КОГОТОК УВЯЗ

Леонид Кацис

Глубокоуважаемый господин главный редактор!

В № 5 журнала «Лехаим» за 2003 год Вы опубликовали письмо Н. Коржавина, в котором он просил Вас оградить его от злобной клеветы, которая якобы была допущена мною по отношению к автору письма. В связи с тем, что письмо это менее всего касается моего личного отношения к творчеству означенного автора, но связано с утверждениями об отсутствии у него текстов, которые я имел в виду в своей рецензии на второй том трактата А. Солженицына о русско-еврейских отношениях (я назвал ее «После двух томов “вместе”»), прошу Вас опубликовать мой ответ Н. Коржавину. Автор письма в редакцию «Лехаима» настаивает на том, чтобы я опирался на его тексты; охотно это делаю.

Вот мои слова, возмутившие Н. Коржавина: «Солженицын ... настойчиво повторяет высказывания самых разных евреев, по большей части крещеных, о вине евреев перед неевреями. В списке последних мы находим, например, имя Н. Коржавина, которому приходила в голову идея считать евреев, погибших в Бабьем Яру от рук немецких и украинских убийц, платой за участие евреев в коллективизации. И не смутило Н. Манделя, что погибшие в Яру – жертвы тех же самых процессов». К протестам Коржавина мы еще вернемся. Они сами по себе документ замечательный. Однако прежде всего приведем тексты, существование которых отвергается автором письма.

И начнем мы не с Бабьего Яра, а с коллективизации. Н. Коржавин в своем письме любезно указал нам номера журнала «Новый мир», где его мемуары и опубликованы; правда, не потрудился указать соответствующие страницы. И это не случайно. Почему – станет ясно, как только, следуя воле Коржавина, мы обратимся к его текстам. В № 7 за 1992 год на 176-й странице читаем: «... В подворотне прямо на булыжниках лежала, скрючившись, опухшая и ко всему безучастная женщина неопределенного возраста, в грязных лохмотьях. (...) Кто-то в толпе сказал, что она, видимо, еврейка и по-русски не понимает (в те времена далеко не все евреи говорили по-русски). Отец перешел на идиш. Она открыла глаза, но тут же в бессилье закрыла их опять».

К этому месту автор дает примечание, в котором его «идеология» начинает проступать с неожиданной ясностью: «Из того, что женщина, умершая от голода в нашей подворотне, оказалась еврейкой, не следует, что удар Сталина по Украине был в существенной части направлен и против евреев». Это лукавое «и», выделенное нами, может поразить само по себе, но мысль автора еще далеко не закончена: «Конечно, резкое снижение уровня жизни касалось всех, в том числе и евреев. Но своим острием этот удар был направлен против украинского крестьянства и ставил целью обескровить его. Подавляющее число людей, умиравших от голода на улицах Киева, были украинские крестьяне».

Исторические оценки и концепции автора примитивны, но верны. Нас же сейчас интересуют не жертвы жуткого Голодомора. О них написано и пишется. И дай Б-г тем, кто делает это честно, вспомнить и зафиксировать все, что возможно. Нас сейчас интересует лично Коржавин и его позиция по отношению к евреям в те жуткие годы. А позиция такова: «Евреев он (голод. – Л.К.) задевал только случайно, рикошетом». Пусть так, однако верится с трудом. Ведь в следующей фразе читаем у того же сочинителя: «Хотя голод накрыл и еврейские местечки, в принципе у евреев было больше возможностей увернуться от этого удара». У тонкого стилиста противительность – и та играет существенную роль. Только не заметил Коржавин, что, напиши он эту фразу до предыдущей, она стала бы вообще невозможной и бессмысленной. Но перед нами не сбой логики, а позиция: «Исторически и в силу своего положения им (евреям. – Л.К.) было проще (но совсем не просто) (так! – Л.К.) срываться с места в поисках спасения, чем украинскому крестьянину, привыкшему кормиться от земли (знаменитая подмосковная Малаховка, по-видимому, населилась евреями именно в это время)».

Казалось бы, достаточно. Но Коржавину неймется, и он вновь возвращается к национальности погибшей женщины на следующей странице.

«То, что женщина, умершая в нашей подворотне, оказалась еврейкой, – чистая случайность, может быть, даже исключение». (Там же, с. 177). Это настойчивое вытеснение, похоже, истинного переживания пока лишь удивляет. Добавим сюда и рассуждения на с. 193 о том, что во дворе дома, где жил Коржавин, оказалось достаточное количество «крестьян, которые вышли в города» и которые создавали, по мнению мемуариста, «малопривлекательную картину». И тут без евреев не обошлось, ибо свою неприязнь к жертвам Голодомора мемуарист выразил так: «Помню слова одного из друзей моего детства: “Самая худшая часть населения – это крестьяне, вышедшие в города”. Думаю, что какой-нибудь московский или питерский интеллигент (отнюдь не антисемит) в начале двадцатых мог так выразиться и о евреях. И, действительно, в обоих случаях в устоявшийся быт хлынула орда, не знающая ни местных норм общежития, ни обычаев. Почему она хлынула, как-то и не думается, а раздражать раздражает».

Забавно, что Коржавин не догадывается ни о миллионах евреев, насильно выселенных из родных мест «за шпионаж» в пользу Германии в начале 1915 года, ни о жертвах красных, белых, зеленых и серо-буро-малиновых еврейских погромов гражданской войны и т.д. Его все лишь «раздражает». Пусть. Однако этот абзац прямо противоречит предыдущему.

Впрочем, разбираться в вязком и путаном тексте Коржавина мы будем чуть позже. Пока же приведем пример, так сказать, авторской иронии уже по поводу Бабьего Яра и предоставим читателю в преддверии главных событий оценить уместность этого стилистического приема: «Став “ремесленником”, он опять оказался среди сверстников. Дела его пошли на лад. Но пришли немцы, и он вместе со своей матерью был расстрелян в Бабьем Яру – в качестве, надо полагать, потенциального участника всемирного еврейского заговора и отчасти претендента на мировое господство. История, особенно в XX веке, занимается отнюдь не только теми, кто занимается ею».

Понять это иначе чем так, что «ремесленник» стал жертвой Бабьего Яра за тех, кто, в отличие от него,  не занимавшегося всемирным заговором, претендовал на мировое господство, невозможно. Но будем снисходительны и отнесем это лишь к стилистической неряшливости Коржавина.

Теперь, познакомившись с автором по первой части его «Соблазнов кровавой эпохи», переходим к конкретному предмету спора: был или не был создан Наумом Коржавиным тот текст, о котором я говорил в статье о Солженицыне в придаточном предложении без кавычек. Иначе говоря, что позволило мне сформулировать позицию Коржавина так, а не иначе? Вот этот текст уже из №8 «Нового мира» за 1992 год, касающийся некоего Якова Гальперина, скрывавшегося во время оккупации Киева немцами у украинских националистов и писавшего для их коллаборационистской газеты. Читаем Коржавина: «Известно, что Яша познакомился с редактором украинской газеты Штепой, довоенным ректором Киевского университета, по специальности ученым-марксистом. Известно, что он говорил о Яше: “Гальперин – умный человек. Он хоть и сам еврей, понимает историческую необходимость уничтожения еврейского народа”. Какие основания дал Яша для этого глубокомысленного утверждения? Поддакнул ли к месту (! – Л.К.), понимая, что потерять расположение этого человека – значит потерять жизнь? Или просто был деморализован всем, что открылось, не смог противостоять пропагандистскому напору? Это навсегда останется тайной».

Невдомек Коржавину, что еврей-антисемит, скрывающийся у украинских фашистов и печатающийся в их фашистских газетах, сам был пропагандистским рупором, для того и скрывали его еврейское происхождение под славянским псевдонимом Якiв Галич. Это уже не просто коллаборационизм – это коллаборационизм в квадрате. Читаем реконструкции Коржавина, который не был в то время в оккупированном Киеве, дальше: «По-видимому, эти слова были сказаны после Бабьего Яра и отражают стремление Штепы и близких к нему людей приспособиться к психологии и действиям “дорогого союзника” в борьбе за независимость Украины».

Умри, лучше не скажешь! Впрочем, это только так кажется. Мысль Коржавина развивается по нарастающей: «До Бабьего Яра тотального уничтожения еще никто не представлял. Могли доходить сведения о расправах в отдельных городах и местечках, но их можно было по старой памяти отнести к эксцессам. Они еще могли не ставить перед идеологами (идеологами чего: фашизма, нацизма, украинского национализма? – Л.К.) вопроса о принятии или непринятии “окончательного решения”. Теперь он встал перед ними».

Догадаться, что даже перед относительно вменяемыми людьми вопрос об «окончательном решении» и его принятии никогда не ставится вообще, еврею, адвокату украинских фашистов-самостийников, не под силу. Под силу же ему искать все новые аргументы для оправдания того же Штепы. Причем, подчеркнем это еще раз, перед нами не мемуары. Штепы киевского периода Коржавин не знал. Этот кусок весь относится к области его собственного мировоззрения и идеологии. За коржавинскую реконструкцию штепы ответственности не несут. А вот Коржавин почему-то отказывается сегодня нести за нее ответственность. Однако идем дальше.

«Я не был знаком с г-ном Штепой ни в Киеве, ни за границей. Помню, что киевских интеллигентов удивляла происшедшая с ним метаморфоза. От него, видимо, этого не ждали. Не ждали не только этих страшных слов, а просто сотрудничества с нацистами».

Обратим внимание: фраза самого Гальперина, вложенная в его уста Штепой, Коржавина не удивила. Знает, наверное, с кем имеет дело. А вот для Штепы находит все то же самое оправдание: «Но в слова эти стоит вдуматься, за ними встает нечто иное, чем видится. Прежде всего, я не согласен (с кем, позвольте узнать? – Л.К.), что эти слова – инерция одной только привычной фразеологии экс-преподавателя марксизма». Похоже, Коржавин всерьез полагает, что понятие «историческая необходимость» исключительно марксистское... Он также верит, что бывает такая «инерция»... После этого не удивит уже и следующее высказывание (а цитируем мы все подряд!): «Я вообще не убежден, что Штепа был таким ненавистником еврейского народа. Яшу он, во всяком случае, покрывал. Почему? Иногда антисемиты делают исключение для своих старых друзей, действуют старые сантименты. Но никаких общих сантиментальных воспоминаний у этих двоих не было, до войны они были вряд ли знакомы. Тогда почему он это делал? Ценил Яшин ум? Но для расиста это не довод – тем хуже. Если умный».

Вновь придется остановиться и перевести дух. Раз Штепа не был ненавистником евреев, то при чем здесь расизм?

Мысль Коржавина все еще не окончена, и я вынужден, чтобы избежать его очередных отказов от самого себя образца 1992 года, продолжить: «Следует помнить, что, несмотря на эти свои слова, Бабий Яр устраивал не Штепа, что по этому поводу с ним не советовались, он так же был поставлен перед фактом, как и все человечество (да и факт этот, сколько удавалось, отрицался)».

Неужели Коржавин не знает, что история редко с кем-либо советуется? Что именно поэтому, собственно, и существует проблема нравственного выбора? Выбора, который Штепа сделал (как пишет сам Коржавин) уже после Бабьего Яра, факт которого от Штепы никто не скрывал. Наоборот, развешивали объявления с обращениями соответствующего содержания на стенах киевских домов. Их Коржавин, наверное, не видел. Его же не было тогда в Киеве...

Итак, от несчастного «не ненавистника евреев» Штепы «... требовалось только (! – Л.К.) одобрение и оправдание чудовищной акции властей. Что он мастерски и проделывал, ибо дело это для него было профессиональное и не новое. К той добродетели “понимания исторической необходимости”, которую он видел и ценил (! – Л.К.) в Яше, он приобщился задолго до сорок первого года. Еще в 1933 году. Я не знаю, что он тогда делал, но ясно одно – что историческую необходимость геноцида украинских крестьян он осознал и обосновал тогда (или чуть позже, но сделал это, раз сделал карьеру) не менее глубоко, чем теперь историческую необходимость уничтожения еврейского народа. Первая “необходимость” ничуть не моральней второй. Или возмущайтесь глубже (о, стиль поэта! – Л.К.), но тогда не только им. А вот Яшу он не выдавал. И мало сказать не выдавал – покрывал». (Новый мир. 1992. №8. с. 178,179.)

Где ты, Институт Катастрофы Яд ва-Шем, вот тебе очередной украинский «кандидат» на звание «Праведника народов мира»! До чего же надо было дойти Коржавину, чтобы так опошлить подвиг тех, кто скрывал евреев, не будучи расистами, нацистами, редакторами антисемитских газет в оккупированном Киеве, не будучи и тем, кто прятал в укрывищах хорошо известных нам по истории «полезных евреев» рейха. Именно таким «полезным евреем» и был отвратительный ренегат Яков Гальперин. Однако о «полезных евреях» Коржавин ничего не слышал, поэтому через пару абзацев сообщает читателю следующее: «Я думаю, что Яша вообще был искренен, что, кроме естественной жажды спастись, им тут руководила еще жажда отделиться от сталинских бесчинств, от тех, кто их творил, от всего, что теперь открылось и впервые предстало перед ним не в виде нетипичных издержек большого пути, а во всей своей целостности, масштабности и отвратительности».

Итак, Яша, видимо, от Штепы-марксиста узнал все о геноциде и перешел к тем, кто пропагандистски обеспечивал Бабий Яр. Только Штепе не пришлось брать себе псевдоним Гальперин, а вот еврею-антисемиту псевдоним понадобился. Причем, заметим, тогдашний Коржавин был фанатичным сталинистом. Поэтому его сегодня, задним числом, восхищают те, кто все понимал уже тогда. Только зачем выдумывать мысли и чувства за Гальперина и за Штепу? Права на это ему они не давали.

И тут мы переходим к самому главному: «Принципиальность, конечно, хорошая вещь, но из принципиальности защищать, допустим, сталинский геноцид украинского крестьянства, да еще глядя в глаза его жертвам, может быть и мужественно, но вряд ли достойно. А героическая гибель за это – нелепа».

Вновь не догадывается Коржавин, что могут быть и абсолютные ценности. Такие, например, как необходимость уничтожения фашизма, – при том, что коммунизм ничуть не лучше. Но фашизму нельзя позволить захватить мир, даже если сталинизм плох. Исторический черед сталинизма пришел сегодня. И это – «историческая необходимость», хотя такое понятие и может отдавать марксизмом.

А вот чудовищные слова, написанные Коржавиным дальше, могут вообще войти в историю: «Куда достойней, если все равно погибать, став, как многие, одной из неотличимых жертв другого геноцида – расистского, погибнуть, отрекшись от Сталина. Другими словами, лучше было сделать так, как это сделал Яша».

Коржавин почему-то не заметил, что его любимого Яшу расстреляли бы и красные после освобождения Киева, причем, вполне заслуженно. Теперь о том, как понял этот текст Коржавина еще в 1992 году обозреватель газеты «Московские новости» М. Золотоносов. Текст, который я сейчас приведу, избавляет от необходимости дальнейших комментариев. В статье под великолепным названием «Казус Мандель» есть раздел «Месть. Вина. Грех». Читаем: «Исторически институт мести возник как самопомощь в условиях, когда государство отсутствовало и не брало на себя функций защиты граждан и правовой регуляции. Наказание не по закону, а в порядке “частной инициативы” и есть месть. В размышлениях Коржавина эта категория проявляется в логической связке с антинародной сущностью сталинского государства и охватывает в основном отношения между украинскими крестьянами, жертвами голодного мора, и евреями.

Украинские крестьяне, считавшие виновниками голода в основном евреев (как можно понять Коржавина), отомстили им во время гитлеровской оккупации. Реконструируя мысли друга молодости Гальперина, волею обстоятельств оказавшегося в оккупированном Киеве, автор пишет, что Яша должен был ощущать себя виновным перед людьми, теперь пытавшимися отомстить.

“Их тоже надо было опасаться, против них надо было принимать меры предосторожности, но ... безусловной правды перед ними... Яша чувствовать не мог”. Почему не мог? Да потому, что некие евреи участвовали в организации голода. Яша Гальперин, как и Эма Мандель, которому тогда было восемь лет, несут поэтому групповую ответственность. Манипулируя понятием вины (в юридическом смысле) и греха (в теологическом), Коржавин пытается посадить евреев на скамью подсудимых, делая их, если не виновными, то греховными. Но задача автора, пытавшегося объяснить читателю, почему часть (наверное, меньшая) украинского населения помогала в 1941 году гитлеровцам уничтожать еврейское население, значительно упростилась бы, если бы Коржавин вспомнил то, о чем старательно умалчивает: о традиции антисемитизма в Киеве, установившейся еще при династии Романовых (и ранее. – Л.К.). Однако соблазн “народничества” и рассуждений о вине-грехе евреев оказались так велики, что Коржавин отказался от очевидного в пользу выгодного.

Кровавые эпохи кончаются, но соблазны остаются».

Коржавин полагает, что мне кто-то что-то о нем (как и ему кто-то и что-то о Штепе и Гальперине) «болтанул». Это не совсем так. В одном московском доме, близком автору мемуаров, том самом, где он оставил книгу своих стихов с надписью типа «Такой-то, которая и так все это знает», мне предложили познакомиться с Коржавиным. Я отказался, мотивируя это тем же, что написано выше и в моей статье, возмутившей поэта. Тогда Юрий Айхенвальд, человек честный и принципиальный, попросил меня дать ему журналы «Новый мир» с мемуарами Коржавина. Ю. Айхенвальд сказал мне, что вся мемуарная часть ему известна уже десятилетия, а вот комментарий к ней он не знает. Журналы были принесены. Прочитаны и возвращены мне молча. Я спросил: «Претензии ко мне есть?» Претензий не оказалось. В 1993 году Ю. Айхенвальд скончался. На вечере его памяти в Литературном музее я не счел возможным сесть с мемуаристом за один (чайный) стол. Тогда Коржавин этого знать не мог. Пусть знает теперь.

Что же касается того, что мне кто-то что-то наболтал, то мне действительно известны люди (и они еще живы), которые помнят обсуждение проблемы Бабьего Яра в терминах Коржавина. Тогда, на рубеже 1970-х, такие разговоры действительно вела выкрестившаяся еврейская тусовка. Но эти люди, по крайней мере, молчат и не рекламируют своих взглядов.

У Коржавина же хватает смелости кл

ясться родственниками-евреями, погибшими в Бабьем Яру. Родственниками, о которых он сам говорит, что они в коллективизации не участвовали. А раз это так, то вина евреев оказывается не персональной, а коллективной. Той самой, которую и пытается обосновать Коржавин. Поэтому, что бы ни говорил этот человек и что бы он ни писал, – я вновь повторяю: «Коржавину приходила в голову идея считать евреев, погибших в Бабьем Яру от рук немецких и украинских убийц, платой за участие евреев в коллективизации». А опускаться до полемики на тему: участвовали или нет украинские фашисты в уничтожении евреев в Бабьем Яру? – я не буду. Все и так ясно. Если же Коржавин на место «Бабьего Яра», написанного когда-то Анатолием Кузнецовым, хочет поставить свой «Анти-Бабий Яр», то я предоставляю читателю самому назвать то политическое течение, которое противостоит антифашизму.