ВЕК СВЕТЛОВА
Пинхас Коц
О нем говорил Шкловский:
– О, Миша – уже цадик... – В том смысле как обращались к Михоэлсу – ребе.
Словарь местного языка, изданный при жизни Светлова (вскоре после гибели Михоэлса), четырехтомный толковый словарь, опускает и ребе, и цадика. Правда, раввин присутствует. С примером из Куприна и комментарием мелкими буквами: «от др.-евр. Rabbi – мой учитель».
В современном глоссарии и ребе, и цадик – синонимы: а) учитель, б) праведник.
Светлов, разумеется, не был святым. Но воплощал идеал порядочности.
При любых обстоятельствах, – писал современник, – в любом обществе спокойно и правомерно оставался самим собой... В нем не было ни одной фальшивой ноты.
Помню, как студенты Литинститута выступали в Московском университете. Была там Белла Ахатовна Ахмадулина, второкурсница, 19 лет. И такого же возраста университетский филолог прочел пародию Александра Архангельского:
Я видел сегодня
Лирический сон
И сном этим странным
Весьма поражен.
Серьезное дело
Поручено мне:
Давлю сапогами
Клопов на стене...
Не ручаюсь, что бедный филолог добрался до конца. Боюсь, Белла Ахатовна не позволила. Между тем безымянный мальчик, нарочито картавящий «под Светлова», совершал отчасти акт гражданского мужества. Ведь то, что мы знали тогда по опыту, сейчас открыли документы.
Запрету подверглись шесть изданий пародий Архангельского, начиная с книги «Пародии» (М., 1927) и заканчивая книгой «Избранные пародии, эпиграммы, сатира» (М., 1946)... Тираж последнего издания «задержан по указанию Управления пропаганды и агитации... В пародии на Маяковского совершенно неуместно высмеиваются патриотические мотивы... В эпиграфе к пародиям Б. Пастернака пропагандируются клеветнические высказывания последнего... Очевидна сатирическая ограниченность имитаций... острая критика нередко подменяется дешевым зубоскальством».
Клопиные трупы
Усеяли пол.
Вдруг дверь отворилась,
И Гейне вошел.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Гляжу я на гостя –
Он бел, как стена,
И с ужасом шепчет:
– Спасибо, не на...
Да, Гейне воскликнул:
– Товарищ Светлов!
Не надо, не надо,
Не надо стихов!
В общем, Белла Ахатовна возмутилась. И грудью (буквально и фигурально) защитила поэта. В наступательном порыве прямо-таки вытеснила зарвавшегося филолога. А пылкая сопроводительная речь свелась к трехчленной сегодняшней формуле: Светлов – это святое!
По случайным обстоятельствам я, Пинхас Коц, затесался на поэтический семинар. Вне всякой связи с «деревенской прозой», которой тогда вроде и не было, предложил Светлов, глава семинара, побеседовать о Григоровиче.
– О ком? – удивился кто-то. – А по какому поводу?
– Повод, выпад... – сказал Светлов. – Просто я человек с высшим образованием. – И, может быть, прибавил: Незаконченным.
Хотя, кажется, кончил Литературный институт. Не тот, где учились мы, – имени Горького, а прежний, двадцатых годов – имени Брюсова... И вот толковал о Григоровиче.
Который Дмитрий Владимирович (1822 – 1899). Отец – хорошего дворянского корня, да на беду очень рано угас. Сирота воспитывался, как Обломов, в симбирском поместье, натурально, мамой и бабушкой – француженками. Русский язык перенял у дворовых. И этому полуфранцузу обязана местная литература «Деревней», «Антоном Горемыкой»... Организовал рисовальную школу, художественный музей, приветствовал молодого Чехова...
Где-то повыше помянули мы Куприна с примером из справочника на слово раввин. Вот он, пример:
Формулу присяги читал православным – священник, католикам – ксендз, евреям – раввин.
А теперь – частное послание того же автора (Александра Ивановича Куприна), никак не рассчитанное на публикацию:
Каждый еврей родится на свет с предназначенной миссией быть русским писателем.
Избранный народ! Идите в генералы, инженеры, ученые, доктора, адвокаты... но не трогайте нашего языка!
Эх! Писали бы на своем (многоточие) жаргоне и читали бы сами себе вслух свои вопли. И оставили бы совсем русскую литературу!
Краткую лекцию о Григоровиче, полуфранцузском бытописателе местной деревни, завершил Светлов, почудилось нам, неожиданно. Для вас, читатели, из-за купринских откровений, чуток отпадает эффект внезапности. А мы вдобавок его и потопчем – эффект – посредством Горького.
Приблизительно в эпоху студенчества, аккурат в семинарский период, раздобыл я изъятую брошюру – М. Горький, «Будем на страже». 1931 год. На последней странице Государственное издательство политической и партийной литературы «Московский рабочий» рекламировало свою продукцию.
Карл Радек (Крадек, Собельзон) за восемь копеек разоблачал вредителей. А. Лозовский (не Соломон Абрамович, а полный партийный псевдоним Алексей Лозовский) за двадцать лет до собственной скамьи подсудимых учинил расправу над реформистами – «Итоги процесса меньшевиков», 29 страниц, 6 копеек. Государственный обвинитель Крыленко (подпольная кличка – товарищ Абрам) оглашал «Приговор над контрреволюционной организацией», 128 страниц, 18 копеек
Соблюдая такой же листаж и за ту же, в общем, цену (40 копеек) Алексей Максимович Горький (на страницах 12-й и 13-й) пишет:
Литератор, которого, казалось бы, профессия обязывает быть грамотным, сообщает: «У нас, при общем взгляде на литературу, как будто и нет талантов. Печатаются евреи, кричат о них, редактируют о них. Просто тошно».
И мне тошно, гражданин, от вашего дикого невежества. Ибо кричат у нас (предъявляются местные фамилии на -ов. – П.К.). Вы, гражданин поэт, думаете, что, например, Бабель или Уткин и другие талантливые евреи хуже такого гуся, как вы? Ошибаетесь, гражданин! Ошибаетесь по малограмотности своей!
Но дело не в малограмотности. На каком-то году революции (8-м? 9-м?) попали Светлов да Уткин в некую (в кавычках – эпитет Светлова) «махровую» компанию, где хозяева и отдельные гости – с интеллигентским, простите, радушием – интересуются: на каком, дескать, основании оба, извините, поэта причисляют себя к русским писателям?
– Я, – парировал Уткин, – по фамилии. На птичьих правах.
Вот вам и точка. Жаль, не последняя. Ибо на тот семинар забрел мимоходом жовиальный провинциал – ныне покойный знаменитый прозаик и сценарист, тогда едва ли тридцатилетний Фридрих Марксович Партос (как изредка представлялся с харьковским или днепропетровским апломбом). И говорит, то бишь бормочет... Будущий, излагаю, классик Фридрих Марксович невнятно пролепетал о живом классике – Светлове:
– В сущности, он да Уткин – национальные авторы, хотя и писали... пишут по-русски...
Так ли, нет – судить специалистам. Мы же, с присущей нам скромностью, откликаемся на хронологический факт: не всякий ведь год Михаилу Аркадьевичу Светлову исполняется сто (100!) лет.
В литературных кругах
I
Есть убийственная формула Михаила Афанасьевича Булгакова:
Нельзя одновременно подметать трамвайные пути и устраивать судьбу каких-то испанских оборванцев...
Но почему оборванцы – испанские? Просто ли оттого, что всякая картинная нищета, живописные лохмотья связаны у нас с югом, Средиземноморьем? И прилагательное «испанский» (шпанский, гишпанский) продуцировало существительное «шпана»...
А Швондер из «Собачьего сердца» попрошайничает ради немецких детей. Там, в Германии, произошла революция, установилась Баварская Советская республика, планировался – вслед за Гамбургским восстанием – всеобщий коммунистический переворот.
При чем тут Испания? Тихая, мирная. Счастливо избежавшая «мировой бойни». Известная в двадцатые годы разве что «испанкой» – гриппом, эпидемия которого охватила Европу... До испанской войны, до смуты и передряг – переть и шагать!
В Москве, однако же, обретался автор, который, помимо Булгакова, обратился к Испании. И поведал нам о приятеле, что
Пел, озирая родные края:
«Гренада, Гренада, Гренада моя!»
В поздней заметке «История одного стихотворения» (1957) Михаил Аркадьевич Светлов говорит:
В двадцать шестом году проходил я днем по Тверской (где теперь Театр имени Станиславского). В глубине двора увидал вывеску: «Гостиница «Гренада»». И появилась шальная мысль: дай напишу какую-нибудь серенаду.
Всякая местность, в какой-то степени, знаковая, но Гренада, конечно, – символ романтики, «название, – полагал Набоков, – особенно заманчивое для русского воображения».
Чтоб далеко не ходить – Чехов («Дама с собачкой»):
Обыватель живет у себя в Белёве или Жиздре – и ему не скучно, а приедет в Ялту: «Ах, скучно! Ах, пыль!» Подумаешь, что он из Гренады приехал.
А глава в «Двенадцати стульях» – От Севильи до Гренады! Ведь это то самое, что напевают Ипполит Матвеевич Воробьянинов и профессор Преображенский в «Собачьем сердце». Музыка – Петра Ильича Чайковского, слова – Алексея Константиновича Толстого с будущею «светловскою» рифмой:
От Севильи до Гренады
В тихом сумраке ночей
Раздаются серенады,
Раздается звон мечей.
Заметим в скобках, что у графа Толстого стук, но предводитель дворянства с профессором в один голос выводят звон... Закроем скобку.
Весьма соблазнительно угадать, что знаменитая «Гренада» и есть источник Булгакова:
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать.
Спору нет, важно разрешить аграрный вопрос в Пиренеях. А кому, извините, подметать трамвайные пути на бульварном кольце?
Все бы хорошо, да только Светлов, вы слышали, шел по Тверской в 26 году, а «Собачье сердце» – 25 года. Хотя в той же заметке («История одного стихотворения») уверяет Светлов, что, «с пылу с жару» прибежавши с «Гренадой» в редакцию, застал... Есенина.
Возможно, чего-то путает. «Гренада» напечатана в «Комсомольской правде» 29 августа 1926 года. И тотчас достигла Парижа. В новогодней открытке Марина Ивановна Цветаева просит Пастернака:
Передай Светлову, что его «Гренада» – мой любимый (чуть не сказала: мой лучший) стих.
Маяковский читал «Гренаду» в Политехническом, где Булгаков вроде бы не бывал, но сражался с поэтом на бильярде. Отчасти в ответ на «Собачье сердце» сочинил Маяковский «Клопа» (с поминовением Булгакова в справочнике умерших слов: буза, бюрократизм, богоискательство, бублики, богема, Булгаков)... А в процессе бильярдных баталий вдруг прогудел басом, играя кием:
Ответь, Александровск,
И Харьков, ответь:
Давно ль по-испански
Вы начали петь?
Александровск – нынешнее Запорожье, о чем киевлянин Булгаков худо-бедно наслышан. Ну и спросил, укладывая шар:
– А правда, Владимир Владимирович, давно ли запорожцы испанизировались?
И Маяковский достал из широких штанин не «Комсомольскую правду», а машинописный листок. Вот, мол, что, Михаил Афанасьевич, сотворил ваш земляк и тезка – прежний малороссийский житель Михаил Светлов...
К моему смешному языку
Ты не будь
Жестокой и придирчивой, –
Я ведь не профессор МГУ,
А всего лишь
Скромный сын Бердичева.
Михаил Аркадьевич Светлов родился 17 июня 1903 года в городе Екатеринославе (покамест еще Днепропетровске).
II
Считая, что он молится
И думает за всех...
Дело происходит в Москве, в Литературном институте, на поэтическом семинаре Михаила Аркадьевича С. Место действия – актовый зал. На сцене, за спиной С – трибуна. Висят какие-то многолетней давности кумачи.
Из присутствующих отмечу дежурного... или как оно называлось? В общем, каждый участник семинара по очереди обязан вести журнал и фиксировать, так сказать, событийную сторону: кого обсуждают, какие суждения...
Вот он-то – по нашей терминологии – дежурный. В таковом звании его и оставим. Разве что с прописной буквы. Хотя помним, конечно, фамилию, паспортные данные, псевдоним... Даже виделись лично... по телевизору... когда бывший Дежурный в качестве поэта-песенника...
Да нет, хороший парень! Сын столичного директора, выдававший себя за одессита и остряка. И мы уж полжизни бережем некую шутку, которую надеемся употребить. Бывало, спросишь покойного: «Ну, что новенького?» Ответ: «Шнурки от ботинок».
Вот этот самый Шнурки от Ботинок...
Но прервемся на краткий миг. Сейчас появится С.А. – Современный Автор, две строчки которого выставлены в эпиграфе. А покуда позволим себе предварительное замечание.
В эпоху, скажем, недоиздания Джойса и переиздания Пруста некоторые обучались литмастерству по «Разгрому» Фадеева. Там один герой – Морозка, другой – Метелица, но спутать их совершенно немыслимо. Имеется еще командир с неудобопроизносимой фамилией (так среди полезных сельхозугодий встречаются «неудобья») и его помощник Бакланов, подражающий своему кумиру.
Тот из-за ранения не в состоянии вертеть шеей – разворачивается всем корпусом. Ну и Бакланов то же. И с большим литературным мастерством в романе объявлено: внешние-де замашки отпадут, а суть переймется.
Говорят, человек – прообраз Бакланова из «Разгрома» – сделался скульптором. И очутился на Колыме. Заодно с неудобным командиром, который загнулся в военном году... то бишь его загнули, чтоб чересчур не радовался немецким победам.
Смекаете, да? Он – красный партизан и представитель неудобья – симпатизировал Гитлеру!
И это не менее (и не более!) удивительно, чем судьба Бакланова-прототипа. Который чего-то там изваял. И шибко прославился. Схлопотал премию. Плюс обратный билет в Европейскую Россию... Да местные бедолаги нагрянули к нему в мастерскую аккурат накануне отъезда.
Но памятник, по слухам, остался. В Магадане или в Норильске. В Находке или в Совгавани. В Сучане на Суковом болоте... Там стоит человек с несгибаемой шеей.
О ней-то и пойдет речь. Шея у С была худая и длинная. Когда со временем – на короткий срок – он сделался местной правдой и совестью, изумленному глазу с внезапностью открывалось, до чего ж она, наша правда, картавая да кривая. С утиной головкой на лебединой шее.
Но пора уж впустить С.А. – Современного Автора. Вот он – по контрасту – двухметрового роста с жидкими глазами прибалта. И едва отворил дверь, – нельзя ли, спрашивает, почитать?
– Валяйте! – сказал С.
Вполне возможно (а нам и желательно), чтоб это свершилось в тот день, когда на доске объявлений вывесили приказ об отчислении Современного Автора из института... за непосещение. А он возьми да и посети!
Для полного эффекта тут бы и полный зал. Да не было. Так, редкими шашечками (если снимать с верхней точки). А впереди – по первой горизонтали – С, С.А. (Современный Автор) и покойный Шнурки от Ботинок. Этих – лучше «с пупа». Общим планом. Наездом через наплыв. И конечно, синхронно. В прямом эфире. В режиме реального времени.
То, что на телевидении именуется «текст», отыщете вы в каком-нибудь сборнике Современного Автора. «Зрительный ряд» – две головы и две шеи, связанные между собой законом «Разгрома»: С – за неудобного командира, а Шнурки от Ботинок – в роли Бакланова.
И вот, покуда длилось стихотворение или, в нашем телесюжете, гремел закадровый голос, Шнурки от Ботинок наклонялся вперед, а голова С падала навзничь, и он предложил Современному Автору, окликая его по имени:
– Хотите, я сделаю вам стишок?
Нет, стихотворение, – сказал С.
А «стишок», – так позволяла себе Анна Андреевна Ахматова, которая, кстати (или некстати), говорила об С: «Я понимаю, почему вас все любят».
Современный Автор тоже, вероятно, любил. Однако же кивнул удрученно.
С попросил читать медленно, смолкая после каждой строфы. И в паузе выносил приговор: не надо... Нам понадобилось четверть века, чтобы почитание С сменилось почтением к С.А. (Современному Автору).
– О! – вдруг сказал С.
У него между прочим был сосед с неудобной фамилией. Однажды, передавал Шнурки от Ботинок, сосед прибегает с потрясающей новостью: в полночь Спасская башня бьет одиннадцать раз.
– А в полдень? – спросил С.
– В полдень не знаю, а в полночь – одиннадцать!
Идут проверять. Визуально очень изобразительно. Главная площадь, глянец булыжника... Неудобная фамилия задирает голову, С кладет на плечо. «Бам!» – бьют часы. «О!» – говорит фамилия. «Бам!» – бьют часы. «Раз!» – говорит фамилия... Словом, прослушав двенадцать строф, С дважды воскликнул: о!
Мы были счастливы. Шнурки от Ботинок скрёбал перышком, заполняя журнал.
Считая, что он молится
И думает за всех,
Несли эвенки малицы,
Несли (та-та) и мех.
А что он мог (та-та, та-та),
Божишко небольшой
С (та-та-та) деревянною,
Источенной душой.
Вот все, что оставил С от работы С.А. (Современного Автора).
– Знаете, Михаил Аркадьевич, – вздохнул тот, – мне очень нравится ваше последнее стихотворение. В нем, если не ошибаюсь, десять строф, но я бы, с вашего разрешения, малость подсократил.
– Валяйте! – сказал С.
И Современный Автор прочел:
Как мальчики, мечтая о победах,
Умчались в неизвестные края,
Два ангела на двух велосипедах -
Любовь моя и молодость моя.
Не бойся старости! (Тара-тата)
пустое,
(Тара-тара-тата) водоворот.
И смерть к тебе (тара-тата)
простою,
Застенчивою девочкой придет.
– И все? – спросил С.
– Ага, – сказал Современный Автор.
И оба они засмеялись.
Михаил Аркадьевич Светлов скончался в Москве 28 сентября 1964 года.
III
Режиссер-комедиограф Тимошенко (полный тезка авиаконструктора Семена Алексеевича Лавочкина, каковое тождество совершенно нам ни к чему, но проницательный читатель, глядишь, и проникнет), – Семен Тимошенко снимал некогда фильм «Три товарища» (сценарий Алексея Каплера при полном отсутствии Ремарка с одноименным романом).
Понадобилась песня. Режиссер пригласил композитора (Дунаевский) и Светлова (поэт). Оба не возражали, но Светлов все тянул и тянул, принудивши комедиографа к «насильственным действиям». Режиссер заманил поэта (положим, в гости) и запер.
– Рожай бекицер! Покуда не сочинишь – не выпущу! – И удалился.
Куда? Скорее всего – на коммунальную кухню.
Но не успел распалить плиту, накачать примус, пролистать исчерканный режиссерский сценарий – бах! трах-тара-рах! – раздался оглушительный грохот: поэт требовал освобождения. Справился, мол, фертиг! Принимай работу, начальник!
В условиях общей квартиры не слишком-то ловко кричать через дверь. Тимошенко отворил. И находясь на пороге, загромождая проход, ознакомился с будущей песней...
– Неужели, – спрашивает, – вы написали это сейчас, за несколько минут?
– Да, – усмехнулся поэт. – Несколько минут плюс целая жизнь.
Светлову было в то время тридцать лет, и ровно столько же предстояло еще прожить.
Ты помнишь, товарищ, как вместе
сражались,
Как нас обнимала гроза?
Тогда нам с тобою сквозь дым
улыбались
Ее голубые глаза...
Поэт и Ребе
Поздний Светлов сказал:
– Чего от нас хотят? Мы уже и водку пьем, как они...
Как они – в смысле: тем же способом? Или: раньше не пили, а теперь пьем?
Трезвость, – говорит рав Штейнзальц, –
неотъемлемая черта еврейской культуры. Хотя с Книгой Эсфирь связана вроде бы
обратная заповедь – напиться. Но Пурим – карнавальный праздник – единственный
день в году, когда разрешается и поощряется то, что запрещено. 
Выпивая, Светлов бормотал:
– Сегодня у меня Пурим...
Вопрос в том, – говорит рав Штейнзальц, – как пить и зачем пить? С целью забыть или с целью вспомнить?
Тост
Михаил Аркадьевич Светлов женился на грузинке. Свадьбу справляли в Тбилиси. И местный горный орел воспарил:
– Я пью за нашего дорогого зятя, который совпадает именем с великим полководцем Кутузовым... А наш дорогой зять – тоже майор.
Второй аксакал предложил выпить за нашего дорогого зятя, что носит имя великого поэта Лермонтова... а наш дорогой зять – тоже писатель. Третий помянул Михаила Ломоносова – великого ученого... а наш дорогой зять ничего себе... соображает.
– Я поднимаю этот бокал, – торжественно возгласил четвертый, – и с благодарностью вспоминаю ту маленькую птичку... пичужку, которая первой увидела Михаила и первой приветствовала его в нашей гостеприимной местности.
Классическая еврейская трапеза, – говорит рав Штейнзальц, – это трапеза с гостями. Как грузины, мы собираемся за столом, чтобы вспомнить. Другое дело, когда люди пьют, чтобы забыть и забыться – уйти в иную реальность, ибо ничего уже изменить нельзя.
По причине Советской власти, хотя и по разным поводам, запойными были: Фадеев, Твардовский, Олеша...
Светлов рассказывал, что стал «принимать», когда пригласили в «органы» с явным намерением вербовать. Вот и явился, заплетаясь ногами и языком. Я, дескать, алкоголик – никакого проку.
Пить до умопомрачения, – говорит рав Штейнзальц, – признак капитуляции. Установка, предельно чуждая еврейскому сознанию.
– Я нынче – «в стельку», – сокрушался Светлов с просьбою проводить до дому. – Переквалифицировался в сапожника.
И по дороге из ЦДЛ читал классического своего тезку:
Я б хотел забыться и заснуть!
Евреи пили всегда, – говорит рав Штейнзальц, – и нельзя сказать, что мало. Вино и водка за праздничным столом служат взаимной любви, веселью и благодарности.
Пробивается в тучах
Зимы седина,
Опрокинутся скоро
На землю снега, -
Хорошо нам сидеть
За бутылкой вина
И закусывать
Мирным куском пирога
Михаил Светлов.
Пирушка