание от Б-га». Он... оставил меня одну – чтобы я умирала не один раз, а тысячу.

Тема греха и наказания, Б-жьей кары и Б-жьей милости воплощена Зингером в повести «Дер кунцнмахер фун Люблин». Асар Эппель нашел, на наш взгляд, удивительно точное русское словцо для этого «кунцнмахер». Не «волшебник», как сам Зингер перевел на английский и как (по какому-то из «голосов», припадая к «Спидоле») услыхал некогда Эппель.

Не «волшебник», не «фокусник», не «чудодей», а именно штукарь. В трех значениях по современному толковому словарю:

1. Устаревшее. Опытный, искусный мастер в каком-либо деле.

2. Разговорное. Шутник, забавник, озорник.

3. Просторечное. Ловкач, пройдоха.

Примеры из Писемского и Горького опустим. Пример из Чехова приведем:

В наше время обращаться к миру на идиш – все равно, что кричать

в пустоту. Мир, однако, Зингера услышал.

Штукарь был! Теперь таких и нет проказников.

Яша – грешник. Нарушил седьмую заповедь. И не жалеет. У него – при живой любимой жене (набожной и несчастной в своей бездетности Эстер) – кругом зазнобы: цирковая ассистентка Магда, воровская «соломенная вдова» Зевтл... Да и с восьмой заповедью Яша не в ладах. С отпетыми ворами якшается. И сам подумывает: украсть – и  вырваться на свободу! Яше не хватает простору. В провинциальной Польше тесно. Европу подавай! А то и Америку...

Как тут не вспомнить классический диалог: сколько земли надобно человеку? По Толстому – три аршина (213 см.). Нет, Лев Николаевич, возражал Чехов, трех аршин довольно для мертвого, а живому нужен весь мир.

Порой Яше казалось, что он еще мальчик, порой – что прожил сто лет... сам научился польскому, русскому, грамматике, арифметике... голова набита сведениями, датами... запоминал все и ничего не забывал... достаточно взгляда, чтобы разобраться в человеке... умел отгадывать мысли, читать с завязанными глазами, разбирался в магнетизме и гипнозе...

Да, Яша необычный человек. Об этом твердит и Эмилия – его возлюбленная, недосягаемая мечта.

По ночам, в постели, едва он закрывал глаза, Эмилия являлась ему, ощутимая и живая, говорила умные слова, целовала, ласкала, заморачивала (курсив мой) нежностями.

Явственны параллели между «Люблинским штукарем» и книгами Достоевского. В Яше Мазуре, на мой, разумеется, взгляд, как бы сфокусированы и братья Карамазовы, и Родион Раскольников, и даже, простите, старец Зосима. Перекликаются и женские образы. А сцена «убийства» (у русского классика – без кавычек) напрямую отсылает читателя к «Преступлению и наказанию».

Оба – и люблинский «кунцнмахер», и петербургский студент – действуют как во сне. Но Раскольников – «без фокусов»: топором. А штукарь Яша – отмычкой. И вдруг...

...Ему открылась жуткая картина. Старик лежал с лицом, залитым кровью. Кровь – на подушке, на пододеяльнике, на стариковской ночной рубахе...

Кажется, Зингер пишет, а сам шевелит губами за рабби Нахманом Брацлавером.

В различных событиях, происходящих с человеком, скрыт зовущий его голос

Б-га – тихий, негромкий голос. Поймите это.

Потому даже имя «кунцнмахер» выб

рано не случайно. Свыше библейский Иаков наречен Израилем. По той же причине на старике – не кровь, а свет восходящего солнца. Метафора. Всего-навсего – кровавая заря.

У рабби Штейнзальца спрашивают:

– Так что же, еврей не мог бы сочинить «Записки охотника»?

– Еврей, как всем прекрасно известно, может все что угодно. Но еврей с еврейским миропониманием, – конечно нет. Отношение к охоте есть частный случай общей идеи – не причинять страдания живым существам.

И Яша Мазур бежит. Куда? Куда глаза глядят. Вот он – не то в богадельне, не то в синагоге. И снова – как во сне. Но это уже спасительный сон. Какой-то старик велит обнажить левую руку и наклонить голову, повивает ремешки тфилин, а после обвязывает Яшины пальцы так, чтобы получилось «ша-дай».

– Вы, мне кажется, давно не молились...

– Очень давно.

– Что ж, никогда не поздно...

Зингер помнит, что сказано в Шир а-ширим Раба:

Не относитесь к притче пренебрежительно. Подобно тому, как при помощи грошовой свечки отыскивается оброненный золотой или жемчужина, так с помощью притчи познается истина.

Яша запирается. В кирпичном затворе – четыре локтя в ширину, четыре в длину. Книги, лампа, тулуп. И лопата – зарывать нечистое. Ты останешься со своим грехом, со своим смрадом. Наедине...

Отныне и слова не принадлежат Яше. Они у Того, чей «тихий голос» позвал его в эти четыре стены, где святому рабби Янкеле Кающемуся открываются такие горизонты, такой простор, что и не снились «кунцнмахеру» Мазуру, когда он все рвался куда-то...

«Суббота в Лиссабоне» – рассказ из одноименного сборника. Написан от первого лица. Герой Зингера плывет через Океан в Европу с передышкой в Лиссабоне.

И вдруг – ба!..

В холле было тесно от моих соотечественников из Нью-Йорка и Бруклина. Их жены с крашеными волосами, грубо, небрежно наложенной косметикой курили, дулись в карты, хохотали и болтали одновременно. Дочери в коротеньких юбочках составили собственный кружок. Мужчины внимательно изучали «Интернейшнл Геральд Трибьюн». Да, это и есть мой народ, подумал я. Если Мессия придет, то именно к ним – других ведь нет.

А потом происходит чудо. В распахнутое под самой крышей окно врывается другой, невесть когда оставленный мир.

Черепичные крыши. Багровая луна. Как странно – петух прокукарекал где-то поблизости... повеяло свежестью...

В одно мгновение все изменяется, наполняясь призраками навсегда ушедшей и уже почти забытой юности... Легкая тень проскальзывает перед нами:

Я лежал не в состоянии заснуть и, как всегда, ожидая прихода моей давно умершей любимой.

А с утра появляется Мигел де Албейра. Худощавый, смуглолицый, с высоким лбом и впалыми щеками. Подчеркнутая обыденность при необычайной и немного нарочитой его заботливости словно намекает на некую, едва уловимую инфернальность...

Первая прогулка по Лиссабону – и снова призраки. Огромной невидимой толпой.

Сеньор Мигел де Албейра выказал необыкновенное искусство маневрирования своим крохотным авто... на узких, извилистых улицах, идущих то вверх, то вниз мимо домов, которые, видно, стояли тут еще до землетрясения 1755 года.

Землетрясение 1755 года стерло с лица земли почти весь город. Знаковое европейское событие. Оно понадобилось и Вольтеру («Кандид»), и спустя век – послекаторжному (1861) Достоевскому. Оба классика относятся к геологической катастрофе философски...

Вольтер утешает лиссабонцев: мол, что ни делается – все к лучшему. А Достоевский запускает в разрушенный город своего современника – великого русского поэта, каковой декламирует:

Шепот, робкое дыханье,

Трели соловья...

«...Если Мессия придет, то именно к нам, таким, какие мы есть(?)...»

Несчастные лиссабонцы, по Достоевскому, побивают г-на Шеншина (А. Фета), а лет через тридцать ставят памятник...

Лиссабон. Город мертвых. Осязаемый парафраз Катастрофе – Шоа.

В субботу – новые экскурсии и новая толпа призраков – «...разрушенные замки, старые церкви, парки со столетними деревьями...» И церемонное, от всей семьи Албейра, приглашение на субботний обед...

...Дом ... когда-то был дворцом. А теперь здесь все сыпалось. Тяжелая украшенная лепниной дверь открылась, и передо мной предстала женщина: в черном, с оливково-смуглой кожей, с волосами, стянутыми в тугой узел... Когда я вручил свой презент (пару подсвечников), она залилась краской, как это случалось с женщинами во времена моего детства... Она напомнила мне Эстер, мою первую любовь, – девушку, которую я не посмел ни разу поцеловать. Ее убили нацисты в 1943 году.

Вот она – его возлюбленная, которую он зовет каждую ночь перед сном. Что это – чудо? Да. А за ним – следующее. Еще полчаса назад эмансипированный еврейский писатель, презрев субботние запреты, покупал совершенно субботнюю вещь – подсвечники... (Все – по Фрейду!..)

И вдруг – время остановилось, перевернулось, обратилось вспять...

Б-же милостивый... Царица-суббота, покинутая много лет назад, настигла меня здесь в Португалии, в католическом доме.

Но нет – дом не совсем католический... Любезный Мигел де Албейра оказывается вдруг... евреем. И предъявляет доказательства – старинный еврейский манускрипт:

Один из моих предков написал это. Шестьсот лет назад.

Каждое слово, каждое изречение представлялось мне знакомым до тонкостей. Я изучал это по другим книгам. И ошибки, сделанные переписчиком, были те же самые.

В который раз призраки заполоняют пространство повествования...

Герою Зингера слышится субботний голос матери: «Б-г Авраама, Б-г Исаака...»

И в молчаливой хозяйке отчетливо проступает погибшая возлюбленная.

Г-споди Б-же, да это же Эстер, те же черты, те же волосы, лоб, нос... Эстер вернулась...

И тогда голосом Эстер сеньора Албейра задает христианский по сути вопрос: «Вы верите в воскресение мертвых?» И герой Зингера, словно слыша себя со стороны, отвечает за себя и за весь свой народ: «Они не умирают никогда».

«Что это?» – ошеломленно спросим мы. И, набравшись духу, повторим, за Исааком Башевисом-Зингером расставляя вопросительные знаки: «...Если Мессия придет, то именно к нам, таким, какие мы есть(?)...» А после, аф-идиш, вопросом на вопрос, чтобы совсем стало понятно, перевернем все – с ног на голову и обратно: «...Других ведь нет(?)»